Смехотворная реальность: пир во время чумы или прыжок в Лету

Что происходит с шуткой, юмором и иронией в наши дни

Фото: Чингаев Ярослав / Агентство «Москва»

Фото: Чингаев Ярослав / Агентство «Москва»

Мы живём в эпоху юмористического перенасыщения. На фоне будничного предапокалипсиса новостной повестки экраны смартфонов пестрят весёлыми или милыми картинками, мемами, шутками, вырезками из стендапов. Количество юморных передач в интернете и на телевидении зашкаливает, создавая эффект лёгкого наркотика на фоне довольно тревожной реальности. Подобную ситуацию мы наблюдали в 1990-е годы, раздираемые социальными переменами. Юмор тех лет стал одним из провалов в неожиданную свободу, но и утешением на фоне зыбкости всех опор. Даже политика тех лет вспоминается нам шуточной: генерал Лебедь, Виктор Черномырдин, Владимир Жириновский, Борис Ельцин были как будто нарочито комичными персонажами. Да и в позднесоветские годы культура анекдота и сатиры в какой-то момент стала брендом нашей либеральной общественности. Для многих это было формой сопротивления прогорклости режимного быта. В этом была и толика героизма, ведь за неумелую шутку можно было поплатиться в разные годы то жизнью, то карьерой, то партбилетом. Но и читая школьных классиков, мы отмечаем иронию и сатиру как неотъемлемую составляющую многих даже самых серьёзных произведений.

Что это за явление теперича? Бегство от страхов? Тонкая самокритика? Способ не сойти с ума?

Над чем мы смеёмся?

Один знакомый кавээнщик как-то говорил мне, что большая часть шуток строится на разрушении ожиданий: в мгновение, когда собеседник ждёт какой-то типовой фабулы, ему вбрасывают что-то, меняющее его взгляд на данность, на шаблоны, – оригинальный ракурс мысли, а часто и невыразимо абсурдный.

Жизнеутверждающий эволюционист Анри Бергсон написал на изломе века (1900 г.) знатную работу «Смех». Он увидел, что юмор в солидной части – это социальное явления. Чтобы хорошо посмеяться  – нужна компания. Также он подметил, что мы смеёмся обычно над чем-то неживым, механистичным, костным, и юмор прибавляет нам потока жизни. Классики сатиры часто высмеивали скупость, горделивость, лень, глупость, отжившие привычки, застойное состояние общества и государства – всё, с чем человеку трудно бороться, всё, что тянет к земле, не позволяет расправить плечи и почувствовать лёгкость бытия. Карикатура высмеивает застывшие особенности лица, автоматизм в походке или манере общаться. Социальная сатира критикует тот же автоматизм в общественных порядках. Для Бергсона было важно, что смех выполняет и воспитательную функцию: в лёгкой ненавязчивой манере он отмечает пороки общества или конкретных людей, призывает их к переменам и оживлению.

Анри Бергсон. Фото: общественное достояние
Анри Бергсон. Фото: общественное достояние

Старик Фрейд, осмысляя это явление в своей книге «Остроумие и его отношение к бессознательному» (1905 г.), говорит, что юмор – это такой выход из закукленности бессознательной подавленности. Мы шутим, выражая свои скрытые желания и мысли, желая «подколоть» социальные нормы. Это своего рода защитный механизм, помогающий справляться с внутренними конфликтами и общественными ограничениями. К тому же юмор доставляет интеллектуальное удовольствие шутящему, а иногда и собеседнику. При этом, в отличие от каких-то «долгих» психологических удовольствий, связанных с комфортом, привязанностью, уверенностью в себе и близких, шутка сразу достигает своей цели – своего рода укольчик добрых эмоций, раскрепощения. Для мужчин умение пошутить всегда было способом покрасоваться, подчеркнуть свою интеллектуальную яркость и эрудированность.

Откуда ноги растут?

