... Дом был обречён. Весь первый этаж уже был объят языками пламени, жадно лизавшими резные наличники на окнах, огонь уже перекинулся на двор и хлев, набрасываясь на новые и новые стены. Чёрный дым вытягивался через крышу, и то, что ещё не горело, должно было загореться с минуты на минуту. В воздухе, дрожащем от жара, танцевали искры, сияя как миллионы светляков. Наверное, часть дома еще можно было бы спасти, но у спасателей уже не было воды. Не хватало и рабочих рук, чтобы черпать воду из пересохшего колодца. Испуганные люди металась по двору без всякого смысла, отчаянно кричали дети, ревела испуганная корова, жена с дочками причитали и рвали на себе волосы от отчаяния, понимая, что все уже рухнуло и ничего спасти уже не получится... Внезапно хозяин пылающего дома Емельян Морозов почувствовал острую боль в груди, которую как будто сдавили железными обручами. Ноги вдруг стали ватными, а в глазах как будто бы потемнело. Он тяжело опустился на землю, не обращая более никакого внимания на пожар. – Сейчас, сейчас, только посижу маленечко, а потом встану и пойду, – пробормотал он себе в бороду. Он привалился к стволу старой березы, стоявшей у покосившегося забора. Боль вдруг прошла, и тело стало таким легким-легким, что вдруг само закачалось на горячем воздухе и поплыло куда-то вдаль...
Пожар в родном доме и смерть отца Емельяна – это единственные воспоминания, которые остались от детства у моей бабушки Лены. Огненные языки пламени, поглотившие её прежнюю размеренную жизнь и сидящий у забора отец, бессильно уронивший голову на грудь – эти две картинки навсегда врезались в её память. Ещё она помнила, что дом её семьи сгорел не просто так. Они жили в деревне Апросимовка Орловской губернии (ныне это Липецкая область), название которой произошло от господской фамилии помещиков Офросимовых, испокон веков владевших этими местами в долине речки Олым. Один из Офросимовых даже был губернским предводителем дворянства, другой стал генерал-майором от кавалерии, отличившемся во время Русско–турецкой войны. И вот, в 1901 году один из Офросимовых продал свое имение в селе Борки вместе с окрестными деревнями великому князю Андрею Владимировичу Романову, кузену самого императора Николая II, который замыслил построить на месте старого господского дома настоящий замок в английском готическом стиле. И не просто замок, а классическое викторианское поместье с тенистым парком и обширными охотничьими угодьями. Замок предназначался для его любовницы балерины Матильды Кшессинской, которая могла бы в орловской губернии вести совершенно европейский образ жизни.
Калужский губернатор Александр Офросимов с женой Лидией Павловной Павлищевой и сестрой Елизаветой Павловной. Фото начала XX века.Вскоре из Петербурга был вписан знаменитый архитектор Александр Иванович фон Гоген, строивший в Петербурге тот самый знаменитый особняк Кшессинской на углу Кронверкского проспекта. Строительство шло десять лет, и в 1912 году замок с парком были готовы. Однако, прима-балерина осталась недовольна: какой же это английский стиль, если в пяти минутах прогулки по парку можно увидеть типичнейшую русскую деревню с избами, крытыми соломой?! Коровы опять же ходят, ребятишки бегают... И Великий князь Андрей распорядился убрать деревню, чтобы крестьянские избы своим видом не портили бы «английского» ландшафта. В итоге деревенских переселили в соседнее село Тербуны, а у тех, кто отказывался переезжать, внезапно начинались пожары. Так и сгинула деревня Апросимовка – сегодня уже на том месте нет ничего, кроме поросших бурьяном остовов домов на самом краю оврага...
Тем не менее, Матильда Кшессинская все равно отказалась переезжать на отдых в Орловскую губернию, и в итоге князь Андрей купил балерине виллу Alam на Лазурном побережье Франции, а английский замок в Борках был выставлен на торги. Уже накануне революции 1917 года поместье купил местный коннозаводчик из графского рода Шереметьевых, но сделать с ним ничего толком не сумел. Революция 1917 года запомнилась мой бабушке как второй пожар – обозленные крестьяне подожгли усадьбу (потом её восстановили, и в замке открылся детский дом) и пошли делить господскую землю.
