Под долгом обычно понимают то, что делает человека заложником. Мы же с вами поговорим сегодня о безусловном долге и соответствующем ему безусловном смысле, который актуален для всех людей без исключения. На этой идее безусловного долга построена крупнейшая система нравственной философии.
Давид Гзгзян - Кандидат филологических наук, декан богословского факультета СФИ, профессор. Фото: sfi.uСвободная от счастья нравственность
Нравственная философия Канта строится на отрицании того начала, которое античная классическая философия полагала в основание нравственности. Кант выводит естественное стремление всякого человека ко благу за рамки нравственных усилий. Иначе говоря, там, где человек преследует цель достижения блага или счастья (синонимический ряд можно продолжить), он ведёт себя не как моральный человек, а просто как некая бунтующая особь, называемая человеком. Но моральной установки в этом нет и быть не может.
Для сравнения можно вспомнить Нагорную проповедь, где речь идёт о сходной категории блага. Нагорная проповедь – концентрированное выражение того, что называется новозаветной мудростью, иначе говоря, нравственным учением, которое выстроено в лучших традициях античной парадигмы: если хочешь быть счастлив, поступай так-то и так-то. Это формула гипотетического императива.
Что такое гипотетический императив? Это стройное обсуждение условия. Если ты хочешь достичь какой-то цели (не важно, какой), ты должен действовать так-то и так-то. Гипотетические императивы называют ещё императивами навыка, умения, поскольку им нельзя придать статус нравственного принципа. Почему? Тут мы начинаем движение к первоистокам кантовской моральной философии.
Исключая параметр всеобщего блага или счастья, Кант продолжает линию моралистов традиции Просвещения. В частности, он отсылает нас к словам Руссо, что каждому человеку свойственно стремиться к счастью и искать его. А как можно искать счастья? Счастье – это не то, что нам может быть дано как надёжное удостоверение, что оно именно в этом, а не в том.
Допустим, мы – христиане, и нам претит позиция человека, который всё время пытается ухватить птицу счастья за хвост. А почему, собственно, претит? Мы не найдём в Новом завете утверждения, что желание быть счастливым и даже руководствоваться желанием быть счастливым – это аморально, неправильно или противоречит воле Божьей. Как раз таки нет! Только содержание счастья радикальным образом меняется.
А Кант вслед за Руссо, но уже последовательно и принципиально исключает мотив счастья из нравственности. Чем он руководствуется? Практический эвдемонизм (желание быть счастливым) действительно не может иметь в виду какого-то абсолютного представления о счастье. Откуда человек возьмёт универсальную формулу счастья? Универсальную – это значит во все времена для всех людей одинаковую. Со времён Античности люди спорят о том, что есть подлинное счастье. Эпикур видел счастье в том, чтобы избегать крупных потрясений и хранить атараксию, то есть невозмутимость. Однако – по модели Эпикура – среднестатистические греки счастливыми быть не хотели. Кому нужно такое счастье? (Конечно, если у человека камни в мочевом пузыре, чем страдал Эпикур, и он мучается дикими болями, тогда понятно.) У Демокрита рецепт счастья иной: исследовать жизнь и искать полезного. Причём полезного человеческому уму, а не обязательно всему человеку. Но если ты ходишь и исследуешь – значит, ты не можешь сказать, как счастье выглядит.
Портрет Иммануила Канта. Неизвестный художник.Руссо и Кант не против категории блага: пусть человек будет счастлив, если он может. Но такая мотивация не может служить верховным мерилом адекватности человеческого поведения некоторым абсолютным нормам жизни. То есть моральная установка должна быть надёжная, она не должна колебаться в зависимости от того, как меняются мои жизненные предпочтения. А если я ориентируюсь на своё счастье, они обречены меняться. Руководствуясь идеей блага и счастья, я не могу выстроить линию своего долженствования, я всё время рискую поменять мотив. Где же взять действительные надёжные императивные установки?
Когда Бог не авторитет
Кант был человек верующий, что для него значило «религиозный». Что такое для Канта религиозность? Это полезная форма поведения, но отнюдь не верховная добродетель и уж точно не мерило нравственности. По Канту, религиозность с нравственностью не связана практически никак. Поэтому в поисках надежных императивных установок указание на верховный авторитет Бога для Канта исключается. Как можно исходить из бытия Божия, когда оно человеку в его разумном проявлении не дано? Если и дано, то в каком-то специфическом измерении, которое называется религиозным чувством, а чувство не есть универсальное надёжное основание, для того чтобы выстраивать свою жизнь. (Совесть, к слову, тоже разновидность естественного чувства, а следовательно, это не то, чем нравственный человек проверяет в итоге моральную адекватность своего поведения.)