Обратясь к истории европейской культуры, можно отметить не только уже упомянутый социальный контекст, но даже и религиозный. Средневековый человек, живший в довольно жестокой, иерархичной и религиозно окрашенной действительности, тем не менее находил в смеховой традиции таинственный источник обновления, психического освобождения и даже своеобразного способа познания божественного промысла, перевёрнутого в гротескном зеркале карнавалов, шутейных гуляний, народных забав. Михаил Бахтин, вживаясь в смыслы Франсуа Рабле, замечал (в 1965 г.), что средневековый смех не был простым весельем, низведённым до фарса и дурачества, но носил характер переворачивания всех норм и законов мира, временной отмены властных, социальных и религиозных иерархий. Здесь смех выступает не просто как шалость, но как пронизанное духовным импульсом действие, снимающее не только земные, но и космические преграды. Такая смеховая культура – глубоко народная, она изначально укоренена в праздничных карнавальных формах, протекающих нередко при церковных празднествах, но переходящих в иную плоскость, где священное и мирское тесно сплетаются. На средневековом карнавале шут мог стать королём или епископом, а король – шутом или нищим. В работе «Творчество Франсуа Рабле» Бахтин отмечает, что карнавалы, даже высмеивая церковные обряды, были принципиально внерелигиозными, а скорее театрально-житейскими: «В сущности, это сама жизнь, но оформленная особым игровым образом». Прообразом таких карнавалов мы могли бы считать греческие мистерии, где также было явное разделение на сакральный элемент, остававшийся в тайне (по сути, мы сейчас не знаем, что там происходило, имеем только догадки и реконструкции), и профанный элемент – шествие (к примеру, к городу Элевсин) с театральными репризами, песнями (по большей части похабными) и каким-то шутовским компонентом. Таков был выход из потусторонней реальности обратно в земную, обыденную. 

Сосуд с изображением Элевсинских мистерий.Фото: Altes Museum / Wikipedia
Сосуд с изображением Элевсинских мистерий.Фото: Altes Museum / Wikipedia

Другая историческая данность, что средневековый юмор был зачастую очень жестоким. К примеру, в европейской, а позже и в российской моде многим были любы карлики и уродцы, потешавшие царственных особ одним своим видом. Многие помнят поучительный роман Виктора Гюго «Человек, который смеётся», где он подробно описывает бизнес по торговле детьми, которым операционным путём было придано внешнее комичное уродство. Это явление приоткрывает и страшную природу смехачества, которая находит свой безумный выход в любви к разного рода фрикам, коих также немало и на современной арене юмора. Популярный сейчас трагичный кинематографический фрик Джокер – очевидная отсылка к Гюго и поставленной им проблематике.

Тем не менее при средневековом дворе всегда был какой-то комичный персонаж, шут. Правда, в европейской традиции шуты не были просто потешными глупцами. Зачастую это были самые мудрые люди при дворе, имевшие своё несомненное политическое влияние. В европейской литературе шут всегда был загадочным персонажем, знавшим всегда чуть больше, чем остальные. Да и в религиозной европейской традиции к юмору относились проще. Нередко можно встретить в католических текстах выражение «святые шутят» или вспомнить того же Франциска Ассизского, который называл себя «шут Господень» (loculator Domini).

Смеялись ли на Руси?

У нас сохранилось не так много источников, по которым можно оценить юмор Древней Руси. Дмитрий Лихачёв указывает, что большинство таких текстов смеются над собой: представляют себя или свою среду бедными, неудачниками, дураками, много тем, связанных с оголением частей тела. Высмеивается и собственное отношение к религии. Во многом такой образ помогал освобождаться от ответственности за то, что ты пишешь. Мол, раз я такой дурак – какой с меня спрос? Был также очень распространён жанр пародий, в том числе на государственные и духовные тексты: «В Древней Руси могли в таких широких масштабах терпеться пародии на молитвы, псалмы, службы, на монастырские порядки и т. п.», – пишет Дмитрий Сергеевич Лихачёв в статье «Смеховой мир Древней Руси». Да уж, не было тогда закона об оскорблении чувств верующих. При этом, по мнению Лихачёва, это не была антирелигиозность, а своего рода сакральное явление, близкое к тому, что описывал Бахтин в значении карнавала. Это был своего рода антимир, нереальный, дурной: измываясь над реальностью, мы можем добавить себе трезвенного представления о действительности, а себя обезопасить от напастей.

