Когда проводится «де-» или «ре-» чего угодно, надо понимать, в каком направлении мы движемся. Необходима нравственная диагностика, прежде чем проводить декоммунизацию.
Историческая память, её внутреннее переживание – интерес к этому зарождается в Германии в 1950-е годы. Одна из ключевых книг, написанных в то время, – «Неспособность сострадать» Александра и Маргарет Митчерлих. Она о нравственной тупости и бесчувственности. Это не совсем то, о чем писала Ханна Арендт в «Обыденности зла». Обыденность зла касается просто функционирования системы. А неспособность сострадать, мне кажется, имеет более глубокие – нравственные корни. Это одна из причин, почему идея переосмысления истории в христианском или, проще говоря, нравственном ключе не встречает понимания в обществе.
Мы постоянно ориентируемся в общественном поле на имперские идеалы – идеалы Советского Союза. У меня была программа с режиссёром Владимиром Бортко, он говорил: «Ну что вы нам всё время тут про Советский Союз рассказываете? А ваш Пётр Первый – он не разрушал всё на свете? И большевики разрушали, и Пётр разрушал, а Иван Грозный не разрушал?». Эта идея когерентности, непрерывности истории насилия выглядит как нечто само собой разумеющееся, тогда как она в корне неверна. Идея непрерывности насилия и есть то, чему мы должны противостоять. Как это можно делать? Через воздействие «верхов», через политическое решение внутреннего признания необходимости декоммунизации не приходит. Мы видели провал попытки суда над КПСС: как только руководству страны эта идея оказалась не нужна в мобилизационных или каких-либо других целях – она была отброшена. Идея суда над КПСС была не реализована. А казалось, всё вело к тому, чтобы её осуществить. Сегодня же мы видим героизацию насильственного прошлого, в том числе и в церковной среде.
Фото: pixabayПодлинное понимание ситуации приходит через знание людьми личной истории и личную вовлечённость. Один из моих дедов и прадедов работал в НКВД, занимался атомным проектом (слава Богу, не был причастен к физическим расправам!), а другой был сельским дьячком. Так получилось, что они стартовали из одного и того же села: один был бурлаком, а другой работал на заводе. Один выбился в подполковники и строил первую советскую атомную станцию, а другой сгинул в 20–30-е годы на просторах нижегородской земли.
Также важно вовлечение всех имеющихся возможностей. Например, есть такой крупный фонд «Возвращение», который в своё время добивался переименования города Горький в Нижний Новгород или Свердловска в Екатеринбург. Его общественный идеал – монархический – мне, например, не близок. Но в части осознания советской истории мы сходимся. И здесь, мне кажется, очень важно не отбросить тех, кто может оказаться для нас пусть даже ситуационными, но союзниками, мы можем пройти какую-то часть пути вместе, не затрагивая то, что нас разделяет.
Ещё пример: церковь предъявляет сейчас как своё историческое наследие очень часто только тематику новомучеников. Причём порой делается это агрессивно. Время, увы, показало, что общество осталось в значительной мере равнодушно к тематике новомучеников, потому что это всё было очень давно и не связано с текущей жизнью. 50–80-е годы, когда уже практически никого не убивали, не ссылали, тоже могут оказаться очень интересным временем. Пусть там не будет героического пафоса, но там будет Церковь, которая оказалась жива в очень тяжёлое время и продолжает жить сейчас.
Крестный ход на Пасху. Троице-Сергиева лавра. 1973 год. Фото: russianphotoНаконец, мы очень пренебрегаем возможностью сотрудничать с нашими друзьями во всём мире: мы не одиноки в этом смысле, эта же тематика беспокоит европейских христиан, и не только христиан Европы. Существует, например, крупная организация «Ассоциация европейской памяти». Они проводят ежегодные семинары и очень крупные конференции, касаются советского и постсоветского прошлого, в том числе идеи декоммунизации в юридических, политических и прочих аспектах.
Также необходимо выстраивать консенсус. Я семь лет служил в Америке и с большой горечью наблюдаю сейчас, как разрушают памятники конфедератам, южанам или даже Колумбу – в связи с текущей политической конъюнктурой. Конфедераты в большинстве случаев не были варварами, и есть немало северян, которые, в свою очередь, были варварами. Необходимо фиксировать точки консенсуса, который будет консенсусом общества внутри себя, а не только консенсусом власти с обществом. В обществе можно очень со многими договариваться.
Следующая важная тема – отказ от мифологии. Общественная мифология выстраивается при проблемах текущего политического курса и базируется на славных победах прошлого – начиная с афганской войны и назад, в направлении Великой Отечественной и даже гражданской войны. Вы видели многократные общественные дискуссии, которые Ленина выводят в лидеры общественного мнения. К несчастью, колоссальную роль играет «православная сталиниана» – все эти фальшивые истории об облётах с чудотворными иконами, о маршале Жукове, молящемся в Смоленске. Я в одном региональном центре выступал на Рождественских чтениях и сказал, что маршал Жуков не мог молиться у иконы Божьей Матери Смоленской, потому что в это время иконы Божьей Матери Смоленской там не было. И маршала Жукова тоже там не было. Это вызвало просто возмущение аудитории: сидят несколько сотен человек, большинство в рясах – и возмущение! Вот эта мифология, которая сейчас монументализируется через памятники, через храмы, через повторение в литературе каких-то неудачных примеров, приобретающих характер уже не апокрифов, а фактов, – это то, с чем надо полемизировать на самых разных уровнях.