Верховный божественный авторитет для Европы XVIII века, особенно протестантской Европы, – это в принципе величина дутая. Потому что непонятно, что это такое. Лютер довольно опрометчиво заявил, что Писание может толковать всякий верующий – главное, чтобы была вера. В рамках этой порочной логики или ты придерживаешься старой католической позиции (когда единственно верное толкование даёт церковная иерархия – прим. ред.), или всё посыплется, что, собственно, и случилось.
Почему ещё Бог не может быть верховным авторитетом? Потому что ты не можешь знать, что Бог от тебя хочет. Даже если ты искренне веришь, если у тебя пламенное религиозное чувство, как ты узнаешь, что ты не ошибаешься? Где возьмёшь пресловутую надёжную установку? А Кант ставит вопрос максималистски.
Если мы начнём отсылать себя к нормам типа «не убий, не укради, не прелюбодействуй», так они даже в раввинистических толкованиях называются Ноевыми заповедями. Это универсальные нормы всего человечества – следовательно, такие, которые можно соблюдать, не зная никакого Священного писания. Они встроены в человека как некоторая переживаемая норма: люди Бога не знают, а что «не убий» есть – помнят.
Категорический императив: чистый долг
Кант в итоге должен был прийти к выводу, что не существует никакого внешнего по отношению к человеческому разуму надёжного источника императивной нравственной установки. Не существует гетерономного основания человеческой морали. Таким образом, нравственное сознание, по Канту, автономно.
В общем виде формула выведенного Кантом категорического императива звучит так: «Поступай так, чтобы максима твоего поведения могла одновременно быть всеобщим законом».
Поведение человека соответствует категорическому императиву тогда и только тогда, когда он руководствуется долгом ради долга. Поэтически это оформляется приблизительно так: делай, что должен, и будь, что будет. Это безусловное моральное действие, с точки зрения Канта. Человек в этом случае не преследует никаких собственных интересов, не руководствуется ничем, кроме самой морали в чистом виде, взятой как чистый долг.
Долг не присущ человеку как таковому. Он присущ человеку, который совершил усилие стать, выражаясь кантовским языком, трансцендентально нравственным субъектом, то есть открыл для себя эту чисто моральную установку.
Свобода является безусловным основанием нравственного поведения: никакое внешнее условие – будь то монарх, обычай, Господь Бог – не диктует тебе нравственные нормы. Ты находишь их сам, исходя из свободного желания вести себя нравственно.
Всё это имеет прямое отношение к проблеме христианского поведения. Канта очень трудно обойти человеку, который всерьёз хотел бы понять, что есть в строгом смысле слова христианское поведение.
Категорический императив ни в одной из трёх известных нам формул для христианского сознания неприемлем. Но уловить, чем именно неприемлем, и опровергнуть его оказывается совсем непросто, если в принципе возможно. Моя интуиция на сегодняшний день подсказывает, что его надо не опровергать, а скорее достраивать. Впервые это предложил Владимир Соловьёв. Другой вопрос, насколько интеллектуально последовательно у Соловьёва это получилось.
Русский философ, поэт и публицист Владимир Соловьёв. Фото: Константин ШапироПропустим через категорический императив заповедь «не укради»: можно ли её сделать универсальной нравственной нормой? Представьте себе, что вы живёте в обществе, где все друг у друга воруют. Можно в таком обществе жить? Нельзя. Значит, я никогда ни при каких обстоятельствах не должен ничего ни у кого брать против его желания. Это есть исключение воровства.
Не лгать и не брать взаймы
Формулы категорического императива Кант предложил. Несколько очевидных примеров того, как это может работать замечательно, привёл. Но своей позитивной нравственной системы не создал и, судя по всему, не собирался.
Если мы захотим найти у Канта какие-то примеры того, как он сам нашёл максиму своего поведения с использованием категорического императива, то мы окажемся в некотором недоумении, потому что у него их очень немного. Например, Кант следовал правилу: никогда ни в коем случае не надо брать в долг. Боюсь, что такое правило любого из нас повергнет в недоумение, но не содержанием, а ощущением, что гора родила мышь. Это самая знаменитая личная максима Иммануила Канта.
Следующая максима – не лгать – наделала жутко много шума. Бенжамен Констан адресовал Канту возражение, что существует ряд ситуаций, где это правило теряет свою силу или по крайней мере не может выглядеть как безусловная норма. В ответ Кант ещё раз повторил, что человек всегда обязан говорить правду. Причём правду в самом что ни на есть банальном, формальном смысле.
