Татьяна Васильева (Москва), председатель малого православного братства Во имя новомучеников и исповедников церкви русской:
– Год назад на правительственном уровне были выработаны концепция и план мероприятий, посвящённых столетию Русского исхода. При их разработке было предложено уйти от политизации событий и сосредоточить внимание на трагических судьбах людей. Однако стоит вспомнить, кто были те люди, которые покинули Россию не только в ноябре 1920 года, но и начиная с 1917 года и позже. Это во многом была русская элита, лучшие люди страны, офицеры, представители культуры, мыслители, те, кого мы называем старшими в народе. Эти люди неразрывно связывали себя, свои судьбы с Россией, которая была уничтожена революцией и Гражданской войной. Сегодня мы не можем смотреть на это событие безоценочно – просто как на естественную смену эпох.
Врангель на пароходе на пристани в Сплите.Общеизвестно, что советское государство ставило своей задачей создание нового человека, лишённого всяких корней: культурных, национальных, христианских. Уничтожение и изгнание тех, кто был носителями этого самосознания и веры, стало логичным шагом на этом пути. Поэтому Русский исход ознаменовал разрыв русского общества и русской истории. Та сторона, которой пришлось бежать, потеряла свою родину, землю, с которой она связывала своё будущее. А оставшиеся в СССР потеряли право на национальную и историческую память, потеряли национальную элиту – своих старших и больших.
Теперь уже ушло первое поколение эмиграции, мечтавшее вернуться в Россию и сохранявшее русскую культуру, традиции, православную веру, язык. Среди потомков эмигрантов осталось не много людей, кто ещё считает себя русским. Но и те, кто живёт в современной России, понимают, что они уже совсем не те русские люди, которые жили здесь сто лет назад: мы стали жертвами безбожного и бесчеловечного советского эксперимента.
Мы никак не можем изжить это тяжёлое наследие, чтобы Россия вернулась на свой исторический путь, и – главное – не можем вполне понять, каков он, этот путь. Российской империи, конечно, уже не будет, но новая Россия всё же должна быть преемницей не советского, а того, что было до СССР, наследовать то направление развития России, которое было прервано большевиками. Поэтому так важен диалог с теми, кто сохранил настоящую, неидеологизированную память о Русском исходе, чтобы понять, что нам делать и как искать пути преодоления разрыва, произошедшего в нашем народе, без чего немыслимо его возрождение. Есть ли что-то, что ещё может и должно быть возвращено из изгнания спустя сто лет? Кто и как может этому способствовать? В одном из интервью Галина Вишневская сказала, что советская власть научила русских людей не любить Россию. Какие у нас есть возможности, снова научиться этой любви к русской земле, истории, культуре, святости?
Обогащать Европу?
Мария Жесткова-Татищева (Москва), скаут-мастер, потомок рода Татищевых:
– Мой двоюродный дед, родной брат моей бабушки, гвардии капитан Николай Владимирович Татищев был потоплен красными в Чёрном море в 1918 году. Его живым связали и выбросили в море. Мои родители очень любили Россию и дали мне эту любовь, так что я вернулась в Россию. Есть и ещё потомки эмигрантов первой волны, которые вернулись сюда уже в преклонном возрасте, некоторые даже основали здесь свои предприятия. Нам нужно просто не терять связь с теми русскими, которые живут на Западе, и скорее не возвращать, а, наоборот, поощрять то, что уже закрепилось русского за границей.
Когда Первая мировая война уничтожила четыре с половиной миллиона французов и во Францию хлынуло от шестисот тысяч до миллиона русских, то в городах, где работали большие заводы, если находился десяток русских семей, тут же появлялась церковь. Эти церкви были миссионерскими гнёздами русского православия по всей Франции, от шахтёрских районов до пригородов Парижа, где в Булонь-Бийанкуре, рядом с заводом «Рено», построена церковь. И сейчас в Париже строится большой собор, открылась семинария. Я думаю, что миссия, которую Господь Бог дал нашим предкам, – это не только распространение православия по всему миру. Сколько учёных, сколько инженеров... Русская культура заполняла пустоту, образовавшуюся после Первой мировой войны в Европе, потерявшей огромное число людей.
