Мы окружены дорогами, водными артериями, тесно связанными с советской историей лагерей и ссылок. Календарь наших памятных дат также родом из СССР – от 8 марта до Дня полиции. Обороты языка («расстрелять тебя мало», «туфта всё это») выдают страну происхождения, будто и не было 1991 года. Все наши формы хранения памяти (топография, праздники, язык) вот уже 30 лет остаются в плену коммунистической идеологии. Что с этим делать – мы спросили у Бориса Кондакова, архитектора, члена ICOMOS и DOCOMOMO, участника проекта «Канал памяти».
Борис Кондаков. Фото: Анна Титова– Разрешите начать с самого общего вопроса: нормально ли это – ходить по улицам Ленина, когда на дворе 2020 год?
– А я отвечу вопросом на вопрос: знаете, где в Москве находится Коммунистическая улица? До 2008 года имя Большой Коммунистической носила улица на Таганке, но теперь она переименована в честь Александра Солженицына. Однако Коммунистическая тоже осталась – непосредственно в Кремле. Яндекс-карты её вам не покажут, но если обратить внимание на адреса ряда строений, которые находятся внутри кремлёвских стен, то мы обнаружим, что такая улица действительно существует. И это красноречивая ситуация. Я тут же вспоминаю план переименования станций московского метрополитена 1992 года. Это удивительный документ: там всем станциям возвращены исторические топонимы, нет ни одного советского слова. Отсюда понятно: хотя значительная часть столичных улиц подверглась переименованию, это движение могло бы быть куда радикальнее и последовательнее, не оставлять «советских пятен».
– Почему движение не достигло своих конечных целей?
– Оно, конечно, было детищем 80-х годов, когда интеллигенция имела наивное, но вполне естественное представление, будто всё советское можно разом отменить и восстановить преемство со старым русским обществом. Тогда же стали активно возрождать разрушенные храмы, какие-то исторические строения, даже хотели заново отстроить Сухареву башню в Москве. Я считаю, что движение само себя исчерпало, когда выяснилось, что восстановить преемство не так-то просто, а на улицах появляется один новодел за другим. Вот, например, один из таких проектов: хотели воссоздать Китайгородскую стену – в результате на Театральной площади мы получили образчик современной кладки. Движение захлебнулось, когда стало ясно, что оно ведёт к замене пусть страшного, но подлинного, на фейки.
Слева: Реставрация Китайгородской стены, 1920-е годы. Справа: Отреставрированный участок стены в Китайгородском проезде, 2006 год. Фото: Wikimedia CommonsПоэтому мне кажется, что сейчас, в 2020 году, как вы говорите, отношение к истории должно быть несколько иным. То, что было утрачено, – оно утрачено. Сам факт утраты очень красноречив, он говорит о каком-то событии, которое произошло и не может остаться незамеченным. Когда речь заходит о воссоздании очередного взорванного в советские годы храма, я не могу однозначно ответить, стоит это делать или нет. Не создадим ли мы в итоге иллюзию, фейк?
– Тогда, может, вообще не надо ничего трогать? Мол, советский период –тоже часть нашей истории: пусть будет улица Ломоносова, улица Лермонтова, улица Ленина? Пусть растут сто цветов.
– Вопрос и сложный, и простой одновременно. Улиц Ленина и, не дай Бог, Сталина в российских городах быть не должно просто потому, что оба этих человека повинны в гибели миллионов людей: это факт – и точка. Но у нас очень много топонимов, которые просто указывают на советский период, связаны с ним. Скажем, улица Куусинена в Москве, расположенная в очень приятном районе 50-х годов постройки... Вот что с ней делать? Надо решать для каждого случая отдельно.
– Давайте ещё усложним задачу. Про топонимы всё более-менее понятно: по крайней мере понятно, как изменить одно название на другое. А что делать с большими архитектурными ансамблями, с целыми городами, которые обязаны своим возникновением советской истории лагерей и ссылок? Возьмём, например, ближайший объект – Канал им. Москвы, построенный трудами узников Дмитлага НКВД.