Он не имеет права даже промолчать, будучи спрошен. Здесь поневоле вспоминаются ситуации, которыми изобилует история ХХ века. Если ты ведёшь себя, как партизан на допросе, то, по Канту, ты ведёшь себя безнравственно. И уж совсем плохая ситуация, когда эсэсовец стучится интеллигентно в голландский дом и спрашивает: «Есть ли у вас евреи?». Вообще говоря, самая адекватная форма поведения в этот момент – даже не молчать, а соврать: «Нет и никогда не было, и кто такие евреи, я не знаю». Если в ответ промолчать, первое, что эсэсовский ревнитель нацистского закона подумает: «Надо обыскать дом». Самое правильное – это соврать, увы. Отец Дмитрий Клепинин выписывал евреям свидетельства о крещении, чем спасал их. Безотносительно к высоким христианским установкам это воспринимается как куда более адекватное поведение. Даже с точки зрения кантовской нормы, согласно которой человек не может быть средством, а только целью.
Когда я в первый раз познакомился с этим ответом Констана, мне было очень досадно. Очень хотелось Канта выгородить. Хотелось даже выступить против буквального понимания текста Канта. Но Кант выражался исключительно недвусмысленно, так что выгородить его не получалось. По крайней мере я не верил в то, что Кант, будучи спрошен эсэсовцем, выдал бы евреев, которые укрываются в его доме. Не могу поверить – и всё. Я доверяю лично Канту и его нравственному чутью. Но формуле доверять не могу в этом случае.
Дальше мои рассуждения обращаются к Декалогу (10 заповедям – прим. ред.), и почему-то я там не нахожу заповеди «не лги». «Не лжесвидетельствуй» – это другое: ложное свидетельство есть угроза человеческой жизни, прямая. А соврать действительно можно во спасение.
Оказывается, универсализация максимы – очень нестрогая интеллектуальная техника. Всякая универсализация сопряжена с жизненной практикой: ты обязан оговорить контекст, когда это недопустимо. А это мина замедленного действия под всю нравственную философию Канта, потому что он-то искал безусловных оснований.
Канту трудно было себе представить ситуацию ХХ века с эсэсовцами, которые уничтожают евреев, потому что они евреи. Вы помните образ жизни Канта? По нему проверяли часы: каждый день в строго определённую минуту (я уж не говорю про час) Кант выходил из дому, совершал прогулку в одном и том же направлении по одному и тому же маршруту, который получил название «Философская тропа». Он только дважды нарушил этот обычай. (В первый раз, когда часы почему-то не пробили. А во второй раз, когда кто-то умер, для Канта очень значимый.) Из окна Канта всю его жизнь была видна кирпичная стена. Когда сквозь эту кирпичную стену пробился росток, древесный кустик, Кант обратился в магистрат с просьбой спилить этот кустик, потому что он мешал ему думать, отвлекал его. Какие тут пикантные ситуации с нацистскими лагерями или 1937 годом?
Бог как постулат разума
Помимо этого универсального нравственного мерила человеческих поступков Кант выводит ещё два устремления практического разума, которые находятся в мнимом антиномическом соотношении. Это категории всеобщего блага и личного совершенствования. Развиваться на пути исполнения категорического императива можно только одновременно на этих двух путях. В «Метафизике нравов» он потом ещё выведет такую схему, что всякий человек должен руководствоваться идеей счастья другого.
Книга Иммануила Канта «Метафизика нравов». Издательство: Родина, 2019 г.Руководствоваться своим счастьем нельзя, это своекорыстный интерес. Применительно к себе можно только совершенствоваться в исполнении чистого долга. А вот применительно к другому ты должен способствовать его счастью.
Кант отказался от блага как источника нравственных норм. А благо как цель для всех (и в том числе в последнюю очередь как бы и для меня) – это есть некая универсальная установка. Моё нравственное поведение по отношению к другому должно делать жизнь другого лучше, чем она есть.
Кант не думал строить какие-то модели тоталитарного счастья. В тех пределах, в которых он готов был обсуждать человеческое поведение, благо – вещь самоочевидная. Беден человек – помогите ему стать на ноги, голодный – накормите.
Категорический императив – это абсолютная установка практического разума. Чтобы её подпереть абсолютными же основаниями, утверждает Кант, необходимо для себя постулировать две вещи: бессмертие души и бытие Бога. Бессмертие души позволяет человеку надеяться, что когда-нибудь совершенства можно будет достичь. А бытие Божие – не вера в Бога, а постулат разума – это убеждение в том, что в каком-то измерении существует совпадение нравственной воли и совершенного исполнения долга, что существует модель абсолютно безошибочного поведения. Иначе говоря, чтобы разуму стимулировать личное совершенствование, надо постулировать то, что есть некая абсолютная идеальная модель, что где-то совпадает нравственная воля и человеческое действие. Бог, собственно, для этого нужен. Это иногда называется тем самым доказательством бытия Божия, которое Кант произвёл как бы в насмешку над самим собой (в незабвенной беседе известного произведения). Хотя, строго говоря, никакое это не доказательство.