Эмигранты первых волн отличались от тех, которые выехали в 80-х. Последние явно не любили Россию, с ними мне было тяжело общаться, потому что у них была ненависть к России. У нас в скаутском движении уже малыши 7–8 лет дают обещание любить Бога и Россию. Я потом видела этих малышей на переговорах о воссоединении Зарубежной церкви и Московского патриархата. Кого-то из них я фактически воспитала. Протоиерей Николай Артёмов был в скаутах у меня «волчонком» в 7–9 лет. Для него было очень важно участвовать в этом воссоединении русских юрисдикций.
Сейчас, во время 150-летия Бунина, прошли большие мероприятия в городе Грасс, на юге Франции, где он прожил 25 лет. Мэр города открыл выставку, посвящённую нашему первому Нобелевскому лауреату по литературе. Во Франции в нескольких местах есть памятники Бунину. Мы должны продолжать обогащать западную культуру. Я хочу рассказать про одного человека – француженку Лоранс Гийон, которая, прочитав в возрасте 15–16 лет Достоевского на французском языке, выучила русский, стала православной, потом приехала в Россию, сейчас живёт в Переславле-Залесском. И ещё другой случай в Чебоксарах: француз Пьер Мари Даниэль Паскье тоже стал православным игуменом Василием и управляет большим монастырём. К отцу Василию (Паскье) приезжают родственники из Франции, некоторые тоже стали православными. Они это делают из любви к России и православию.
Олег Глаголев (Екатеринбург), редактор медиапроекта «Стол»:
– Мы, думаю, не против обогащать и западную культуру, если у нас появятся для этого дары и возможности, но сейчас нам самим очень хотелось бы быть приобщёнными к тому, что русская культура оставила в Европе. Наша беда в том, что русская жизнь и культура, в том числе опыт русской эмиграции, не становятся тем, чем живёт народ на русской земле. Мы не знаем, насколько сегодня Иван Алексеевич Бунин и его творчество нужны во Франции, как его слово там воспринято и понято. Для нас важно, чтобы оно вернулось к нам, а вместе с этим вернулась бы и та Россия, которая запечатлена в его произведениях, вместе с болью по утраченному из его «Окаянных дней».
Ничего не вернуть
Анатолий Шмелёв (Сан-Франциско), доктор русской истории, куратор Коллекции России и Евразии Гуверовского института войны, революции и мира при Стэнфордском университете, председатель правления газеты «Русская жизнь»:
– Я считаю, что всерьёз ничего вернуть из изгнания уже невозможно. Нет таких документов и сведений, которые могут принципиально повлиять на наше восприятие истории России и русской эмиграции. Всё самое главное известно. Пополняемые сведения из частных архивов, конечно, интересны историкам, но они вряд ли изменят общее восприятие русской истории, и в частности истории русской эмиграции.
Советская власть действительно научила русских людей не любить Россию. Самое главное не в возвращении, а в осмыслении того, что уже известно. И тут мы сталкиваемся с очень сложным вопросом, потому что это осмысление у разных людей происходит очень по-разному. Если взять, к примеру, восприятие Солженицына, что Советский Союз относится к России, как убийца к убитому, то это одно восприятие русской истории (сразу скажу, что я согласен с этим утверждением). Но есть и другая точка зрения, а именно, что Советский Союз – это преемник Российской империи – продолжение всё той же русской истории. Мне кажется, эти два взгляда свести воедино невозможно, они взаимоисключающие. И все, кто задумывается над этими вопросами, будут принадлежать либо к одному лагерю, либо к другому.