Крестьянские девушки Орловской губернии. Фото конца XIX - начала XX века.Делили наделы страшно. Мужики хватали в руки топоры и вилы, вчерашние солдаты и дезертиры, только сбежавшие домой с посыпавшегося фронта, были готовы убить любого, кто неправильно по их понятиям нарезал участки. И убивали. Кровь тогда лилась рекой. – Эй, землемер, че ты тут накарябал-то?! Это моя земля! – Не замай! Моя! – Не трожь, говорю! А то кровью умоешься... – Ах так?! Рубай его, братцы!.. – Наших бьют! Рубай!
Прабабушка Вера, оказавшаяся после пожара и смерти мужа с пятью несовершеннолетними детьми на руках, тогда в поисках защиты прибилась к местному бобылю – инвалиду империалистической войны Федору, человеку крайне алчному и жестокому. Федор в деревне выращивал свиней – и на мясо, и на продажу, и своих свинок он любил куда больше, чем всех окружающих людей. Собственно, ему нужна была не семья, а прислуга для работы в свинарнике и в хлеву. Свинарник был даже оборудован и в самой избе – специально для молочных поросят, чтобы уберечь их от сквозняков и холода.
Но бездомным погорельцам больше некуда было идти. Никому из родственников оказались не нужны три девчонки-бесприданницы. Лишние рты, так их тогда называли в деревне. Дело в том, что земельные наделы тогда давали только мужикам, в смысле, лицам мужского пола, поэтому Вера Морозова и три её дочери не получили при дележке господских земель ничего. Правда, участки полагались старшим сыновьям – Дмитрию и Михаилу. Но отчим записал всю землю на свое имя.
– А как же мы? – спросила Вера.
– А вы здесь никто, – отрезал Федор.
– Скажу, и пойдете прочь побираться по дворам.
– Врёшь! – закричал старший брат Дима и, схватив вилы, пошел на отчима. – Врёшь, падлюка, это наша земля!
Федор – даром что инвалид – ловко выбил вилы из рук мальчишки, а потом избил наглеца до полусмерти. Затем и вовсе выгнал его из дома, запретив матери пускать обратно.
Так Дмитрий ушёл из деревни. Прибился к какому-то железнодорожному депо. Сначала работал чернорабочим, потом выучился на кочегара, окончил курсы помощника машиниста паровоза. Уже после Великой Отечественной войны он стал большим начальником на железной дороге. Однажды даже приехал в совхоз на шикарной черной лакированной автомашине «Победа» с шофером – знай наших! На этой же машине он и попал в аварию, стоившей ему жизни... Но в начале 20-х семья погорельцев Морозовых жили в доме сурового отчима, стараясь не попадаться ему на глаза. Спали на полу, рядом с загоном для поросят, прикрываясь ветхим полушубком - одним на всех. Вместе с поросятами ели кашу из картофельных очисток и тюрю из размоченных в воде старых и плесневелых сухарей. И работали в поле от зари до зари, получая нагоняи от сурового отчима за малейшую провинность. Впрочем, к ругани отчима дети быстро привыкли. Страшнее было, когда злобный старик пускал в ход свою страшную узловатую палку-дубинку, которую он всегда носил с собой.
– Ленка, поросенка покормила?
– Нет, я же в школу ходила...
И тут же удар палкой по губам – наотмашь, до крови:
– Ты как с отцом разговариваешь, тварь неблагодарная?!
Отчим запретил детям ходить в школу. Считать умеют, рассуждал он, а читать книжки им в деревне без надобности. Осенью 1925 года умерла мать Вера. Пришла после целого дня работы – голодная, вымотанная, с почерневшими от вечной усталости глазами. Прилегла на лавку – хоть бы полчасика отдохнуть. Но тут же пришел отчим:
– Чего разлеглась?! Вставай, работай! Поросята на кормлены с самого утра!
– Феденька, я что-то плохо себя чувствую, дай полежу маленечко...
– В могиле отлежишься!
Тогда он страшно избил маму Веру, выгнав её полураздетой работать в холодный хлев. На следующий день Вера упала в горячке, и больше уже не смогла встать, как бы не грозился её избить отчим.
После смерти матери семья быстро распалась, как будто бы лопнули какие-то невидимые струны, державшие этих людей вместе. Исчезла мама – вечная защитница, и дети разбрелись по миру сами по себе. Брат Михаил, забрав свой земельный надел, стал жить отдельным хозяйством. Он сгинул где-то в самом начале коллективизации – с начала 1930-х годов бабушка Лена о судьбе брата не слышала ничего. Лучше всех устроилась старшая сестра Лидия. Она каким-то образом списалась с братом Дмитрием и завербовалась работать в депо на железную дорогу. Вышла замуж и уехала жить в Сибирь – в город Нижнеудинск, расположенный между Иркутском и Новосибирском, где тогда строилось самое большое локомотивное депо на всей Сибирской железной дороге. В депо она нашла работу диспетчера, с мужем получили комнату в бараке.