– Пример канала Москва–Волга, конечно, очень красноречивый. Он, кстати, оставил нам и большое топонимическое наследие: когда мы едем по направлению Савёловской железной дороги, видим названия станций: «Темпы», «Трудовая»… О чём они сегодня говорят москвичу? Боюсь, мало о чём. А на самом деле за ними лагерная история, история трудной лагерной жизни десятков тысяч людей.
Ты едешь на работу на электричке, а тебе весь окружающий ландшафт шлёт приветы из 30-х годов, только ты не слышишь. Жутковато, да? Как с этим работать? Я думаю, нужно выводить всё тайное на свет, раскрывать память места во всей его драме. Основная проблема, которая хорошо прослеживается во всей истории с каналом, – это то, что его история как раз скрывается или подаётся однобоко, пропагандистски. Я хотел бы, чтобы на станции «Темпы» стояли информационные щиты, рассказывающие о том, откуда это название взялось. И – да, я не хотел бы менять это название, потому что оно лично для меня ценно как напоминание о том, что нельзя забыть.
Заключенные на строительстве Канала имени Москвы. Между 1932 и 1937 годом. Фото: Wikimedia Commons– Борис, скажите, как так получилось, что для Вас этот пласт истории оказался важен? Кого стоит благодарить за то, что Вам хочется знать, что там было – на станции «Темпы»?
– Моё формирование пришлось на 90-е годы, поэтому многое получилось естественно. Я в принципе находился в такой атмосфере, обстановке постоянного обновления правды: открывалась новая информация о советской эпохе, она становилась твоим достоянием. А Канал им. Москвы мне не в последнюю очередь интересен, потому что с ним связан мой родной округ столицы – Северо-Западный. Я не сразу это осознал, но теперь вижу: все места, где я жил, были как-то связаны с берегами реки и канала. В конце концов, канал – это самый интересный объект в нашей типовой советской застройке. Я просто захотел его получше узнать.
– Мне доводилось слышать про канал очень популярное утверждение: да, он построен на костях (только по официальной статистике НКВД, 1 человеческая жизнь на каждые пять метров канала), но не построй мы канал тогда – город остался бы без воды! То есть жертва оказывается будто оправданной, принесённой во имя нашего будущего…
– Да, это обычное рассуждение: ведь нужна была вода, ну время такое было, ну по-другому нельзя было, зато построили, Москва была спасена, а ещё во время войны канал сыграл великую роль и всё такое прочее. На самом деле это от незнания. Вообще идея постройки канала существовала ещё до революции, были расчёты, прикидки. И, уверяю, канал в любом случае был бы построен, просто не таким способом и не в таком виде. По всей видимости, не свершись революции, его бы проектировали как некий водопровод, без возможности судоходства. И всё! Нормально бы Москву обеспечили водой: как показала жизнь, водная артерия для транспортировки грузов оказалась сегодня не столь востребована. Отсюда вывод, что все эти жертвы не имеют даже того оправдания, которое им пытаются найти.
– Почему так трудно в отношении нашего советского прошлого назвать вещи своими именами? Назвать зло злом, добро (например, историю сопротивления коммунистической идеологии) добром?
– Отвечу вам – как понимаю… Вот я недавно гулял по ВДНХ и поймал себя на мысли, что человеческая память – очень ограниченная штука. Она ограничена горизонтом 2–3 поколений максимум. То, что было сто лет назад, кажется нам страшно далёким, война 1812 года – уже античность какая-то. И 1950-е годы, как раз все это ВДНХ, – почти единственная история, какую мы знаем. Это тёплая ламповая эпоха, она ценна нам просто фактом «присвоенной древности”: то есть это как бы прошлое, но наше. Что здесь скажешь? Беда в том, что любое другое прошлое усилиями коммунистического строя оказалось страшно затёртым.