Юнкера в Петрограде 1917 г. Фото: неизвестный автор / Wikimedia CommonsВместе с тем мне кажется, что есть возможность восстановить любовь к России в наших сердцах в наиболее прямом смысле. Прежде всего я имею в виду генеалогию и краеведение, потому что каждый человек должен и хочет знать о своём собственном прошлом – не важно, какого он происхождения. Среди нас вы видите Марию Владимировну, она потомок Рюриковичей. Мои предки – крепостные крестьяне, я свой род не знаю дальше прадеда, просто потому что крепостным крестьянам довольно трудно проследить свою родословную, но мне тоже интересно узнать, откуда они, как жили люди в тех краях и так далее. И когда я путешествую по России, то вижу, как в Новгороде, в Пскове разными путями возрождается интерес к своему краю. Кто-то, например, открыл кафе, где, используя местные злаки, фрукты, травы, готовит сидр или пироги по старинным рецептам. По-моему, это очень даже здоровое явление среди народа – поднимать интерес к своей земле таким образом. Мне кажется, что весь патриотизм должен произрастать именно из этих корней – любви к своему собственному краю, к своему роду, своим соседям – и близким, и более далёким людям. Это произрастёт потом в самую настоящую любовь к России в том смысле, что люди перестанут бросать мусор на улице, будут украшать и прибирать территорию вокруг своего дома, чего, к сожалению, часто не наблюдается. Мне кажется, что из этих корней любви к роду и любви к краю будут обязательно произрастать и другие улучшения в России, просто потому что люди будут больше заботиться о своей окружающей обстановке.
Сцены одесской эвакуации. Февраль 1920 г. Сканокопия из книги. Фото: Wikimedia Commons
Олег Глаголев (Екатеринбург):
– 1917 год, захват России большевиками и исход, а точнее, изгнание русских людей с их земли стало настоящим разрывом русской истории. Мы говорим не вообще о любви к своей земле. Люди, конечно, хотят доброго, стараются жить хорошо экономически, улучшать быт, образование, культуру. Но принципиален вопрос: будет ли эта культура всерьёз генетически связана с той, которая была до 1917 года? Люди прочтут Достоевского или Бунина, о котором говорила Мария Владимировна, глазами француза или русского? Насколько понимание прочитанного будет связано с русской мыслью, с русской жизнью, с тем, что укоренено в сердце народа? Всё-таки к концу XIX – началу XX века на этой земле сформировался серьёзный цивилизационный пласт. У Бродского есть такие грустные строки: «Скоро новый народ эти ульи займет». Не окажутся ли они пророческими? Живущих здесь, может, и назовут русскими, но это будут уже люди, мало связанные с русской культурой, верой, историей.
Анатолий Шмелев (Сан-Франциско):
– На этот вопрос – как вы его поставили – лёгкого ответа просто нет. Это вопрос для думающих людей, что и как сохранить, как приумножить, как вообще двигаться вперёд. Но каждый должен будет понять, как он сам может повернуть свою жизнь так, чтобы она была осмысленным ответом на этот вопрос. Ведь недостаточно просто думать над этими вопросами – нужно ещё и действовать. Это вопрос настолько сложный и глубокий, что для ответа на него нужно было бы действительно всем вместе собраться уже не через зум, а напрямую сесть и часами, часами обсуждать и выработать какой-то план действий. Здесь каждый должен взять на себя какой-то определённый труд в этом направлении. Опасность в том, что русские люди любят обсуждать, а действовать – это немножко уже не наше.
Но как заставить недумающих людей, нерефлексирующих – задумываться и действовать? Это самая главная наша проблема, потому что 95 % населения не очень-то рефлексируют над этими вопросами. Можно ли на них повлиять и как это сделать? Мне давать советы из-за рубежа как-то неудобно.