Железнодорожный вокзал станции Нижнеудинск во время гражданской войны в России. Фото: etoretro.ruБабушка Лена после этого видела свою сестру Лиду только один раз – уже после похорон третьей и самой младшей сестры Веры, единственной из всех детей, кто остался жить в доме отчима. Она быстро спилась и опустилась на самое дно деревенской жизни. В пьяном угаре она забеременела и родила девочку неизвестно от кого. Вскоре после родов она замерзла на улице. Отчим отказался воспитывать маленькую девочку, и тогда из Сибири приехала Лида, взявшая племянницу на воспитание.
Судьбу средней сестры Елены – то есть моей бабушки – тоже нельзя было назвать легкой. В 1927 году отчим сосватал её за жениха в село Красная Долина Курской области – в двухстах километрах. Ни отчим, ни сама Лена будущего супруга и в глаза не видели, главное, считал отчим, что семья была богатой и разводила скотину на продажу. Семейной жизни, однако, не получилось. Сразу после свадьбы молодой супруг завербовался на работу в город Шахты под Ростовом. Ещё через месяц домой пришла телеграмма: вашего супруга убили. То ли с целью ограбления, то ли просто так – пьяные хулиганы покуражились. Убийц так и не нашли, да особо и не искали. Конечно, сегодня об этом не пишут в учебниках истории, но в 20-е годы все города Советского союза буквально стонали из-за настоящего разгула уличных банд, в которые сбивались вчерашние беспризорники и солдаты Гражданской войны, не нашедшие своего призвания в мирной жизни. Счет насильственных преступлений – драк с поножовщиной, грабежей, изнасилований, убийств – шёл на сотни тысяч, и именно этот разгул криминала во многом и подготовил общество к террору в 30-е годы, когда обыватели были готовы оправдать любые массовые расстрелы.
Впрочем, на темы террора говорить было с бабушкой было бессмысленно. В её жизни насилие сильных мира всего было повседневной нормой. ... После похорон молодого мужа прошло немногим более месяца, как свекровь стала выживать невестку из дома: – Нам здесь лишние рты не нужны! И вновь Лена оказалась без крыши над головой. Конечно, можно было бы вернуться в дом отчима, но, как решила Лена, лучше уж сразу в петлю. На вокзале увидела объявление о наборе рабочих на торфоразработки в совхоз «Политотдел» – буквально в десятке километров. Туда и поехала. Приняли её на работу без вопросов, дали место в бараке. А вскоре её разыскал и бывший сосед из села Красная Долина – мой будущий дед Виктор Павлович Натаров. Позвал замуж. Дескать, лучше уж вдвоем, и вообще, он к ней всегда испытывал любовное влечение, только тогда она была замужней женщиной, а теперь стала свободной...
– Бабуль, а ты дедушку любила? – все допытывались у неё внуки годы спустя.
– Я с ним жила, троих детей ему родила. А о любви мы тогда не думали...
– А каким он был?
– Строгим очень. И работал много. Тогда все работали, нам не до нежностей было...
В 1941 году дедушку Василия призвали на фронт – в части противовоздушной обороны. Погиб он летом 1943 года, во время сражения на Курской дуге. Как рассказывал бабушке один из сослуживцев деда, немецкая авиабомба попала прямо в блиндаж, который стал для всего отделения безымянной братской могилой. Так это или нет, никому неизвестно: в картотеках министерства обороны он до сих пор числится «пропавшим без вести». Больше от деда Василия потомкам не осталось ничего: ни фотографий, ни солдатских писем, ни каких-либо документов. Похоронку на мужа Елена Емельяновна получила уже после победы – в те годы она с тремя детьми на руках, с сыновьями Виктором, Иваном и дочерью Валентиной, моей будущей мамой, оказалась в зоне немецкой оккупации. И не просто в зоне оккупации, в самом настоящем концентрационном лагере для военнопленных DULAG-231– тогда половину поселка Политотдел огородили колючей проволокой, по углам поставили пулеметные вышки.
