Я думаю, в усилении политического внимания к понятию достоинства, dignitas (достоинства человека, народа или какой-то социальной группы), мы видим продолжение центральной мысли последних десятилетий – мысли о правах человека. В определённом смысле это почти синонимы. В социальном учении Католической церкви именно это слово – достоинство – употреблялось там, где позднее стали говорить о правах человека. Речь идёт о том, что уже по факту своего рождения каждый человек обладает неким достоинством, которого никто не может у него отнять. Политические системы оцениваются по тому, насколько в них осуществляется достоинство человека.
В наши дни, когда происходят «революции достоинства» (а мы видели их уже немало), речь идёт не просто о юридических гражданских правах, об их соблюдении и расширении, а об уважении, признании, то есть о вещах уже не юридических. Люди хотят уважения от других – от других граждан, от других народов и от таких «надчеловеческих» инстанций, как государство – точнее, государственная власть. Достоинство, таким образом, связано с уважением, а противостоит ему унижение. Униженный человек исключён из общезначимого, маргинализован. Человек требует признания и включения в общую жизнь, в историю, требует считаться с собой, и это требование адресовано вовне – таков контекст современной темы достоинства.
Однако, руководствуясь этим контекстом, невозможно понять, что значит выражение «соблюдать достоинство». Здесь мы явно имеем дело с какими-то другими требованиями: человек сам должен что-то в своем поведении исключить, чтобы его поведение было признано достойным. Многие герои Достоевского постоянно говорят о своей «низости», недостоинстве, их заботит не только отсутствие уважения со стороны других, но отсутствие самоуважения. В таком смысле достоинство сближается уже не с признанием тебя другими, а скорее с такой категорией, как честь. Честь – понятие неформализованное, но в определённые эпохи совершенно понятное для всех членов общества. Мир Достоевского, если окунуться в него после мира Пушкина, раскрывает перед нами катастрофу достоинства и чести: это мир, где постоянно зреет скандал (как это описал М.М. Бахтин). Мандельштам заметил, что скандал Достоевского немыслим в пушкинской прозе, потому что у героев Достоевского утрачена одна маленькая вещь, которая звалась честью. Там, где действует закон чести, скандал невозможен.
Н. Н. Каразин. Иллюстрация к роману Ф. Достоевского «Преступление и наказание»Советские десятилетия привели к разрушению чувства достоинства: и собственного достоинства, и достоинства другого. Унижение не вызывает настоящего сопротивления и даже возмущения: «Да как же такое вообще возможно?». Чтобы возмутиться, нужно быть свободным человеком, нужно чувствовать в себе ту ценность, которую ни ты сам, и никто другой не может нарушить. Этой интуиции – вообще говоря, мистической, потому что никаких «объективных» оснований у неё нет – человека советского воспитания лишили. «Да кто мы такие, чтобы…!» или «Да кто ты такой, чтобы…!» Два эти страшных присловия мы не встретим, наверное, больше нигде в мире.
Однако в последние годы чувство собственного достоинства пробуждается в нашем обществе, и мне это кажется благим знаком. Это чувство может быть самым твёрдым препятствием для зла и произвола со стороны «сильного».
Я думаю, что ситуация пандемии, в которой мы оказались, ставит вопрос о достоинстве и благородстве остро и по-новому. Скажем, традиционное представление о достойном поведении учит нас, что дрожать за собственную шкуру – недостойно. Неслучайно такие авторитетные интеллектуалы, как Дж. Агамбен, восстали против «покорности» карантинным мерам. И в самом деле, по всем привычным представлениям достойный человек должен ценить свободу выше продления собственной жизни! Однако сегодня мы понимаем нечто новое: как раз осторожность и бережность оказываются достойным поведением. Потому что речь идёт не о продлении собственной жизни, а о сохранении чьей-то ещё: ты не должен стать носителем смерти для других, даже если для выполнения этой задачи тебе придётся внешне повести себя не так, как ты хотел бы, – «слушаясь» и «покоряясь». Не все оказались согласны принять это неожиданно изменившееся отношение к достоинству, потому что красивого в нём как будто немного, а этика Аристотеля, в которой мы все живём, основана на красоте: достойный поступок – это красивый поступок. Неожиданно достоинство получает здесь другое обоснование. Это обоснование представляется мне глубоко христианским: оно заключено в христианском откровении о любви к ближнему. Пренебрежение ближним, таким образом, недостойно и низко. В классическую или романтическую идею достоинства этот мотив как будто не входил.
Если же говорить о благородстве, то я обычно думаю о нём в связи с трактатом «Пир» Данте, большая часть которого посвящена «новому благородству». «Новое благородство», по Данте, не связано с родословием или богатством – и именно оно, по мысли автора, должно устроить жизнь в его родной Флоренции, в Италии и во всём обитаемом мире, потому что Данте не перестаёт думать обо всём мире.
Лука Синьорелли – Данте Алигьери. Около 1499 года. Кафедральный собор, Орвието.Это новое благородство определяется у него единственным критерием: высоким строем души, благородством действий и мыслей. Это не наследственное, а личное благородство. Удивительно, но об очень похожих вещах семь веков спустя думал Борис Пастернак, когда в одной из ранних версий он назвал свой роман «Доктор Живаго» «Основами нового благородства». Новое благородство Данте и новое благородство Пастернака – не совсем одно и то же. Но и в том, и в другом случае оно не обусловлено извне: родословной, богатством или высоким положением в обществе. Речь идёт только о внутреннем, личном свойстве, о «соблюдении достоинства». И один из важнейших принципов этого личного благородства – отказ насиловать собственную душу. Это дорого стоит. Именно этого от главного героя романа, как и от всех его действующих лиц, как и от всех современников Пастернака и от него самого, требует эпоха.
Всю жизнь я быть хотел, как все,
Но век в своей красе
Сильнее моего нытья
И хочет быть, как я.
Я думаю, этот минимальный принцип личного достоинства остаётся несомненным и сейчас: нет ничего такого, ради чего можно насиловать собственную душу.
Благодаря тому, что некоторые – очень немногие обычно – люди сохраняют внутреннее благородство, невозможно построить мир, из которого начисто исчезнет virtus, добродетель. Таких ничтожное меньшинство? Статистика здесь ничего не значит. В.В. Бибихин любил повторять, что всё настоящее редко. Можно дополнить эту древнюю мудрость: и всё настоящее не одиноко. У нас есть образцы достойных и благородных людей, которые помогают нашему выбору и тогда, когда он расходится с общепринятым выбором. Для меня, например, таким образцом был Никита Алексеевич Струве – со всей его скромностью и простотой. Он как-то рассказывал, что однажды встал перед необходимостью сделать довольно сложный выбор. И от недостойного поступка его удержала такая удивительная мысль: «Но разве я не читатель русской поэзии?»
Никита Струве (справа) и Александр Солженицын. Философ Анатолий Ахутин вспоминал, как ещё в школьные годы он столкнулся с тем, что его позиция часто противоречила мнениям большинства – и, казалось, ему нечего ответить. Но, когда ему в очередной раз говорили: «Ну все же думают так, а ты?», он внутренне парировал: «А Сократ так не думал, а Кант так не думал». Он выбрал не одиночество: один против всех – он выбрал себе общество.
С.С. Аверинцев любил вспоминать стихи Гёте о том, что истину не нужно искать – она давно уже известна и связала между собой благородные души. Так оно и есть. Поступая и думая достойно, мы никогда не одиноки: мы чувствуем себя как будто принятыми в такой дружеский круг, лишиться которого было бы печальнее всего.