Россию сложно не любить
Олег Щербачёв (Москва), предводитель Российского и Московского Дворянского собрания:
– От того, как мы ответим на вопрос, чем является Советский Союз по отношению к той тысячелетней России, которая была до него, зависят и ответы на многие другие вопросы. К сожалению, для 95 % нерефлексирующих наших сограждан Советский Союз – это действительно продолжение России, а нынешняя страна – это продолжение Советского Союза. Теперь у нас в Конституции чёрным по белому написано, что Российская Федерация – правопреемница Советского Союза, и лично мне сложно любить такую родину, которая расстреливала моих безвинных соотечественников, убивала священников, взрывала храмы. Если мы ставим знак равенства между Советским Союзом и Россией, то такую Россию любить нельзя. Это не моя родина до сих пор.
Но я глубоко уверен, что Советский Союз – это не Россия, и поэтому мой патриотизм абсолютно неизбывен. Я совершенно согласен, что надо начинать уроки патриотизма со своей собственной генеалогии. Но для меня любовь к России – это не только любовь к роду и любовь к малой родине, но и к тысячелетней России, которую я почему-то начал любить, ещё будучи школьником. Та Россия мне нравилась и нравится теперь, и я думаю, что её сложно не любить, хотя, конечно, к Российской империи нельзя относиться как к какому-то граду Китежу. Она не была градом Китежем. Она была нормальным государством, а не Царством Небесным, которое только одно – это Царство Христово.
Российская империя всё-таки была именно нормальным цивилизованным государством, которое хочется любить – особенно в свете того, во что превратилась наша земля. Поэтому, чтобы полюбить Россию, нам нужно чёткое различение духов, о чём и говорил владыка Кирилл, различение и разделение русского и советского, России и советского режима. То есть мы должны очистить нашу любовь к России от того наносного, которое России не принадлежит. Когда мы это поймём, всё встанет на свои места.
Надо ли возвращать вывезенное из России и как это возможно? Мне вспоминается, как, отвечая на аналогичный вопрос, Николай Владимирович Случевский (правнук П.А. Столыпина, президент «Столыпинского центра регионального развития» – «Стол»), сказал, что он будет полезнее для своего отечества, находясь большей частью там, в Америке, находя архивы, печатая, издавая то, что ещё не издано. Человек может работать на Россию, находясь где угодно – и в Антарктиде, и в Калифорнии. Здесь скорее надо говорить не столько о возвращении персональном, сколько о возвращении духовном, об освоении опыта русской эмиграции, чтобы он стал не чуждым для тех людей, которые живут тут, чтобы они почувствовали этих людей своими соотечественниками.
Каковы плоды этого возвращения? Разговаривая со многими православными людьми, которые живут здесь, о том, что в 2007 году произошло воссоединение Русской православной церкви с Русской зарубежной, я слышу вопрос: не поспешно ли это произошло? Люди не чувствуют воссоединившуюся ветвь русского православия родной ветвью, а не какой-то иностранщиной. Такого быть не должно, это два потока, и я бы сказал, что тот поток, который не испытал на себе гнёта советского режима, в каком-то смысле более чистый. По крайней мере я для себя это ощущаю ясно. И эта духовная рецепция эмиграции здешними согражданами, которая неотделима от рецепции опыта новомучеников, – два сопряжённых вопроса. Новомученики, формально прославленные, не восприняты духовно основной массой православного народа здесь. Они – совсем близкие нам святые, некоторые из них умерли всего несколько десятилетий назад, но они не воспринимаются близкими точно так же, как не воспринимается и опыт русского православия за рубежом, который также нужно возвращать, чтобы он становился и ощущался родным. Пока это дерево церкви не интеллектуальной своей вершиной, а всеми своими соками, всеми своими ветвями не ощутит зарубежную ветвь родной, Россия не станет цельной. Это моё глубокое убеждение. Но как это донести хотя бы даже до православных людей, при том что воцерковление нашего народа идет очень сложно, это за десять минут не расскажешь.
