К Петру и Павлу напряжение, выжидательность в городе стали невыносимыми, как в парной с угаром бане. Не хватало нелепой, какой угодно маленькой причины, чтобы произошёл разряд. Причина нашлась, и причина не маленькая для тогдашнего момента.
После обеда, в неурочное время, прибежал из поля в город пастух базарной части и прямо на Нижний базар. Его обступили, и он исступлённым голосом сообщил, что у него в стаде подохло семь коров, сейчас же после того как напились из колоды... А кругом родника и колоды насыпан белый яд.
– Вот он, православные, – и пастух развернул грязную тряпицу с известью. – Не отвечаю, не отвечаю, братцы, за коров я. Истинный Бог. И подпасок скажет.
– Скот травить начали?! – злобно заключила толпа. Это выступление пастуха и явилось спичкой, поджегшей последующие события.
– Травят коров, – понеслось городом. Бабы завыли о коровушках. Количество погибших коров, передаваемое окраинам, возросло до сорока. Да количество здесь и не играло роли. Раздражение стало общим, уличным.
С Горки, с Маяка, с Бодровки бежали мужики к центру, кто с кольями, кто с топорами. Беспоясые, босиком метались они от места к месту, ища применение буйной силы и первопричину зла – доктора...
Старушонка Петровна омолодилась вся, с клюкой в руках она собрала вокруг себя толпу, уверяя, что доктор здесь, в этом доме, у следователя. Несколько мужиков постучали в парадную дверь. Вышел сам следователь и объяснил мужикам, что Александр Матвеевич у него был, но давно ушёл, что-де если не верят, – пусть осмотрят дом.
Толпа стала расходиться. Кричали старухе: «Глаза прочисти. Ты, чать, и доктора никогда не видела». Старушонка заклялась, обозлилась и, как ведьма на помеле, повисла на решётке единоверческой церкви, против которой находилась квартира следователя.
Доктора действительно не было уже в этом доме. Следователь снабдил Александра Матвеевича револьвером. Советовал ему скрыться где-нибудь на задворках и переждать, когда немного уляжется возбуждение толпы. Доктор не вслушивался в советы, был очень рассеян, говорил:
– Ведь я же всю жизнь работаю на них... Прямо из университета с ними, в этой дыре... Восемнадцать лет...
Доктор Александр Молчанов, убитый во время Хвалынского бунта. Фото: Автор неизвестен / Wikimedia CommonsСпрятаться он не может – жена его одна, а они, наверно, пойдут на квартиру... Причинят ей нехорошее или напугают...
Следователь, видя в окно происходящее на улице и понимая, что присутствие доктора в его доме известно, торопил Александра Матвеевича не подвергать и себя, и семью следователя опасности, уверяя в возможности скрыться на задворках...
Конечно, это было бы самым верным – переждать сумерек где-нибудь в соседнем сарайчике, за дровами где-нибудь и потом скрыться дальше, но... Нельзя же всерьёз поверить, что вот эти хлыновцы, из которых каждого знаешь в лицо, в любое время к которым являлся, помогал, спасал, когда это было в силах медицины, – что эти люди решатся его убить. Старуху Петровну, например, которая ему грозила клюкой, когда он шёл к следователю, ведь её он спас от костоеда, хотя и с хроминой, но поставил на ноги.
Доктор даже не переоделся у следователя, в своём белом чесучовом пиджаке показался он из задней калитки, от колодца в углу площади. Подобные калитки соединяли у нас иногда нескольких соседей для пользования колодцем.
Петровна отлепилась от церковной решёки и закаркала хриплым старческим звуком:
– Вот он, вот он! Антихрист, травитель, – лови, лови его...
Несколько мальчишек весело загайкали следом за ней.
Александр Матвеевич пошёл наискось площади средним шагом, бледный и сосредоточенный. Проходя мимо клокочущей слюной старухи, доктор повернулся к ней и со всегдашней мягкостью, как старой знакомой, сказал:
– Ну а как твоя нога, Петровна?
Старуха закашлялась, затрясла клюкой... и, когда белая фигура была уже вдали, она снова заскрипела проклятия и, тыча палкой, вопила:
– Вот, вот он! Лови, лови...
К бульвару, у богадельни, туда же, куда направлялся доктор, от мясных лавок, от Репьевки, бежали с засученными рукавами в одних подштанниках отдельные хлыновцы. Среди них в исподних юбках, хлопая под рубахами грудями о тело, бежали бабы, а впереди этих групп звонкая орда ребятишек давала главный и основной звук начавшемуся бунту...
Этот звук «а-ы, а-ы» не прекратится в продолжение следующих дней и ночей – он будет маршем бунта...
