В ходе экспедиций мы видели на селе крайне мало многопоколенных семей. Статистика давно фиксирует старение сельского населения, а следовательно, вымывание жителей средней и молодой возрастных категорий. Дедушки и бабушки остались на селе, их забирают в города только в случае крайней необходимости – болезни и общей немощи, невозможности самостоятельно вести хозяйство. Более молодые давно живут в городах. Однако скупые семейные реликвии, атрибуты социальной, семейной памяти остаются в сельских заброшенных домах невостребованными.
Деревня Заплавное, Самарская область. Фото: Федор ЛавровНе случайно в последние десятилетия пышным цветом расцвело явление ограбления сельских домов, откуда выносят любую утварь. Нередко там встречается старинная мебель, часы, иконы и т. д. При этом экспозиции сельских краеведческих музеев крайне скудны и однообразны. Здесь практически не увидеть развернутых экспозиций навыков и приёмов ведения сельского хозяйства, развития ремесла на селе. Это музеи, состоящие из предметов домашнего обихода, с трудом собранных из разоренных домов. Да и большой популярностью у горожан такие музеи не пользуются, это скорее элемент воспитания остатков молодёжи, которая пока ещё сохраняется в сельской местности.
Мы заметили, что сокращение глубины памяти в современных поколениях сельских жителей происходит более активно, чем в поколениях их бабушек и дедушек. Наши генеалогические интервью и построенные генеалогии отображали в среднем пять поколений. Пожилые информанты знали не только о бабушках и дедушках, но и о прабабушках/прадедушках, а иногда и о более далеких предках. По крайней мере имели о них хотя бы самую примитивную информацию: имена, из какой деревни, чем занимались.
Информанты второго проекта принадлежат к поколению детей и внуков, и глубина их семейной памяти существенно меньше. Более-менее развёрнутые рассказы о родителях, их трудовом и жизненном пути встречаются практически во всех интервью, но уже о бабушках/дедушках информанты знают мало, а иногда почти ничего, более глубокие познания почти никто не демонстрирует. При этом они не меняли места жительства, не мигрировали в крупные или средние города, что всегда считалось важнейшим фактором таких процессов. Они живут на той же земле, что и их предки, но почти ничего о них не помнят, не знают. Многие потеряли одного из родителей или более далеких предков в раннем возрасте: они погибли во время войны, были репрессированы или умерли от непосильного крестьянского труда. А вместе с этим исчезла цепочка семейных взаимоотношений.
Многие отмечали, что совершенно не интересовались своей родословной, она вообще не является ценностью для них: «А бабушки-дедушки... Я вот про них даже сказать ничего не могу. Бабушка вот по отцовской линии... Так они всю жизнь здесь прожили, то есть простые крестьяне. Ну, в общем, не знаю...»; «И мало об этом речи было, разговоров таких, чтобы что-то запомнилось, о прошлом роде. <...> Что до них – даже не знаю. Тоже все в деревне жили. Хозяйством сельским занимались. Всё, больше ничего не могу сказать».
Деревня Заплавное, Самарская область. Фото: Федор ЛавровМигранты из села не стремятся вспоминать своё крестьянское прошлое, имеют поверхностные, отрывочные представления об истории семьи, предках, семейных традициях. Нам представлялось, что сбор генеалогических материалов у представителей старшего поколения актуализирует у их городских детей и внуков стремление больше узнать об истории семьи. Мы предлагали им готовые печатные и аудиоматериалы, оставляли свои координаты. Однако оказалось, что такие знания теперь уже городским жителям абсолютно не нужны, за время экспедиций практически никто из ближайших родственников этих людей не заинтересовался нашей информацией.
Следует отметить, что при чёткой структуре интервью обсуждение заранее сформулированных сюжетов носило нарративный характер, информантов никто не ограничивал в возможностях осветить тот или иной вопрос. При этом более-менее подробно о своей семье, роде рассказало значительно меньше половины информантов. Мы, следуя нарративности в интервью, задавали лишь уточняющие вопросы, не было давления в части обязательности семейных воспоминаний. Таким образом, можно исходить из того, что информанты предъявляли только актуальные и значимые для них факты семейной жизни, даже если они существуют в их памяти в виде семейных разговоров, преданий или даже мифов. Основная часть ограничивалась упоминанием своего крестьянского происхождения и в лучшем случае называла профессии родителей, реже бабушек/дедушек. Там же, где встречается более развернутый нарратив, истории редко отличаются подробной фактографией, последовательностью и логичностью. Наши информанты передают их в том виде, в каком запомнили из семейных разговоров.
Среди значимых событий семейной истории – раскулачивание ближайших родственников и их участие в Великой Отечественной войне: «У него магазин был. Вот раскулачили его»; «Вся родня была раскулачена». Упоминаются родственники, которые отказались вступать в колхоз, занимались своим хозяйством, сумели по-другому при советской власти добывать необходимые для жизни средства. Сюжеты про войну очень скупы: краткое описание увечья, полученного родственником на войне, факт его гибели или указание, где он закончил войну: «Вот в Финскую он ушёл, и в 43-м в Отечественную сразу попал, и его убили»; «Отец – участник войны, узник Бухенвальда».
Скорее всего, война была слишком травматичным переживанием, поэтому в спонтанных нарративах нет места описанию геройства, ярким событиям. Да и пришедшие с войны родственники рассказывали о ней немного, и детям/внукам в этой части социальной памяти передать почти нечего. В то же время факт участия в войне членов семьи очень значим, он упоминается обязательно, если информант расположен сказать несколько больше, чем просто односложно ответить на вопрос. Вопрос в том, что из этих рассказов сохранится для следующих поколений, если отсутствуют документальные свидетельства, если сокращается глубина памяти. Возможно, для потомков окно личной памяти закроется или в нём останутся лишь небольшие щели, через которые будут пробиваться слабые отголоски семейного прошлого.