Здравствуйте, русские генералы
Ирина Антанасиевич (Белград), доктор филологических наук, профессор, переводчик, почётный доктор Тюменского университета:
– Впервые я делилась этим рассказом в 2017 году, к столетию Октябрьского переворота. В Белграде разговаривать о революции и войне лучше всего на кладбище. Здесь равноудалённо как друг от друга, так и от русского участка лежат два её участника, два Михаила. Оба не просто призывали революцию, но активно её делали, оба и по сей день вызывают то восторг, то ненависть, то понимание, то отчуждение. Один, генерал Михаил Васильевич Алексеев, основатель добровольческой армии на Юге России, скончался от воспаления лёгких в 1918 году и был похоронен в Екатеринодаре. В Сербию его прах, опасаясь осквернения, перевезла жена и упокоила в 1924 году. Другой – Михаил Владимирович Родзянко, председатель Государственной Думы третьего и четвертого созывов, затем председатель Временного комитета Государственной Думы. Окончил жизнь в маленьком сербском селе Ново Милошево, тогда Беодра. В белградскую землю лёг тоже в 1924 году. На могиле одного – генерала Алексеева – простая плита, на которой выбито имя Михаил – и всё. Дело в том, что лежит русский генерал в ряду сербских воинов, которым по традиции полагалась одна надпись: раб Божий воин такой-то. Время и умелые руки реставраторов оставили только имя – Михаил. Могила генерала Алексеева находится рядом с сербским воеводой, который, кстати, в молодости тоже был заговорщиком, причастным к деятельности организации «Чёрная рука».
Генерал М. В. Алексеев. Фото: неизвестный автор / Wikimedia Commons
М.В. Родзянко. Фото: неизвестный автор / Wikimedia CommonsНа могиле другого Михаила – Роздзянко – долгое время никаких надписей не было, только деревянный крест, который время настолько изгрызло, что на нём не сохранилось ни буковки. Сравнительно недавно памятник был восстановлен. Это скромный с русской перекладиной металлический крест. Рядом могила начальника генерал-штаба генерала Радомира Путника. Мне всё это кажется очень важным. И то, что лежать им пришлось на одном кладбище, и то, что местом их упокоения оказалась чужая страна, и то, что чужое кладбище приняло и примирило их. Философ и историк Ральф Эмерсон утверждал: «Истории нет, есть биографии». На белградском Новом кладбище точно видишь, насколько этот американец был прав, потому что нам, нынешним, остаётся одно – помнить о людях и помнить о том, что история, нравится она нам или нет, – это наша общая история, наша общая память. Поэтому молча надо отдать честь Алексееву, положить цветы на могилу Родзянко и выйти на белградские улицы, здороваясь по пути. Здравствуйте, Николай Краснов, Роман Верховской, Василий Андросов, здравствуйте русские здания сербской столицы, выстроенные на 80 процентов русскими руками. Здравствуйте, генерал Врангель, похороненный тут же, в Белграде в русской церкви Святой Троицы. Здравствуйте, генерал Драгомиров. Здравствуйте, наши русские родоначальники сербского балета и сербского мостостроительства, мелиорации и агротехники, византологии и химии, зачинатели европейского комикса и кинематографии, русские эпидемиологи, русские строители. Помните, что, проезжая к черногорскому морю через головокружительные тоннели, вы проезжаете дорогами, которые построены русскими руками. Здравствуйте, издатели, певцы, художники, поэты и просто люди, которых принёс сюда ветер русской революции. Если мы спросим, что утратила России в 1917 году, то ответ будет простой: она утратила то, что приобрела Сербия, – людей, русских людей. Может быть, Сербия – единственная страна, которая не просто безрезервно приняла русских эмигрантов, она их не считала эмигрантами. Русская эмиграция тут же включилась в сербскую жизнь. Они сразу стали частью сербской истории, недаром я упомянула о том, что лежат наши эмигранты в ряду важнейших сербских генералов и деятелей. В Сербии русские эмигранты были приняты как свои.