Александр Матвеевич пересёк площадь церкви и почти одновременно с бегущей вразброд толпой очутился на перекрёстке. Толпа как-то ширкнула о него и откатилась. Здесь я заметил высокого в серой рясе священника. Доктор бросился к нему с криком: «Батюшка, спасите», – и припал к нему головой на грудь...
В это время в толпу врезался в красной рубахе мужик и с криком: «Не мешай, поп», – обхватил и дернул на себя, в толпу, доктора. На этом и кончились мои связные впечатления. Следующий момент – это мелькание белого пиджака в озверевшей толпе; взлетевший высоко кверху белый картуз Александра Матвеевича и крик, нечеловеческий, звонкий до неба, страдания и жалобы:
– Бра-тцы...
Вид на Хвалынск с окрестных возвышенностей, 1886 годВ ужасе бросился я прочь... Предо мной бледное лицо с очками. Александр Матвеевич с кистью йода: «Открывай рот, чем шире, тем лучше. Так, готово...»
Чувство стыда, гадкости к себе, что я не сумел спасти человека. Как бы я смог это сделать – это неважно, – но я не боролся, я не восстал на защиту. Впервые предательство и подлость показали мне свои физиономии...
С перекрёстка раздался выстрел. Это во время швыряния доктора по мостовой из его кармана выпал револьвер, подарок следователя.
– Ага, вот что он нам готовил, – стреляя в воздух, кричал один из толпы.
Первая расправа захватила круговой порукой участников. Когда на мостовой, измазанный в пыли и крови, улёгся труп доктора, в толпе появились раздумье и недоумение. Крайние начали расходиться, и только крики главарей, объявивших погром, дали толпе направление к продолжению развлечения. От доктора двинулись к домам управских деятелей.
Разреженный от толпы перекрёсток и приток свежего воздуха очнул ещё недобитого Александра Матвеевича. Он зашевелился. Едва слышно застонал, зацарапал пальцами в пыли, как бы желая приподняться... В это время рядом с ним очутилась старуха с клюкой, и она закричала вслед уходящим о несчастном, с ещё теплящейся жизнью. Банда вернулась. Мужик с револьвером нагнулся к доктору и в упор выстрелил ему в висок.
– Последняя пуля, так-разэтак, – крикнул мужик, потом как-то особенно гмыкнул и рукояткой револьвера сунул в спину старушонки с клюкой, торчавшей около.
Петровна кувырнулась к ногам доктора, мужик выговорил:
– Эх, и тебя бы, карга...
Один из толпы, видать большой шутник, поднял валявшуюся в пыли бутылочку с йодом, тоже, верно, выпавшую из кармана убитого, и, поливая из неё лицо жертвы, сказал:
– Михаило окровянил, а я лекарством смазал.
– Айда, ребята, потроха крошить... – отчаянно крикнул Михайло, швыряя за богаделенскую крышу револьвер.
Управские деятели, то есть, за малым исключением, плоть от плоти хлыновской, те же мужики, что и громящие, они расползлись и скрылись, как мыши от кошек...
Конспирация была самая примитивная: голова уехал к себе на хутор во время расправы над доктором; его увезли на дне плетюхи под сеном. Один, застрявший у себя в доме, простоял между дверью и притолокой всё время, покуда вскрывали его перины, били посуду и громили дом. А, например, Аввакумов, правда, бывший член управы, мужик на пятнадцать пудов весом, тот никак не пожелал себя скрыть, а, наоборот, уселся у ворот дома, издевался над проходящими громилами, называя каждого по имени, он приглашал их погромить у него.
Врагов, конечно, можно было найти достаточно, чтобы испачкать не один перекресток, но чувствовалось по всему, что хлыновцы не хотели больше крови, им нужен был шум битых стёкол, скандал и опьянение. Кризис запуганности холерой был изжит...
Продажа амулетов, предохраняющих от холеры. Рисунок из журнала Огонек. 1908 годДругая половина властей хлыновских поступила более организованно – по инициативе Верейского.
Весь полицейский состав, от исправника до десятника, в полном порядке и без потерь, отступил в «замок» (так у нас назывался острог), где и укрепился, решившись дорого продать свою жизнь. Под защиту этих доблестных городских воинов собрался весь служилый и чиновный состав и их семьи. Арестантов было мало, их убрали в заднюю камеру, а цвет нашего городка занял и острожный двор, и всё переднее его помещение.
С трогательной деликатностью, без единой попытки противления злу, отошли от беспорядка блюдущие порядок...
Хлам хлыновского официального уклада расползся по швам.
Не много бы хватило пороху у моих сограждан на дальнейшее завоевание собственного городишки, если бы не последовало подкрепление их сил новой организаторской единицей.