Иллюстрация к повести о Ерше Ершовиче, сыне Щетинникове. Фото: Аукционный дом «Литфонд»
Иллюстрация к повести о Ерше Ершовиче, сыне Щетинникове. Фото: Аукционный дом «Литфонд»

Вполне понятно, что смехотворство могло носить и языческие оттенки. Известно, что скоморохи хорошо знали древние предания, могли предсказывать погоду, знали народные приметы. Да и сам смех считался скорее греховным, тут и за соответствующими пословицами далеко ходить не надо. И в государстве, и в церкви таких затейников не любили. Вспомним сцену со скоморохом в фильме «Андрей Рублёв»: посмешник глумится над обществом, правителями, монахами, раззадоривая низменные страсти в толпе. Гениально сыгравший скомороха Ролан Быков, по воспоминаниям жены, говорил, что, изучив многие источники того времени, текст героя придумал сам. Воспроизводить исторические песни и куплеты было нельзя, так как это был «голый мат». При этом нельзя сказать, что слова таких весельчаков были лишены правдивости и не являли пример мужественного обличения пороков страны и общества. В той же сцене мы видим, как скомороха ведут на бичевание государевы слуги, и, видимо, было тут что-то и от диссидентства.

На Руси ещё было такое знаковое явление, как юродство. В житийных сюжетах мы можем встретить много, казалось бы, комичных моментов, связанных с этими странными святыми. Академик Сергей Аверинцев –  напротив – отмечал, что как раз юродивые в непривычной для общества манере скорее говорили про «плач о грехах», обличение мирских ценностей, и для понимающих людей это было вполне серьёзно. Георгий Федотов выделяет несколько главных черт русского юродства: аскетическое попрание тщеславия (что обычно выражалось в публичной наготе) – они выявляли глубину христианской правды в противовес поверхностному законничеству и проповедовали чаще делом, а не словом. В юродивых многие отмечали дар пророчества. В любом случае юродство трудно отнести к юмористической традиции, хотя умение посмеяться над собой и социальная сатира у них несомненно были.

Что касается русской светской традиции более позднего времени, то одним из наиболее ярких примеров стали петровские «всешутейшие, всепьянейшие соборы» – своеобразные псевдорелигиозные инициации, где смех был превращён в инструмент идеологического влияния. Вся руководящая элита была переодета епископами, священниками и дьяконами, кто-то избирался всешутейшим папой. Всё это сопровождалось грубой бранью, разнузданным пьянством, причём без меры. Исследователи спорят, зачем они были нужны Петру. Поглумиться над церковью и уменьшить её авторитет? Заставить чиновников быть послушными даже в глупых приказаниях? Развязать нетрезвые языки и узнать тем самым подноготную государственной жизни? Так или иначе мы видим связь как с западными карнавалами, в которых Пётр участвовал, так и с древней традицией религиозной пародии. Определённо Пётр делал это всё ради сугубой, вполне понятной ему выгоды, а не шутки ради. Тем более ещё с XVII века русское духовенство стало принципиально негативно относиться ко всякого рода юмору и шутовству, да и раньше недолюбливало. Не случаен был в русском народе такой обильный уход в старообрядчество. 

Лубок «Анекдоты Петра Великого». Фото: Государственный Русский музей
Лубок «Анекдоты Петра Великого». Фото: Государственный Русский музей

А что мы находим в «святой» русской литературе? Почти не встретишь писателя-классика, кто бы не использовал сатиру в своих произведениях: Пушкин, Гоголь, Салтыков-Щедрин, Лесков, Чехов и другие известны нам со школы в том числе своими ироничными образами и зарисовками. Многие исследователи отмечают, что в русской литературе есть излишний самокритицизм, и те пороки, которые бичуют наши писатели, были довольно редки, а немало было и исторических примеров очень достойных и благородных людей того времени, чьи заслуги в подобных произведениях не отмечены и засим в истории часто теряются. Как бы то ни было, я думаю, что любой знаток русской литературы мог бы заметить тонкость иронии и юмора. И чем тоньше этот юмор, тем более ценится мастерство писателя.

Известный популяризатор классической музыки Михаил Казиник как-то привёл одну историю (уж не знаю, откуда он её взял), когда в пушкинском кругу известного баснописца Ивана Крылова заставили в рамках игры в фанты залезть под стол и прочитать басню. Тому настолько это было неприятно, т.к. столик был очень маленький, а Крылов славился своим избыточным весом, что тот быстро придумал очень короткую басню: «Осёл был самых честных правил». В свете этой истории первые строки Евгения Онегина предстают совсем иначе, и юмор этот могут оценить только избранные знатоки.  

А шутит ли Господь?

Я полагаю, почти всякий верующий нередко, сталкиваясь с обличением свыше в своей излишней серьёзности или законнической нарочитости, нет-нет да и посмеётся над собой. Юмор в Библии для опытных исследователей вполне очевиден (трудно сказать про остальные религиозные тексты, хотя – на мой вкус – Махабхарата и Рамаяна полны «приколов» по сути).