Колонна пленных в немецком концентрационном лагере под Вязьмой– Я с детьми жила в землянке во дворе, а в нашей избе жил комендант лагеря, – вспоминала бабушка. – Обаятельный такой мужчина, майор, бывший школьный учитель. Обожал нянчиться с Валюшкой, которой тогда всего годик исполнился. Говорил, что в Германии у него такая же дочка осталась. Сентиментальные чувства, впрочем, не помешали этому майору приговорить всю нашу семью к смерти – перед наступлением Красной Армии все подходы к лагерю, включая и дом бабушки, были заминированы. Хвала Господу, подпольщики успели предотвратить часть взрывов.
Правда, дом все равно сгорел при наступлении. Несколько лет после победы бабушка Лена с детьми жили в землянке, потом им от совхоза дали комнату в бараке. Хорошую комнату, просторную, где можно было поставить кровать и спать уже во весь рост. И еще там была угольная печка, а во дворе сарайчики для кур, свиней и коровы – хочешь не хочешь, а план по заготовкам яиц, молока и мяса для государства надо было выполнять. Иначе тюрьма за долги или расстрел, а детей – в детдом. Этот план по мясозаготовкам стал настоящим проклятьем для моей мамы. Её первое детское воспоминание: тёмная ночь, мятая трава и огромная оскаленная морда овчарки, готовая вцепиться острыми зубами прямо в горло. Тогда каждую ночь крестьянские дети с мешками за плечами шли на поля рвать траву на корм домашней скотине – то есть, расхищать социалистическую собственность, что, согласно «Закону о трех колосках» – вернее, Постановлению ЦИК и СНК СССР «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности», каралось расстрелом с конфискацией имущества. Преступников ловили объездчики военизированной охраны при НКВД с собаками, которые за каждого пойманного расхитителя получали премии и дополнительные дни к отпуску. Бывало, и стреляли в убегающих крестьян – ведь за убитых тоже полагалась премия...
Поэтому и воровать траву в поле отправляли детей, рассчитывая, что в мальчишек и девчонок вохровцы стрелять постесняются. И вот, в ту ночь все дети, услышав топот копыт, успели бросить мешки и сбежать куда глаза глядят, а на поле осталась лежать только четырехлетняя девочка, запутавшаяся ногами в стеблях гороха... Но, видимо, в сердце объездчика что-то дрогнуло, и он сделал вид, что он не заметил лежащего на земле ребенка.
– Дина, – скомандовал он рычащей овчарке. – К ноге! Опять все сбежали, ну что ты будешь делать!
И поехал на лошади прочь, старательно стараясь смотреть в другую сторону. С тех пор моя будущая мама в течении семи лет не могла произнести ни слова – от испуга. Просто настолько сильно заикалась, что ей было проще жестами объяснить, что ей надо. Её и в школу не хотели брать – дескать, вам надо её в школу-интернат для немых отдавать.
– Не отдам! – кричала бабушка Лена. – Она у меня не немая, а просто испуганная! Не отдам!
Потом кто-то из учителей посоветовал её отвезти на отчитку – в село Муравлево, где жила матушка Мисаила, последняя монахиня из разогнанного большевиками монастыря по Курском. Только надо к ней тайно ходить, до рассвета, и чтоб никто из начальства не узнал, а то неприятностей потом не оберешься. И десять дней подряд они каждую ночь ездили читать молитвы с рассветом.
Монахиня Мисаила, в миру Матрёна Гавриловна, 1953 год– И ты после молитв заговорила?
– Не сразу, но заговорила – заикаясь, путая слова... А потом такой случай произошел. Старший брат Виктор поехал учиться в ремесленное училище в Воронеж. И когда он вернулся домой на каникулы, то привез мне в подарок мои первые ботиночки – черненькие такие, лакированные, на крепкой подошве.
Городскому жителю не понять, что значили эти ботиночки для деревенской девчонки, вынужденной ходить босиком по полям, где каждый метр был буквально нашпигован ржавыми осколками снарядов и колючей проволокой, оставшейся от нацистов. Ноги болели от огромных нарывов, каждый год кто-то из деревенских детей умирал от заражения крови и столбняка – вакцин тогда отчаянно не хватало.
– Я тогда одела эти ботиночки, выбежала на улицу и как закричу во все горло от счастья: «А у меня тоже теперь есть ботиночки! Я тоже теперь смогу бегать, где захочу!» И закричала первый раз в жизни правильно, без запинки, потому что вдруг поняла – теперь у нас в жизни все будет хорошо! Обязательно будет!