Вернуть первородство
Софья Андросенко (Москва), исследователь творчества Николая Бердяева:
– Когда убиты и изгнаны значительные или даже лучшие люди народа, то меняется национальный и духовный его генотип. Возможно ли сегодня его обрести на первородных, а не подражательных, не извне навязанных началах? Ключ к русской национальной идентичности, во многом тоже забытый, неосознаваемый, – конечно, религиозный и христианский. Это замечательно показал и Достоевский, и до него – славянофилы, а после них – Бердяев и другие пассажиры «Философского парохода». Этот христианский корень русские гении друг у друга угадывают, опознают и тем самым как бы сплетают единую русскую традицию. Она опознается как нечто исключительное не только русскими, но и исследователями и богословами со всего мира. Мария Владимировна упоминала французов, можно добавить в этот ряд и американцев, и канадцев, и болгар, которые оказываются отзывчивыми на русский гений.
Поэтому невозможно возвращение России на свой исторический путь без обращения к русской философско-религиозной мысли: именно здесь достиг кульминации процесс национального самосознания, а значит, и национального становления. Важно сегодня расслышать и осмыслить то, что было схвачено и замечено этой мыслью и до 1917 года, и после, многими уже в изгнании. Это и интуиция об особой коммюнотарности и братскости русского народа, о чём сейчас даже неловко говорить: настолько сильно разобщение и недоверие в нашем обществе. Это и верная оценка большевистского переворота, которая прозвучала почти сразу после него, и понимание чуждости русскому советской идеологии, которая стала настоящим соблазном для нашей страны и не только. К русской духовной генетике относится не просто религиозный христианский характер этой мысли, но и её жизненный характер. И нам нужно откуда-то вновь извлечь эту русскую жажду целостности веры и жизни, познания и жизни.
Я думаю, что в первую очередь это дело церкви. Но с церковью, как и с народом, что-то случилось: она тоже часто не ощущает чуждое в себе – смертельный яд советского, и порой сама себя не узнаёт. Её, как и весь наш народ, коснулась отрицательная селекция. И, конечно, церковь сама нуждается в исцелении от большевизма, о чём пророчествовала мать Мария (Скобцова) в своей знаменитой статье «Настоящее и будущее церкви», говоря о том, как за неправильно наложенное крестное знамение будут предавать анафеме. С церкви и должен начаться процесс исцеления от клеветы, что наши изгнанники, носители всего лучшего, что было достигнуто русской мыслью, культурой, – чужие, враги русского православия, несущие нечто интеллигентское, разрушительное для веры. А между тем церковь особенно нуждается в гениальности и святости матери Марии (Скобцовой), чья канонизация абсолютно не случайно не признаётся многими в нашей церкви, и в мысли Бердяева, в котором церковь не может разглядеть учителя и пророка. Безусловно, изгнанники обогатили мировую культуру и христианство. И горько видеть, что это отторгается, не признаётся своим на нашей земле. В результате сама наша церковь как бы отторгает свою кафоличность, обретая тревожные сектантские признаки, и народу не даёт приобщиться к своим христианским корням.
Ещё один «продукт» русской религиозной мысли – это идея церковной общественности, которая воплотилась уже во многом в среде эмиграции и до сих пор не пересекла границу РФ. Наши мыслители уже сто лет назад поняли, что без преодолевания разрыва между церковью и обществом новой агрессии зла трудно поставить преграды. Мир сей обнаруживает не только признаки опрощения и омассовления, которое в XX веке открыло двери тоталитарным режимам и расчеловечиванию. Но вместе с тем в людях и в церкви открылись и духовные поиски, часто очень глубокие. И чтобы на них ответить, самой церкви и нарождающейся церковной общественности надо обнаружить своё духовное первородство. Я лично не готова смириться с тем, что на Западе цивилизованные люди будут питаться от даров, привезённых из старой России, а наш народ от них откажется и закончит своё историческое существование.