Как бы мы ни хотели вернуться в условный 1913 год, нам это вряд ли удастся, потому что от этого времени в нашей повседневности ничего не осталось, кроме печенья «Юбилейное», которое было создано специально на коронацию Николая II и так до наших дней и производится. Ну вот ты ешь эту печеньку, ты помнишь, откуда она «родом», о чём она хрустит? Не помнишь. И получается, что для тебя советская история – это просто вся история. И охраняешь её, как последнюю копейку… Об этом ещё нужно крепко задуматься. Опять же, про ВДНХ. Это место отреставрировали, но как? Сделали его почти таким же, каким оно было открыто в 1954 году. Мне кажется, что это неправильно. В современном пространстве ВДНХ должен быть новый павильон, рассказывающий, как и за счёт кого строилось это место. Ты видишь парадные 50-е, но ты должен видеть и «закулисье». К такой оптике очень важно приучать людей, это должно быть на уровне государственной политики.
Строительство павильона «Механизация» на ВДНХ, 1938 год. Фото: pastvu.com– А если нет никакой государственной политики? Что – и сделать больше ничего нельзя? Не стоит надеяться на декоммунизацию?
– Меня несколько смущает слово «декоммунизация», потому что не очень понятно, что под этим понятием подразумевается. Часто совсем не то, о чём мы с вами говорим, а какая-то форма нездорового активизма. Но вообще я здесь ничего утешительного не скажу. В определённых кругах публики запрос на переосмысление, оздоровление коммунистического наследия есть, и даже придумываются отдельные проекты, акции. Но ведь очевидно, что последние несколько лет в России в целом ведётся политика заигрывания с советским прошлым, и она имеет свои плоды. В этом отношении силы, мне кажется, неравны. Поэтому, как по мне, нужно просто ждать смены парадигмы: когда текущая политика просто исчерпает себя и перестанет поддерживаться. В России такие перемены – не редкость.
– Просто ждать – это будто ничего не делать. Но подумалось, что отказ от коммунистического прошлого может иметь разные измерения: это может быть глобальный поворот страны от одной парадигмы к другой, а может быть событие личной биографии, которое тоже ценно. Я помню, как пережила «личную декоммунизацию» в отношении 9 Мая: со школьной скамьи любила парады Победы, самолёты, которые пролетали сначала над нашей дачей, а потом над Кремлём… А потом я увидела простую визуализацию наших потерь в ВОВ, на сайте fallen.io. И всё – я теперь не могу радоваться, когда вспоминаю эти падающие тела…
– Да-да: они все не останавливаются и падают – за миллионом миллион…
– У вас был такой момент «личной декоммунизации»?
– Такое «открытие глаз»? Да, наверное, можно сказать, что я его пережил, и тоже в отношении 9 Мая. В детстве я, как многие мальчишки, увлекался военной темой, но мне повезло: у меня был дедушка, прошедший войну. Он обладал талантом рассказчика. Я помню парад 1995 года на Поклонной горе — по нынешним меркам он выглядел потрясающе открыто и демократично: техника идет по Кутузовскому проспекту, специально предназначенному для таких действий, а на Поклонной горе, на трибунах стоят живые ветераны и все желающие… Кроме самого парада там была минута молчания, и так оно и сохранилось в моей памяти: микс чего-то торжественного и одновременно трагического. Спустя какое-то время я услышал мысль, что 9 Мая вообще хорошо бы сделать Днём скорби, отменив все парады. Идея сначала вызвала у меня отторжение, но я задумался. А потом, по мере возгревания всего этого победного пафоса, я вдруг с ней согласился. Я знаю, как среагировали бы на нынешние празднования мои бабушки и дедушки, будь они живы. Я вправе говорить за них, потому что впитал в себя все истории, ими рассказанные, и теперь, правда, думаю: лучше бы объявить День скорби.
– Произошла ли похожая эволюция в вашем отношении к Каналу им. Москвы?
– Да, пожалуй. В детстве мой путь по Москве от бабушки домой пролегал через красивый 10-й шлюз – я всегда им любовался. А в институте меня уже захватила тема архитектуры 30-х годов как времени эмоционально насыщенного и всеми в ту пору избегаемого. Это было, по сути, панковское увлечение: все занимаются чем-то модным, западным, современным, а ты вдруг обращаешься к отечественной истории, да ещё к самому сомнительному её пласту, и вдруг находишь что-то интересное. Ну а следом за тобой все начинают говорить, что это очень круто… В общем, сначала меня увлекала какая-то особая энергетика того времени.