В полицейском участке, в каземате, за решёткой, выходящей на улицу, орал человек. Этот забытый бежавшей полицией арестант, приготовленный для отправки в губернскую тюрьму, бросался из дыры в дыру решётки; тряс, раскачивал её руками, пытаясь сломать. Мальчишки – смелый и небрезгливый народ, но и те шарахнулись в сторону, когда увидели уродливое безносое лицо арестанта. И только проходившие мимо мужики освободили Ваську Носова из неволи. Он изложил освободившим его свою горькую судьбу: бежал он из барака, уже в гроб его там клали; а полиция схватила Ваську, чтобы не разболтал он об этом по городу, – бунта бы не устроил... Мужики поверили.
Душой и телом влился безносый Носов в поток хлыновского несчастья.
Ночью к трупу мужа приходила Екатерина Романовна. Плакала, целовала. Был момент, когда она зарыдала громко, чтобы как-нибудь тоску разрядить... Она и он, лежащий сейчас, самые одинокие, но ей же еще труднее.
– Саша, Саша... На какой ужас покинул ты меня, Саша. Родной, милый, бедный мученик...
А как эхо несся над городом вой – «а-ы, а-ы» – тоже мучающихся от темноты, от незнания, куда волю деть, хлыновцев...
У Красотихи штаб и пьянство. К утру разбили винный склад. Всю ночь треск и звон стоял, перекатываясь от одного громлёного дома к другому...
Наутро пух и перья летели над городом от вспоротых перин и подушек.
Московская улица была залита чернилами типографии, принадлежавшей секретарю управы. Сломленные вином и подвигами лежали у кабаков хлыновцы вперемежку с бабами. Бодрствовали ребятишки, они рылись в битой посуде, выбирая черепки с картинками, набивая карманы скобами и ручками от дверей, шпингалетами от окон и прочей дрянью, из которой самым ценным товаром были свинцовые типографские буквы, которые долго потом будут ходить как меновой товар на козны, волчки и стрелы.
Да ещё иногда сунется, невзначай как будто, в громлёный дом востроносая бабёнка, и потом выйдет оттуда как ни в чём не бывало, будто «до ветра» сходила, только глазами озирается, да кажется постороннему, будто немного потолстела бабенка за пазухой.
Да идут в одиночку люди с разных мест к острогу – это домочадцы несут атакованным еду в кастрюлечках, в тарелочках. Оторвутся от карт осаждённые и покушают, чтобы запастись силами к самозащите... Неловко как-то осаждённым оттого, что погромщики на них никакого внимания не обращают. Народу никого у острога – пройдут мимо старичок да пара старушек ко храму святому помолиться, поклонятся власти всей, аще от Бога есть, и опять тишь да гладь. Верейский даже перед острогом по воле гуляет, как во вверенном ему городе.
И только на следующий день, к вечеру, наискось от острога, на углу, несмело и застенчиво появились три молодых мужика и как бы стали семечки грызть, скрывая всякое внимание к осаждённым. В остроге это произвело большой переполох: разумеется, это были разведчики... и все боевые силы были приведены в готовность.
Старинная открытка с видами ХвалынскаВласти не ошиблись – мужики были действительно подосланы по особому стратегическому соображению Васьки Носова. Несчастный твёрдо верил в свою несчастную судьбу, и чтобы оградить себя от особых неожиданностей, выставил пикет. Об атаке властей народом ни у кого из мужиков не было и в мыслях, наоборот, они задавали вопросы друг другу: до которых-де пор позволят им власти беспорядок делать... не иначе-де подмогу ждут. Эта была и точка зрения Носова, ставшего как бы вождем движения. Как ни подмывало Ваську неожиданное счастье, поднявшее его хоть и на погромный верх, зазнаться, забыться, – Васька одёргивал себя. Правда, были мужики, дававшие потом показания о планах Носова – перебить полицию в замке, но думаю, что это была не более как пьяная брехня с той и с другой стороны. Дело в том, что у Васьки к тому времени был уже готов лично его касающийся план для устройства новой жизни.
В бордовой рубахе, вышитой по вороту шёлком, в новых портках, засунутых в смазные сапоги, сидя на крыльце у кабака, решал Носов дела банды: он установил слежку оборонительную как у острога, так и за пристанями, потому что слух, неизвестно откуда и кем пущенный, о прибытии войска ходил по городу. Он наметил дальнейший порядок погрома. Но народу, видимо, надоело бунтовать, не встречая сопротивления, и он ждал полагающегося в таких случаях усмирения, которое сняло бы наконец с него ответственность за состояние города, а осаждённые власти в это время также мечтали о каком бы то ни было насилии к ним со стороны народа, чтобы оправдать своё поведение.
