7 мая с фасада старого здания Тверского государственного медицинского университета были сняты две мемориальные таблички в память о репрессированных советских гражданах и расстрелянных польских военнопленных. Начало этой истории было положено за год до этого, когда тверское отделение партии «Коммунисты России» обратилось к главе города с предложением демонтировать обе доски, поскольку они размещены якобы на основе сфальсифицированных данных. Факт репрессий и расстрелов в этом месте уже множество раз подтверждён и не вызывает ни малейших сомнений, при желании достаточные для подтверждения документы нетрудно было бы получить. Но инициаторов снятия табличек и согласившихся на это чиновников данное обстоятельство не волнует. «Коммунисты России» и их единомышленники уже два десятка лет по тому или иному поводу пытаются всячески отрицать преступления сталинского режима. Они пользуются поддержкой местной администрации и имеют собственные каналы в СМИ.
Демонтаж мемориальных табличек в память о репрессированных в Твери. Скриншот: youtube.com / TvernewsОтрицатели – так называют эту группу людей – не уникальное явление в связи с конкретной ситуацией. Как абсурдно ни выглядели бы их заявления перед лицом фактов, в общей картине того, что называется «отрицательством», или «историческим дениализмом», это не самое яркое пятно. Аналоги этого явления в гораздо более широких масштабах существуют по отношению чуть ли не к каждому трагическому событию мировой истории XX века, связанному с массовыми убийствами. Долгое время под прикрытием заключения комиссии Бурденко (см. советское расследование Катынского дела) советская власть отрицала собственную причастность к массовому расстрелу в Катыни. И сейчас, после официального признания, остаются группы людей, публично отрицающих этот факт или его реальные масштабы. То же явление можно наблюдать и в оценке преступлений, произошедших в Сандармохе (месте массовых расстрелов и захоронений во время сталинского Большого террора 1937–1938). Стоит ли говорить, что даже в отношении холокоста до сих пор в массовом масштабе практикуется публичное отрицание: от заявлений, что масштаб сильно преувеличен, до провозглашения абсурда, якобы холокоста вообще не было, а была в худшем случае дискриминация с переселением на восток – мол, ищите жертв в советских лагерях! У глашатаев таких идей есть свои СМИ, они устраивают международные конференции и не имеют недостатка в тех, кто к ним прислушиваются.
С чем мы имеем дело: с массовым помешательством или политической конъюнктурой? Последнее находит множество аргументов. Историк ПетрГУ Ирина Такала считает, что казус Сандармоха следует рассматривать скорее как проявление смены парадигм государственно-исторической политики. Сегодня дискуссии об этой истории все больше воспринимаются властью через призму угрозы национальной безопасности. Здесь в ходу полное игнорирование проделанной исследователями работы. Назвать это невежеством невозможно. Остается одно объяснение – политическая конъюнктура.
В пользу этого объяснения – отрицание убийств в Катыни. Вплоть до 1990-х отрицание совершения Катынского расстрела советскими карательными органами было исключительно делом властей СССР – это была государственная позиция. К ней уже «пришивались» сфабрикованные факты специально для этого организованной комиссией.
Эксгумация катынской могилы. Катынский расстрел – массовые убийства польских граждан весной 1940 года.В сфере политики такая работа с исторической информацией не новость, считает историк Никита Соколов. Неверно было бы рассматривать «отрицательство» по отношению к преступлениям XX века как что-то исключительное. Отрицанию зачастую подвергается всё в нашей истории, что служит не к её чести. Тут и Иван Грозный может оказаться оклеветанным царём, и Александр Невский – защитником национальных интересов на Чудском озере.
С чем в этих случаях мы имеем дело? С сознательным историческим ревизионизмом на государственном уровне? Для этого не нужно много доказательств. История всегда была одним из инструментов внутренней политики, и тот факт, что ради отрицания правды о преступлениях в Катыни и Сандармохе готовы были платить ухудшением международных отношений, говорит о том, что значение этого инструмента достаточно велико. Но исчерпан ли этим разговор о поставленной проблеме? Что если нет никакой указки сверху или она, например, диктует как раз обратный образец отношения к преступлению?
Петров обращает внимание на интересную деталь казуса в Твери. Надписи на снятых мемориальных досках гласили: «В память о замученных. Здесь в 1930–50-е гг. находилось Управление НКВД-МГБ по Калининской области и его внутренняя тюрьма» и «Памяти поляков из лагеря Осташков, убитых НКВД в Калинине, ради предостережения мира». Прокурор в Твери, который вынес решение о демонтаже табличек, поставил под вопрос уже однажды принятое решение властей, сопровождавшее их установку. А что если эти данные были сфальсифицированы? Этот вопрос можно понять двояко. Уточнение исторической правды важно, тем более что формально в этом деле, как и во всяком другом, есть что уточнять. Но на деле за ним следовало не уточнение – а где именно мучили и убивали? Вопрос был в другом: а есть ли у вас документы? В вопросе имплицитно уже содержится утверждение: ваша «правда» не имеет под собой оснований. Что руководило человеком, который с самого начала действовал с позиции отрицателя?