И надо избавиться от культа толерантности, от мифа, что все культуры равны, все одинаковы. Не надо ничем кичиться, находясь в таком разорённом состоянии, как наш народ, но всё-таки религиозная и светская культура, которая признаётся во всём мире величайшей, наверное, заслуживает к себе внимательного, любовного отношения и усвоения и со стороны потомков тех, кто её породил.
* * *
Мы находимся ещё внутри Русского исхода
(Из приветствия участникам круглого стола «100 лет Русскому исходу. Россия, которую мы отыскали» митрополита Екатеринбургского и Верхотурского Кирилла (Наконечного):
– Как не приходит Небесное Царство приметным образом, как не одномоментно человек теряет ревность, увлечённость или любовь, так и величайшая трагедия русского народа, о которой мы сегодня размышляем, не вдруг началась и не резко закончилась. Только в качестве логического допущения мы сегодня ставим вопрос о преодолении разрыва, произошедшего в нашем народе сто лет назад. Нам очень бы хотелось, чтобы Русский исход был завершившимся историческим процессом, который осталось только осмыслить и его последствия исправить. В действительности же инертность исторических процессов такова, что сегодня мы находимся ещё внутри Русского исхода. Он не завершён. Ещё не все осколки этого взрыва до нас долетели. Те события, которые мы видим сегодня на постсоветском пространстве, – это не новые вызовы времени, они не порождены какими-то новыми условиями. Это продолжающийся процесс расхождения тектонических плит, вызванный взрывом революции.
Я специально употребил расхожий термин «постсоветское пространство», чтобы его покритиковать. Ибо в нём скрывается ложь, поскольку этот термин сокращает историю настолько, что она становится не видна во всей полноте, а значит, искажена. На самом деле существует не постсоветское пространство, а построссийское пространство. Советский Союз не аналог Российской империи. Он её обломок, закономерно продолживший разрушение далее. Ударив в сердце государствообразующего народа, новый строй в самом себе имел залог будущего разрушения. Советский Союз сознательно и идейно начертил внутри себя границы, которых никогда не было и по которым он в итоге распался. И все те процессы, которые сейчас проходят вокруг границ нашего государства, – это не последствия распада Советского Союза, а последствия разрушения Российской империи, то есть, по сути, продолжающийся Русский исход.
Что могло бы исцелить всё ещё свежие и кровоточащие раны нашего многострадального народа? Начну с самобичевания, поскольку самая первая проблема – это вопрос живой и спасительной веры. Хотя всем известно, что церковь не в бревнах, а в ребрах, символом духовного возрождения стало похвальное, но не достаточное дело восстановления и строительства храмов, социальная деятельность. События, развернувшиеся вокруг бывшего схиигумена Сергия (Романова), показали, что многие утеряли или не приобрели чувствительности к святости. Желание святости есть, а дара различения духов нет. Там, где люди не отличают святость от психического заболевания, никакое духовное возрождение невозможно, а значит, невозможен сам русский народ. Но духовность и идейность нашего народа должны наполнять какую-то подходящую форму. Воду в решете не удержишь. Патриотизм и любовь к отечеству должны иметь не умозрительный характер, а конкретные формы.
Как вернуть постсоветскому человеку любовь к России? Священное писание подсказывает нам, что любовь и знание – явления очень связанные, отчасти тождественные. Адам познал Еву, жену свою, и она зачала. И прочие похожие места. Любовь даёт нам познание и сама же познанием рождается. Нельзя не интересоваться тем, что ты любишь, как и нельзя любить то, не знаю что. Культурный код народа заключён в его языке. Мы учим студентов английскому языку, тем самым отдавая их в мир другой культуры, куда они отправляются не только ментально, но иногда прямо эмигрируя. Что же? Запретить преподавание иностранных языков, чтобы никто не уехал? Это было бы безумием. Я говорю о необходимости особого, углублённого изучения своего собственного языка, в том числе церковнославянского.