Одним из ярких примеров библейского юмора является история с Валаамовой ослицей (Чис. 22:21–39). Эта сцена кажется почти фарсовой: животное, одушевлённое Богом, начинает говорить с хозяином, упрекая его в жестокости и напоминая, что он сам, несмотря на статус пророка, не способен увидеть ангела, стоящего на пути. В книге Бытия (18:12–15), когда Господь сообщает пожилой Саре, что она родит ребёнка, она смеётся в ответ, ведь ей и мужу за 90 лет. Господь сам обличает её с иронией: «Разве есть что-нибудь невозможное для Господа?». И даёт ей сына. Также очевиден ироничный подтекст слов Христа в Нагорной проповеди о «бревне в своём глазу и сучке в глазе брата» (Мф 7:3–5) или в Его примере про «верблюда и игольное ушко» (Мк 10:25). Можно приводить и примеры других персонажей – пророков, библеистов или апостолов (мне, допустим, очень нравится сюжет из Деяний, когда юноша, заснув на середине, видимо, довольно тягомотного рассказа апостола Павла, выпал из окна с третьего этажа и умер. Павлу пришлось его воскресить и уйти). Во многих местах Священного писания трудно оценить юмор, теряющийся для читателя в стилистике. Особенно такая задача непосильна в синодальном переводе, где стиль сделан намерено возвышенным и отстранённым. 

Картина Рембрандта «Валаамова ослица». Фото: Musée Cognacq-Jay / Wikipedia
Картина Рембрандта «Валаамова ослица». Фото: Musée Cognacq-Jay / Wikipedia

Что же до нас нынешних?

Стоит признать, оглянувшись вокруг, что наша реальность не очень предполагает сатиру прошлых веков, нет и витиеватой тонкости иронии и самокритики. А что делать? Юморить над государством нет особой возможности, да и мало кому хочется. Почему-то как либералы, так и консерваторы настроены совсем не шуточно, и от этого зачастую особенно тягостно. Соответственно, с таким настроем и над обществом никто не шутит. Одна часть считает, что оно безнадежно, другая – что лучше, чем у других, и надо гордиться, а не смеяться. И все настолько уверены в своей правоте, что юмор кажется уже неуместным. Над церковью тоже шутки сейчас не предполагаются, поэтому многие, не имея возможности повлиять на приходскую и епархиальную реальность хотя бы в жанре социальной сатиры, пишут о «священных недостатках» в анонимных пабликах, но грубо и без обиняков, так что число людей, отвернувшихся от церкви, неуклонно растёт, а многие священники вынуждены держать паству в узде, ограждая от бесовского интернета и не допуская никакого свободомыслия. При этом штат комедийных работников телевидения постоянно пополняется, а сорт юмора вполне всем известен, да и тематический пул довольно ограничен запросом толпы. И если взглянуть на нашу жизнь как на квазирелигиозное явление, можно представить себе эту юмористическую парадигму как своего рода культ отдыха и отключения от всего вокруг со своими весёлыми жрецами и весталками. Для сильных мира сего вполне подходит такая религия: удобно чувствовать, что общая масса простого люда находит себе способ выйти в параллельное пространство, сидеть на этой дофаминовой игле и никого не трогать. Неудивительно, что уже много лет первые лица страны, члены правительства, мэры городов безоговорочно отменяют все свои дела и сидят на КВН, часто отнюдь не в первом ряду (даже боишься представить, кто сидит на первом…).

Простые же обыватели поедают соцсети с мемами, с трудом удерживая палец от перелистывания, и смотрят комичные передачи по телевизору почти фоном, даже не особо разбирая и не запоминая сказанного.

Можно сказать, что нынче прошла культура шутки и социальной сатиры как чего-то утончённого и предполагающего размышление над собственной жизнью и своими недостатками либо юмора, добавляющего в беседу небольшие нотки иронии, в которых сияют интересные грани общения. Сейчас это поток, в который, как в бурную реку Лету, ты погружаешься, уносясь от жизни в подпространство. А как известно, чем больше этот поток, тем быстрее человек пресыщается, уходит в апатичное безразличие не только к юмору, но и к другим людям, к своим обязанностям, к настоящим ценностям. Теперь это как раз и есть тот самый антимир, но уже в значении всё более настигающей нас антиутопии.

Читайте также