Я не вкладывал в свою деятельность больших смыслов, просто следил за эстетикой 30-х, смотрел, как что нарисовано, как устроены формы. Я делал проекты, стараясь продолжить творческий метод мастеров, работавших в то время. И как-то внезапно, мне сложно назвать конкретный момент, возник вопрос: а каким способом всё это создавалось, как это строилось? Я говорю не только про чернорабочую силу, про заключённых, которые гибли, но и про сам архитектурный цех, трудившийся в очень специфических условиях: ведомственные архитекторы НКВД, доносительство – мягко говоря, не самая свободная обстановка… Я вдруг увидел связь этой архитектуры с жизнью людей, я прочёл драму. Динамичный супертяжёлый стиль, здания, которые изображают пароходы, классическая архитектура, смешанная с поэзией механизмов, – это всё наши 30-е. Их нужно уметь разгадать.
Генрих Ягода и Никита Хрущёв на строительстве канала Москва - Волга, 1935 год. Фото: visualrian.ru– А любить их можно?
– Архитектура 30-х завораживает. Своим гигантским масштабом, цельностью реализованной идеи. Я не понаслышке знаю, что она может завести на кривую дорожку: можно оказаться очарованным всем этим, можно полюбить тоталитарный строй просто за то, что он даёт возможность реализовывать цельные красивые идеи, не считаясь со средствами. Тоталитарный стиль обладает своей магией. Но, знаете, ведь Москва так и не была перестроена по плану 1935 года – в результате что-то пошло не так. Сам город встал на пути проектировщиков, в нём нашлось что-то, что встало на пути большой архитектуры. Как определить, что? Я думаю, сама жизнь, которая ещё теплилась.
Мне сложно сформулировать, но, понимаете, из перспективы 30-х годов невозможно построить город, в котором будут жить люди. Город – это не просто архитектура, замысел и масштаб, это ещё и оформление социальных связей, само существование которых отрицалось в 30-е годы. Посмотрите на фотографии дореволюционной Москвы. Это ведь совершенно другой город, которого мы не знаем! Вполне себе европейский, уютный, естественный, обжитой. А потом наступила советская эпоха, которая подарила городу отдельные красивые объекты, здания, но сам город искалечила. Утрачены все модели нормального оформления жизни в городской среде, и восстановить их ой как непросто! Мы накопили критическую массу ошибок в этой сфере – не только за советское, но уже и за постсоветское время. Я очень надеюсь, что сможем на них чему-то научиться и найти путь к новой нормальности.
– Мне кажется, вы подходите к оценке архитектуры с этических позиций. Не боитесь, что это сузит творческие рамки?
– Я верю, что есть очень простой критерий, которым можно проверять всё что угодно и находить правильный путь. Я его формулирую так: главной ценностью должен быть человек. Не какое-то абстрактное общество, территория, а обычный человек. И когда держишь в голове этот критерий, сразу понимаешь, что в истории, архитектуре, жизни было правильно сделано, а что – нет. Конечно, у нас есть страхи «проиграть себя». Выяснится, например, что в свете этого простого критерия 90 % всего в ХХ веке в России было сделано неправильно. Выяснится, что наши официальные герои повинны в большом количестве жертв, – и как же быть? Я думаю, впрочем, что страхи эти опять-таки от незнания. Мы не знаем, как правильно расставить смысловые акценты, чтобы героями стали люди, которые спасали, а не губили других людей, чтобы те 10 % истории оказались ценнее 90 других… Наша история всегда была богата на талантливых, по-настоящему честных и достойных людей, которыми можно гордиться, только они по какой-то причине находятся в тени, официальная историография их не учитывает. Но они откроются, когда мы избавимся от ложных героев. Поэтому, я думаю, тут очень важно не бояться.
