Поясню название, которое я выбрал для своего выступления. «Большая беда» – это цитата из довольно старого номера Михаила Жванецкого. Жванецкий, на мой взгляд, был одним из самых проницательных исследователей российского общества. Он сделал очень многое из того, что должны были бы делать российские социологи.
Он описывал общество людей безынициативных, равнодушных друг ко другу и говорил: для того, чтобы нам стать другими, нужна большая беда. И многое из того, что мы видели с помощью наших исследований, уже совсем по-другому осуществляемых, не путём художественного проникновения, а социологическими инструментами, подтверждало именно такую версию. Действительно, если случается большая беда, то в очаге беды возникают феномены гражданского общества. Это может быть, например, Крымск, где было наводнение, или места, где были пожары, или консолидация вокруг помощи больным детям. В любом случае это зона беды.
В подобных ситуациях люди не просто ведут себя героически, жертвуют собой, но и создают хорошо организованные группы, какие работали на наводнениях или в местах других несчастий.
Когда угроза эпидемии стала очевидной для многих, но не для всех, в феврале этого года, мы спросили людей во всероссийском опросе: будет эпидемия или нет? Тогда половина россиян говорили, что эпидемии не будет, то есть испуг в общество еще не пришёл. Ну а если всё-таки будет, то как себя будете вести, спросили мы и предложили три варианта поведения на выбор: будете заботиться об окружающих, кому нужна помощь; будете заботиться о себе и своих; вообще ничего не изменится. Тогда мы получили, прямо скажем, очень огорчивший нас ответ: одна треть считала, что ничего не изменится, а половина сказала, что будет заботиться о себе и своих. Остальные 17 % выразили надежду, что люди будут заботиться о тех, кому нужна помощь.
Речь идёт не о реальном поведении, а о том, какого поведения страна ожидала от самой себя. Во время первой волны эпидемии мы проводили фокус-группы и пытались узнать, как сейчас, когда всё уже всерьёз началось, себя чувствуют и ведут люди. В процентах эти данные выражать невозможно, но картина в целом такова. В зонах бедствий – возле медицинских работников, которые страдали от нехватки средств защиты, медикаментов, машин и прочего – появлялись новые или становились на вахту ранее созданные структуры помощи. Люди, включённые в эти институционализированные формы взаимопомощи, с энтузиазмом рассказывали нам, что приходят волонтёры, появляются новые благотворители, говорили о всплеске взносов на нужды, связанные с эпидемией. У тех, кто внутри, было ощущение, что в ответ на беду общество встало и ведёт себя по-граждански и благородно.
Если же мы обсуждали подобные вопросы просто с публикой, то мы заставали совершенно другую картину. Это были те, кто помогал своим. Они не считали, что делают что-то новое. Это родственный долг, нечто само собой разумеющееся, и поэтому ощущения, что что-то изменилось, не было.
Разве что в середине этого периода появилось некое неожиданное новшество.
В Москве и крупных городах появилась сервисная экономика – в серьёзном масштабе. Доставка прежде всего продовольствия и лекарств позволила молодым помогать таким образом старшим, которые не хотят или не могут выходить из дома. Появилась возможность выполнять свой сыновний или дочерний долг за деньги. Это внесло неожиданную ноту в отношения.
Кроме того, в эти отношения вмешалось государство, чего оно на протяжении многих лет не делало. Причём вмешалось не только через органы здравоохранения, но и через совсем другие органы, которые не давали старикам выйти на улицу или тем более куда-то поехать.
На пересечении этих тенденций произошла адаптация общества, прежде всего в больших городах, к ситуации пандемии. На фокус-группах в период первой волны выяснилось, что ощущения большой беды у людей нет или оно заменено на ощущение больших неприятностей. Претензии к государству были крайне многочисленны: за то, что оно сделало что-то не так, ведёт себя не так. Много претензий персонально к чиновникам, в том числе к чиновнику номер один, претензии к врачам (или, вернее, устройству медицинских учреждений). И эти претензии были гораздо более напряжёнными, чем те чувства, которые могла бы вызвать эпидемия (страх болезни, смерти – своей или близких).
В дискуссиях, которые мы проводили, если разговор шёл спонтанно, то обсуждалась не сама болезнь или несчастья, с ней связанные, а то, как плохо с нами обходятся. То есть критика в адрес различных инстанций была на первом плане. В этом смысле её можно назвать агрессией.
Отвечая на вопрос о значимых событиях, люди часто называли саму эпидемию. При этом два события как бы канули в небытие. Одно из них – это ситуация в Белоруссии, а второе – «обнуление» и всё, что с ним связано (голосование и т. д.). На это российское общество как бы не обращает внимания.
«Обнуление» было встречено не равнодушно – оно углубило или закрепило очень серьёзную депрессивную компоненту внутри массового сознания. Произошло примерно то же, что и в 2011 году, когда Медведев объявил, что не будет выдвигаться на второй срок президентом, а Путин возвращается. Я думаю, что травмирующая функция этого известия («обнуления» – прим. ред.), что ничего не переменится и всё будет неопределённое время таким же, как сейчас, проявится потом.
На этом фоне невнимание к происходящему в Белоруссии или заведомо неправильная интерпретация того, что там происходит (что там всё куплено или неизвестно, кто и зачем там выходит), – это тоже, мне кажется, глубоко депрессивная реакция отказа от некоего будущего. То есть белорусы пошли по пути протеста против ситуации, которая очень похожа на нашу, но мы на этот путь даже не вступаем, и в этом смысле мы не очень желаем им успеха. Потому что их успех – это будет не наш успех.
Что касается настроения, то во время второй волны пандемии, в октябре, 50 % населения заявило, что оно у них «ровное», 12 % говорят, что настроение у них прекрасное. Ну и есть 23 %, которые говорят, что испытывают напряжение, страх.
Когда во время экстраординарное, тягостное у нас спрашивают: а что особенного? – это, мне кажется, говорит о том, что адаптация идёт по линии «лучше этого не знать, не видеть, не обсуждать». Зацепит нас – ну что ж делать, заболеем, может, помрём.