Хлыновцы, видимо, и по работе соскучились. Вот, например, Гаврилов, сапожник; он не последним состоит в бунте, но его к сапогам тянет. Работа в разгаре приостановлена: сапоги личные, военного образца для самого исправника заказаны, а тут и сам леший ногу переломит – не то заказчика укокошат, не то его, Гаврилова, распластают где-нибудь на мостовой, вроде Александра Матвеевича... А тут безносый ещё лишнего, видать, понаделал... Эх, пить, что ль, покудова?
Начальник нашей почтово-телеграфной станции вывесил сейчас же после убийства доктора объявление на дверях конторы: «Закрыто до полной тишины и спокойствия» и в эту же ночь соединился с Самарой и сообщил о происходящем в городе. Только через день был получен ответ: «Меры приняты». Вот эти «меры приняты» и разнеслись по городу...
Следующая ночь была тревожной и похмельной для уставшей толпы. В середине этой ночи впервые раздались песни: «эх, да, эх», как только хлыновцы умели, – до засоса сердечного. Сейчас же с песнями остановился погром, и мирное население сразу поняло: утишились, мол, непутёвые. «Что ни говори, а свои ведь все – сватья, племянники, внуки, а то и родные детушки, надерзили по городу; того наделали, чего отродясь не было; разве там при Разине каком, при царе Горохе, при язычниках... Ну, оно, конечно, как говорится, за правду мужики поднялись: только руки вот больно размахались... Упокой, Господи, убиенного целителя Александру...»
В эту же ночь два мужика и баба пришли на перекрёсток с палками и рогожей, подняли на них с мостовой «убиенного целителя» и отнесли в приёмный покой, где лысый Терентьич-плотник к тому времени соорудил уже гроб и краской выкрасил.
На рассвете этой ночи, хотя как и в чаду находились мужики, но им бросилось в глаза отсутствие Носова. Хватились – нет его.
– Где, где Васька? Где безносый черт?
– Убивал кто?
Нет, не убивали.
Видели там-то, а после этого и пропал коновод... Гаврилов из-под хмеля вспомнил, что Васька ещё вчера что-то ему плёл о новой своей жизни, в низах где-то...
Тут подскочил к мужикам шустрый парнишка лет двенадцати:
– Дяденька, а я его, безносого, у пристаней видел... На лавочке сидел и деньги считал... Тьма деньжищ, дяденьки, и все он их в карманы совал...
Мужики хором даже зубами скрипнули: «Утёк, вор, а не утёк, так искать надо, живым либо мёртвым... Ведь он, сукин сын, поджигалой был... был, а?».
И все сразу вспомнили Ваську по весеннему пожару, хитрили мужики, будто бы раньше не узнавали его...
Бросились на Волгу и нашли Ваську на Самолётской пристани спрятавшимся в трюме. Видно, парохода ожидал, чтобы в низы улепетнуть. Из карманов его вынули рублей двести денег.
Пристань Хвалынска. Дореволюционная открыткаЧто делать с изменником? Сутулый невесёлый мужик сказал:
– Его, так или этак, а надобно изничтожить, – больше ему дозволить баловаться – невозможно...
– Утопить его! Бросай в воду!
– Нет, обожди, тягу ему на шею надобно, – толково разъяснил невеселый.
Сбегали на берег за сверлёным камнем, которые у нас употребляются вместо якорей на рыбной ловле. Камень с мочальной верёвкой, готовый. Обмотали кругом тела с руками, сделали мёртвый узел... Связанный молчал; куда девались его прежние жалобы в таких случаях. Только когда с камнем всё было готово, он проговорил:
– Бесполезно убивать хотите, мужичьё...
– Надо, Василь, ты помалкивай, – успокоил невесёлый Ваську. Раскачали Василия Носова и швырнули через борт на глубину, на стрежень. На месте падения только булькнуло и тотчас же смолкло...
Из-за острова выкатилось солнце и брызнуло лучами по воде.
– Эх, хорош денёк, искупаться, что ль, – сказал Гаврилов, но ему ответить не успели.
На горизонте в проране Волги вывернулся из-за Фёдоровского Бугра пароход с красной перевивкой на трубе, и на утреннем прозрачном воздухе донеслась до мужиков музыка: звучная, бодрая, с литаврами и с барабаном...
– Войско едет...
Пристани и берег опустели в один миг. Как муравьи в норах, расселись по домишкам хлыновцы; замолк их шорох, и город, так неожиданно взбаламученный холерой и людьми, притих.
* * *
В город были введены войска, которые арестовали 45 зачинщиков бунта, при этом большая часть погромщиков разбежалась. Каждый из участников убийства доктора Молчанова был приговорен к 25-летней каторге.