Это опять не уникальный случай. Историк Александр Гурьянов рассказывает, что, когда в 1990-е годы на официальном уровне Катынь была признана делом рук Страны советов, то движение отрицателей локализовалось в партиях сталинитов и националистов, тоскующих по СССР. И хотя версию комиссии Бурденко пришлось модифицировать, а все новые и новые доказательства приходилось новым усилием перемалывать до растворения в единственно верной, по их мнению, правде о Катыни, отрицателей не стало меньше. Когда стало невозможно отрицать факт отправки военнопленных из лагерей в областные управления НКВД, они стали отрицать факт расстрела и утверждали, что те были отправлены в некие лагеря. Отсутствие этих лагерей на карте в указанных местах они объясняли тем, что это были не самостоятельные лагеря, а подразделения более крупных, потому не входили в систему ГУЛАГа. Когда были обнародованы факты эксгумации, они стали отрицать заявленное количество. Так цепочка отрицания могла продолжаться бесконечно.
Польские военнопленные, захваченные Красной Армией после советского вторжения в Польшу. Сентябрь 1939 года. Фото: Советская кинохроникаЕсли не сводить всё лишь к конъюнктуре, о чём была речь выше, остаётся предположить, что мы имеем дело с невежеством. Отрицание – не чистая политика, считает историк Александр Даниэль. Как феномен общественной жизни оно есть всегда. Но есть ситуации и общества, в которых оно получает заметный общественный резонанс, и сейчас именно этот случай. Отрицание связано с падением культурного уровня в целом. Контекст процветания дениализма – массовое невежество. Политическая конъюнктура – стимул, а не причина отрицательства. В другое время и в другой ситуации отрицатели были бы просто городскими сумасшедшими. А сейчас это люди, которые издают массовыми тиражами брошюры, и их читают. Это явление одного порядка с тем, что мы сейчас наблюдаем в Англии, когда люди уничтожают вышки мобильной связи, потому что их поставил Билл Гейтс, чтобы всех чипировать с помощью COVID. Это явление того же порядка, что и современный расцвет паранаук. Такая эпидемия невежества – симптом нового средневековья, тёмных веков. Стоило бы признаться себе, в каком контексте мы живём.
Это невежество – не просто историческая безграмотность. Оно – соединение подспудного мотива этих людей с особенностями их общего мировоззрения, для которого характерно отсутствие материалистического мышления, считает Петров. До сих пор историки недоумевают: зачем отрицатели сами себе портят картину, создавая очень неправдоподобные теории. Но всё дело в том, что отрицатели не способны объективно оценивать реальность: у них уже есть конспирологический план. Тайные механизмы, в их представлении, превалируют, и именно они и управляют миром. По сути дела, основа такого исторического отпирательства – подспудное представление о невозможности познания объективной реальности вообще. В этой картине мира не предполагается объяснения рациональными мотивами того, что происходит. Всё происходящее – иррационально, потому и противопоставить ему можно лишь свою собственную иррациональную волю: или антисемитизм, или желание оправдать во что бы то ни стало коммунистическую доктрину, или страх оказаться в меньшинстве.
Последнее – пассивный страх оказаться в меньшинстве – особенно страшно. Это заставляет в контексте постпамяти (феномен исторической памяти внуков и правнуков репрессированных – ред.) переосмысливать факты до их полной противоположности. Так, раскулачивание или спецпереселение могут быть интерпретированы как акт спасения человека или целой семьи со стороны советской власти: иначе бы их убили! Часто в подобных историях звучат и совершенно неожиданные акценты: мой дед был репрессирован, но «у него портрет Сталина на стене висел», «никогда от него никаких жалоб не слышали». В сознании нашего современника между биографией жертвы и советским каноном как будто бы никакой конфронтации не обнаруживается. Об этих деталях своего исследования рассказали антропологи Александра Архипова и Анна Кирзюк. Здесь сознательная политика государства перетолковывается так, чтобы последнее оказалось в глазах слушателя оправданным.
После того, как двое из трех офицеров подверглись репрессиям, снимок частично был уничтожен. Фото: memo.ruКакой мотив стоит за таким проявлением невежества? Комплекс жертв, которые пытаются оправдать палачей? Или безысходность, когда от невозможности идентифицировать себя с чем-то хорошим человек пытается называть хорошим что угодно, лишь бы можно было на это что-то опереться?
Как бы то ни было, назвать злом реальный источник репрессий – государство – оказывается для наших современников невероятной проблемой. Антропологи наблюдают, как человек готов выбирать «козлов отпущения» из «некомпетентных местных властей» или «завистливых, корыстных соседей», личные конфликты с которыми повлекли за собой репрессии. Все эти объяснения покрывают один страх – страх столкновения с истинным масштабом проблемы. В такой бытовой рационализации частного случая террора важно, что государства как актора просто нет. А значит, и массовый террор – это выдумки. Рациональные доводы, исторические документы и факты приводить в этом случае бесполезно.