Какие способы декоммунизации существуют? Это прежде всего мемориальная политика, переименования. Но сейчас произошёл перекорм этим. Люди не хотят, чтобы улица, которая 17 раз переименовывалась, опять стала Рождественской. Это показывает – среди прочего – отношение к церкви. Ректор одного крупного вуза говорит мне: «Ну что, Рождественская, а до этого она была Топкая Грязь. На чём мы остановимся? Почему Рождественская, почему не Топкая Грязь?». И на это возразить нечего в условиях размытости общих ориентиров. Мемориальная политика обретает смысл, когда имеются нравственные жесты. Когда Вилли Брандт, канцлер Германии, приехал в Варшавское гетто, там существовал памятник погибшим евреям. Это был один из памятников. Тогда тема Холокоста не была центром культурно-исторического сознания Западной Европы. Но Вилли Брандт встал перед этим памятником на колени и тем самым придал памятнику какой-то совершенно особый смысл. Поэтому можно сколько угодно называть аэропорт Шереметьево именем Пушкина, но он всё равно для всех будет «Шарик». Можно тратить миллиарды рублей на переименования, ставить памятники. Но, например, у памятника Г. Франгуляна «Стена скорби» нет людей. Это не стало событием их внутренней жизни. И пока это так, мемориальная политика будет обслуживать лишь интересы тех людей, которые осваивают бюджет.
Памятник Г. Франгуляна «Стена скорби»Что мне представляется идеалом в поведении? Церковь – то есть христиане, граждане, активные и с собственной позицией. Ярким примером и морально значимой ситуацией в этом смысле являются события в Польше начала 80–90-х годов XX века, время профсоюза «Солидарность», когда практически все серьёзные переговоры и перемены в стране происходили с участием епископата и клира Католической церкви.
Я очень люблю Америку, и, в частности, я её люблю за определённость в отношении к собственной истории. Скажем, люди фиксируют: у нас огромные несогласия относительно чёрного движения. В конце 1980-х годов полиция Филадельфии бомбила негритянские кварталы на боевых вертолётах, усмиряла там какие-то бунты – общество отреагировало чётко и ясно: это грех, это плохо. Американцы любят вывешивать свои флаги: это знак общности. Кто-то республиканец, кто-то демократ, кто-то белый, кто-то чёрный, но они вместе. Мы же не вывешиваем флаги, у нас, по-моему, это могут делать только власти.
Первое, что мне бросилось в глаза по возвращении в Россию, – это наша колоссальная угрюмость и настроенность на агрессию, уверенность в том, что жизнь нельзя прожить в радости и любви, что жизнь является предметом «выгрызания». Ясно, что у нас очень трудно с экономикой, что у нас нелегко жить, но на Гаити тоже нелегко жить и даже тяжелее, однако какой-то общественный оптимизм там присутствует. Мне представляется, что в огромной степени это связано с уничтожением наиболее яркой, живой части людей, в первую очередь во время коллективизации, во время войны и репрессий. Я уверен, что это не пережито.
Если вы приедете в Кемь – единственный материковый город, от которого идут быстрые корабли на Соловки, – увидите, что он весь состоит из бараков. Город, где люди живут в бараках, ничего доброго не породит: барачное сознание будет реплицироваться и реплицироваться. В Каргополе в рамках оптимизации закрыли роддом, ближайший роддом – в четырёх сотнях километров: вы родите по дороге. И это всё «безнадёга–точка.ру», всё это – родом из ХХ века.
Советский Союз – очень ядовитый проект, он очень въедливый и во многих отношениях эстетически привлекательный, а эстетика и стилистика – это для многих единственная форма познания действительности. Когда в 60–70-е годы стали выходить фильмы о нацистской Германии, по форме вполне антифашистские, но показывающие, например, красивую немецкую форму или своеобразную завораживающую эстетику их «партайтагов», возникло даже особое явление, получившее название «гламурный нацизм». Мы сейчас имеем дело с «гламурным советизмом», который привлекает людей, находящихся сейчас у власти, потому что они тогда были молодыми, тогда стартовали. И нет нужды, в их представлении, всё это переосмысливать.
Красноармейцы. Фотомонтаж для журнала «За рубежом». Фото: russianphotoСамые разные люди пытались примерно с 1989 года предложить проекты развития страны, которые они называли «национальной идеологией» или «образом будущего». Но когда читаешь эти проекты сейчас, испытываешь чувство неловкости… Какие-то они легковесные, что ли. Ни один из этих проектов не пережил и двух-трёх лет. Мне сейчас ясно одно: позитивный проект на данном этапе не может быть долгосрочным. Позитивный проект сейчас – это созидание некого общественного консенсуса, удержание общества от гражданской войны и дальнейшего разделения людей на критически богатых и критически бедных. Это нужно сделать прямо сейчас.
Не будем отрицать реальность: в Советском Союзе действительно было много хорошего. Но благодаря или вопреки? Верим мы в созидательную силу своего народа или мы считаем, что этот народ не победил бы ни при каких обстоятельствах, если бы не было Сталина? Для меня ответ очевиден. И мне лично кажется, что мы в этих дискуссиях должны оставаться в дружестве с теми людьми, которые не занимают наших позиций, потому что мы порой способны так рассориться на этой теме, что забываем: мы в первую очередь сограждане.
