– Нужно будет – тогда предъявят! – буркнул справа, должно быть, главный, не глядя.
Это воспоминания Андрея Синявского, записанные им в Париже в 1985 году. Арест, процесс, колония, освобождение и эмиграция уже позади. Сын крайнего левого эсера, сам революционер и бунтарь по духу, Синявский, публиковавшийся на Западе под псевдонимом Абрам Терц, проходил по делу вместе с другим писателем – Юлием Марковичем Даниэлем. Но по факту это была масштабная репрессивная акция в СССР против литературного инакомыслия. Своего рода сопроцессниками с ними были Гинзбург и Галансков. На этой же волне исключили из Союза писателей и позже вынудили эмигрировать Солженицына, а вслед за ним выгнали из страны Бродского.
Сам процесс длился довольно долго. На его заседания даже можно было приобрести контрамарку. Правда, эти билеты в основном распространялись среди членов Союза писателей СССР и партийных чиновников.
Хроника и осмысление произошедшего в те годы прекрасно описаны в книге «Процесс исключения» Лидии Чуковской.
Лидия Чуковская. Переделкино, 1965 год. Фото: chukfamily.ru«Нельзя сказать, чтобы руководство Союза писателей никаких уроков из случившегося не извлекло. За истекшие после гибели Пастернака двадцать лет продолжали истреблять литераторов, не стесняясь: расправились с Бродским, расправились с Даниэлем и Синявским, изгнали Солженицына, вынудили уехать десятки писателей и учёных. Беззакония – и разор – совершались беспрепятственно. Однако – не безгласно. Кроме казённых газетных статеек появилась им в ответ новая литература. Записи судебных бессудных расправ в шестидесятые годы стали доступны обществу благодаря совместным усилиям самиздата, западных радиостанций и тамиздата. Тем, кто в 1958 году называл Пастернака свиньёй, подлецом и собакой, пришлось в 1966-м прочитать свои непристойные речи в нью-йоркском ”Новом журнале”».
Чуковская сражалась за своих коллег во всю мощь своей совести. Это была идейная борьба без шансов на успех со стороны интеллигенции. Тем более что с осуждением антисоветчиков выступали маститые советские писатели и литераторы: Агния Барто, Сергей Михалков, Константин Симонов и другие. Разгромным слово обрушился на осуждённых Михаил Шолохов: «Попадись эти молодчики с чёрной совестью в памятные 20-годы, когда судили, не опираясь на строго разграниченные статьи уголовного кодекса, а руководствуясь революционным правосознанием... Ох, не ту бы меру наказания получили бы эти оборотни!».
Такая риторика была привычна читателям советских газет. Но именно в это время, когда уже прозвучало слово «оттепель», может быть, впервые за долгое время на такие выпады официоза стали звучать и слова в защиту «молодчиков».
В частности, та же Чуковская опубликовала открытое письмо Шолохову, в котором появилась тема заступничества.
«Традиция эта – традиция заступничества – существует в России не со вчерашнего дня, и наша интеллигенция вправе ею гордиться. Величайший из наших поэтов, Александр Пушкин, гордился тем, что “милость к падшим призывал”. Чехов в письме к Суворину, который осмелился в своей газете чернить Золя, защищавшего Дрейфуса, объяснял ему: “Пусть Дрейфус виноват – и Золя всё-таки прав, так как дело писателей не обвинять, не преследовать, а вступаться даже за виноватых, раз они уже осуждены и несут наказание… Обвинителей, прокуроров… и без них много”. Дело писателей не преследовать, а вступаться…».
А 5 декабря 1965 года, в День Советской Конституции, на Пушкинскую площадь вышло около 200 человек с плакатами, на которых были написаны требования гласности суда над Синявским и Даниэлем. Милиция быстро разогнала собрание, но было поздно. Этот первый политический митинг в советской послевоенной стране запустил скрытые механизмы того, что в будущем назовут диссидентским движением.
“Митинг гласности” и плакаты демонстрантов на Пушкинской площади 5 декабря 1965 года.В истории страны этот процесс – безусловно веха. Но нельзя его рассматривать в отрыве от его плодов. Ведь осуждённые на 5 лет лагерей фронтовик Даниэель и на 7 лет колонии строго режима (максимальная мера по этой статье) Синявский доживали свой век по-разному. Андрей, освобождённый досрочно по личному ходатайству Андропова, уехал работать в Сорбонну, что было немыслимо для человека с его статусом, ведь советское гражданство у него сохранилось при этом. Позже появилась информация о его сотрудничестве с КГБ, и его «командировку» стало легко объяснить. Так вбивали кол в и без того расколотоую диссидентскую среду. К тому же Синявский к тому времени стал резко выступать по национальному еврейскому вопросу и обрушивать на Солженицына свою острую публицистику. Его нападки были так сильны и агрессивны, что даже Лидия Чуковская, ещё недавно самоотверженно защищавшая писателя, сказала: «Я ненавижу Синявского. Но я же не говорю, что Синявского надо убить или выгнать из Сорбонны». Меж тем как вдова писателя, Мария Розанова, говорила, что знала обо всём.
– У Синявского была мечта. Он не хотел свергнуть советскую власть. Он мечтал о создании параллельной литературы.
Даниэль, освободившись в 1970 году, несколько лет проживал в Калуге, а затем переехал в Москву. Там он уже не писал своей прозы, больше занимался переводами. Вопреки ожиданиям диссидентского круга, он не стал символом правозащитного движения. Что интересно, в годы заключения всё было иначе: Андрей вёл себя замкнуто и тихо, а Юлий писал открытые письма и участвовал в голодовках. За одно из таких писем ему дали второй срок, который он отбывал уже во Владимирской тюрьме.
Скончавшись в 1988 году, распятый в последние годы жизни инсультом, он не дождался пересмотра своего дела. В октябре 1991 года в «Известиях» написали, что состав преступления в действиях Синявского и Даниэля отсутствует.
С распадом Советского Союза практически распалось и диссидентское движение. Многие из них разъехались в по миру, кто-то остался. Отношения между ними в большинстве случаев трудные – вплоть до отречения. Но запрос на правозащитную деятельность сохранился и в последнее время как будто нарастает. Причём он снова зиждется на интеллигентных людях. Их голоса до сих пор звучат, зовут друг друга, но уже как будто с разных берегов, что сейчас особенно видно из переписки людей совести вокруг белорусских событий.
Почему это голоса одиночек? Откуда взялась эта размежёванность? Быть может, дело в том, что право, так необходимое для жизни общества, ещё не является достаточным условием этой жизни?
Говорят, что Даниэля хоронили молча. Только директор кладбища, посмотрев на имя, выронил досадно слова откуда-то из груди: «Сволочи! Какого человека уханькали!».
Вот и думаешь, что, может быть, судить о праве тех, кто остался, было бы легче, если оплакать тех, кто ушёл.