«И не оспаривай глупца», – сказал классик. Но что же делать? Даниэль считает, что дискутировать с дениалистами бессмысленно, как бессмысленно дискутировать и с их аудиторией. Можно лишь изучать генезис и формы распространения этой эпидемии невежества и вырабатывать санитарно-гигиенические меры. Просвещение – единственный выход из сложившейся ситуации. С этим также согласен и Петров. Нужно что-то делать с постмодернистским отрицанием всякой возможности найти истину, которое воцарилось сейчас в исторической науке.
Но просвещение как ознакомление с достоверными фактами вряд ли поможет. Отрицание создает невежество, а не наоборот, считает психолог Марина Артунян. Отрицание – важнейший механизм психологической защиты, который используется психикой тогда, когда она не находит другого выхода. Такой факт даже не отрицается: отрицать можно лишь то, что человек хотя бы готов допустить как возможность. Здесь же механизм другой: факт просто не входит в сознание. Это характерно для детского сознания, когда факт смерти бывает кризисом и переживается не сразу и с трудом. Этот бессознательный универсальный механизм защиты от того, что ты ещё не способен вместить, приводит к необходимому в этом случае невежеству. Человек, чья идентичность под угрозой, склонен вести себя именно таким образом. Ты невежественен не потому, что тебе не рассказали, а потому, что твоё сознание вытесняет истину, которая угрожает тебе потерей самого себя. Человек, защищаясь, разрушает собственную способность познания.
Сложность проблемы отрицательства ещё и в том, что им редко страдает один человека сам по себе. Страдают, как правило, сообщества. Мы имеем дело с явлением, считает филолог Гасан Гусейнов, которое по своей природе гораздо более цельное и глубоко укоренённое в жизни нашего общества, чем движение восстановления исторической справедливости и истины. Это проявляется, например, в том, что мы повсеместно именуем репрессиями то, что следовало бы называть террором и убийством. Казалось бы, смысл сохраняется, но смягчение налицо. У постсоветских людей остаётся иррациональный страх всякой политической поляризации, привычка даже на бытовом уровне искать не столько правду, сколько «как бы никого не обидеть». Массовое явление нового страха – вот что характеризует особенно современное общество. Отрицают в пошлом то, повторения чего так боятся сейчас. «Не надо называть чёрта по имени», «не будем говорить – авось, пронесёт». Единственная форма работы с этим явлением в себе и в других – попытка победить страх. Чем меньше будет страха, тем легче будет продвигать стремление к истине и исторической правде. Нужно осознать то, что отрицатели – это основная масса общества сейчас.
Неотрефлексированный страх, о котором было сказано, может выражаться по-разному. Криминолог и социолог Яков Гелинский утверждал, что сталинизм возвращается не как искреннее убеждение, а как реакция протеста и страха по отношению к существующей реальности.
Торжественный прием в пионеры на могиле Иосифа Сталина у Кремлевской стены, 2011 год. Фото: Владимир Федоренко / РИА НовостиНо вернёмся к утверждению массовости этого явления. Если бы отрицательство носило маргинальный характер, то общество с этим бы справлялось, считает Ирина Щербакова, руководитель молодёжных и образовательных программ международного правозащитного общества «Мемориал». Но сейчас прошлое стало полем такой битвы, как будто на дворе 1956 год. Однако и это сравнение слабое. Тогда, полсотни лет назад, путь к перестройке всё-таки был совершён. Сейчас же нам угрожает нечто более страшное – цинизм. Мы по-прежнему находимся в оруэлловском пространстве. Но если герой Оруэлла переписывал историю тайно, то в нашей ситуации вся эта историческая ложь разворачивается публично. Это погружает нас в ситуацию макбетовских ведьм: грань между добром и злом, сотрись: науки нет, фактов нет, зла нет. Плоды этого – с одной стороны, крайний фундаментализм и охота на ведьмам, а с другой стороны – всепоглощающий релятивизм.
В конце следовало бы ещё раз повторить слово «просвещение». Просвещение уже вывело когда-то человечество из Средневековья. Но смысл его теперь придётся понимать уже не в проекте последовательной ликвидации исторической безграмотности – это было бы поверхностным устранением симптоматики без каких-либо гарантируемых результатов. Феномен отрицания требует работы более глубинной. Его основные причины, в общем-то, не так сложно устанавливаются: это страх, защита собственной идентичности, защита себя от не вмещающейся в твоё сознание правды. Историк Ирина Такала добавила к этому списку причин ещё и лень. Пусть так, но всё это требует не просто физического, социального, интеллектуального освобождения человека от преследующего его страха. Здесь требуется просвещение в более фундаментальном смысле, нежели только лишь ознакомление с фактами.
Остается лишь вопрос: кто будет инициатором такого просвещения? Вряд ли можно ожидать успехов в том случае, если такое просвещение будет объявлено проектом, пусть даже и не государственным.