Знание только современного языка значительно уменьшает период доступной для изучения культуры. Даже классическая русская литература без знания церковнославянского языка местами становится непонятной. Я видел дореволюционные издания учебника французского языка для детей. Там объяснялось спряжение глагола «быть» при помощи перевода с французского на церковнославянский, поскольку в нём больше форм, чем в русском. Значит, в Российской империи дети церковнославянский знали раньше и лучше иностранного, если французский язык объясняли через него. Было бы неплохо, если бы умение прочесть древнерусскую скоропись перестало быть искусством редких учёных. Я не говорю, чтоб загружать бедных детей ещё и этим, но кружки, факультативы по изучению иностранных языков есть, и их много. Но почти нет возможности для неспециалиста, обывателя научиться читать текст собственной культуры далее по времени, чем последние триста лет, а понимать и того меньше – лет сто от силы. Это значит, что нам не 1158 лет, а в реальности значительно меньше: ровно столько, сколько человек способен осознать и принять. А если его культура ограничена пониманием только последних тридцати лет? О какой любви к многовековой России тогда может идти речь? На первый взгляд кажется, что мы уже очень давно болеем увлечённостью другими культурами, подражательством. Это ещё Грибоедов писал:
«Воскреснем ли когда от чужевластья мод?
Чтоб умный, бодрый наш народ
Хотя по языку нас не считал за немцев».
Но есть существенное различие между описанной модой на иностранное и теперешней проблемой потери собственной идентичности. Вполне европейски воспитанный Бунин мог ещё оставить такое описание крестьян: «Они были как-то стариннее и добротнее, чем наши, – в обычае, в повадке, в языке, – опрятней и красивей одеждой, своими мягкими кожаными бахилками, белыми, ладно увязанными онучами, чистыми портками и рубахами с красными, кумачовыми воротами и такими же ластовицами». Многие ли читающие этот текст сейчас смогут представить себе, как выглядели эти бахилки или онучи, ведают, что такое кумач и ластовицы?
Бунин с любовью описывает ту Россию, какую он знает и какую видел своими глазами. Его любовь предметна. Тогда как патриотизм, не размещённый в конкретной подобающей форме, вырождается в агрессивный национализм. Из любви к своему превращается в ненависть к чужому. Возвращение России, которую мы потеряли, возможно лишь через возвращение в нашу жизнь русской эстетики. Если раньше даже воспринятое извне становилось русским, самобытным (например, русский балет, русская классическая музыка, русская архитектура), то сейчас массовая культура идёт по пути слепого копирования и подсознательно воспринимается не только как унизительная вторичность, а больше как подделка, нечто неаутентичное, ложное. Это рождает дискомфорт, подобный тому, что может испытывать человек в китайских кроссовках «Абибас». Хочется сменить подделку на подлинник, а свою вторичную, «подпорченную» русским языком американскую культуру на чистый американский подлинник – идеи, ценности, эстетики, языка и менталитета. Человека формирует в значительной степени окружающая его эстетика. Возьмём архитектуру. Интерес к формам древнерусской архитектуры, возникший в царствование Александра III, вылился в так называемый неорусский стиль, оставивший нам великолепные примеры зданий – уникальных, самобытных и родных. Европейский модерн был осмыслен в русском модерне, который очень любил император Николай II. Сейчас же нет узнаваемого русского стиля в архитектуре, а он просто обязан быть.
Россия сейчас нуждается не в ностальгии и исторических реконструкциях, а в разработке широкой комплексной программы создания своей культуры, своей философской мысли, своей экономической и финансовой системы. Это невозможно сделать силами энтузиастов. Масштаб потерь от Русского исхода слишком велик. Эта задача должна быть смело поставлена на самом высоком государственном уровне, это должно стать делом всей нации, если она хочет сохраниться не в качестве музейного экспоната, а в качестве живой и движущей силы.
