До XX века только государство имело приоритет в формировании коллективной памяти и воспоминаний. Государства заинтересованы в поддержании национального мифа, в котором преимущество отдается повествованиям о победах, а история поражений и преступлений вытесняется на периферию. Эти поражения и преступления сейчас составляют целую область исследований, которая называется Trauma studies. Памятники, учебники истории, юбилеи, официальные торжества по сей день продолжают транслировать официальную точку зрения.
С другой стороны, в XX веке становится видимой память семьи, память разных сообществ, появляются исторические активисты. Низовой интерес начинает противостоять официальным структурам памяти. Появляются объяснительные модели и большой, и малой истории, и это своего рода вызов, брошенный официальной исторической политике.
Дарственная надпись на семейном фотоальбоме и фото из семейного архива. Фото: Софья РудаковаЕсли в советское время была важна идея будущего – она формировалась с подачи государства через разные идеологемы: мы будем жить при коммунизме, в другой стране, где все будут равны и всё будет хорошо, – то сейчас взгляды разных людей оказались направлены в прошлое. Изменился вектор. Именно в прошлом люди начинают черпать представления о своём настоящем.
Вспомнить то, чего не было
Французский психолог Морис Хальбвакс утверждает, что память реконструируема: воспоминания могут быть не основаны практически ни на чём. Например, детская память максимально подвержена вмешательству и коррекции. Это доказывает эксперимент, проведенный когнитивными психологами. К родителям в отсутствие их детей приезжали люди и по договорённости с ними подделывали фотографии (сейчас это можно сделать довольно хорошо). На подделанной фотографии их ребёнок оказывался на воздушном шаре, хотя на самом деле он никогда на нём не летал.
Взрослый сын приезжает к родителям и начинает перелистывать фотоальбом. В какой-то момент он видит себя летящим на воздушном шаре и говорит: «Мама, папа, а такое было? Я же никогда не летал на воздушном шаре!». Они говорят: нет, было, называют дату и добавляют: «Когда мы ездили к дедушке, тогда мы заехали на аэродром, ты просил – папа оплатил, и мы полетели». И тут происходит совершенно неожиданное: человек начинает вспоминать то, чего не было. Он говорит: «Да, я помню ветер, который бьёт мне в лицо. Да, это ощущение полёта, совершенно невероятное». Воспоминания рождаются здесь и сейчас, реконструируются через родительский опыт, через их авторитет и через просмотр фотографий.
Семейный альбом семьи Киселёвых. Фото: Софья РудаковаВ связи с этим возникает множество вопросов. Память хранит всё? Не хранит ничего? Или хранит воспоминания избирательно? А, может, прошлое реконструируется с помощью информации, доступной на сегодняшний день?
Наверное, последний вариант чуть более корректен, нежели три предыдущих. Важно, что процесс воспоминания в любом случае никогда не должен рассматриваться в отрыве от социально-культурной обстановки, которая его и запускает.
Мы помним не то, что происходило с нами, а то, что происходило вокруг нас, и встраиваем свои воспоминания в более широкий социальный контекст. Не существует индивидуальных воспоминаний, мы мыслим благодаря ментальным блокам, или когнитивным схемам. По Хальбваксу, память функционирует как механизм, объединяющий группы людей и цементирующий то, что называется идентичностью. Его теория игнорирует противоречивые воспоминания и полагает, что воспоминания, которые не соответствуют запросу группы либо социума, постепенно исчезают из памяти. Если не будет постоянного повторения – в учебниках истории, памятниках, социальных торжествах, – то эти воспоминания будут потихонечку стираться.
Память редактируема. Это показывает исследователь Джек Гуди на примере народа северной Ганы гонджа. Там было генеалогическое предание об основателе этого государства Ндевуре Джакпе, в котором сообщалось, что он разделил страну на семь частей – по количеству своих сыновей. Эта версия была записана в XX веке британцами, когда они только приехали и начали завоёвывать гонджа. Когда они прибыли, они разделили земли гонджа на пять больших частей. Удивительно, что 60 лет спустя, когда это предание было записано вновь, в нём уже речь шла не о семи, а о пяти сыновьях этого Ндевуры. На этом примере Гуди показывает, что функция генеалогии в бесписьменной культуре заключается вовсе не в фиксации и передаче исторически подлинной последовательности событий, а в констатации актуальной структуры общества.
Ещё один исследователь, Харальд Вельцер, в своей работе «История, память и современность прошлого» говорит о процессе переноса воспоминаний в семье, называя это традированием: воспоминания передаются другим и становятся воспоминаниями из вторых, третьих, четвёртых рук. В этом процессе эмоции играют важнейшую роль. Он приводит пример, когда представители трёх поколений в семье – бабушка, её сын и его дочь – по-разному рассказывают историю бабушкиного общения с евреями перед началом Второй мировой войны. Сама бабушка говорит следующее: когда евреи пробегали мимо, там была бочка, в которой они хотели укрыться, но она им не дала, и они пошли дальше. Сын говорит: значит, у неё прятались евреи, она их закрывала этой крышкой, пришли немцы и никого не нашли. А внучка заявляет, что её бабушка – героиня, потому что она в этой конструкции спрятала евреев. Детали остаются теми же самыми, но пафос меняется. Таким образом, при традировании воспоминания из вторых, третьих, четвёртых рук оно может кардинально поменяться: превратиться из постыдного в героическое.
«Сидит Ленин на заборе»
В 1930-е годы советское правительство вдруг решило выучить язык улиц, потому что это способ непрямого выражения мнения, и если государство научится его понимать, то сможет манипулировать общественным мнением. Тогда стали собирать и изучать слухи, анекдоты, частушки и эпос.
Государство пыталось понять, что происходит. Анекдоты и подобного рода тексты – это оружие слабых. Разговор на кухне – это способ выразить своё мнение о том, что происходит, чтобы тебя не услышали.
В этих анекдотах, понятно, фиксировались разного рода смыслы, идеологические модели, мотивы, через которые просачивалось истинное положение дел.
В СССР разрешили свободную охоту на медведей. Медведи побежали через границу. Среди них затесался заяц. Его спрашивают:
– Почему ты бежишь?
– Стреляют всех медведей подряд.
– Но ты же не медведь!
– Попробуй доказать это органам!
Мысль понятна: ты букашка, репрессии касаются более-менее каждого. В общем-то, за такое могли посадить. Но такие разговоры были своего рода отдушиной, сублимацией.
Частушка – это жанр, который до сих пор не погиб. И, конечно же, в начале – серединеXXвека частушка как губка впитывала в себя просачивающиеся сомнения в легитимности власти.
Сидит Ленин на заборе,
А Троцкий на ели,
Красну армию собрали,
А лаптей не наплели
Здесь тоже всё более или менее понятно: Красная армия не экипирована должным образом.
Как формировался советский героический пантеон
Обычно формирование пантеона героев занимает столетия и происходит более или менее спонтанно. Но советское правительство было вынуждено придумать и мифологизировать исторических лиц за очень короткое время. Происходила совершенно дикая манипуляция историческими фактами, чтобы сжимать индивидуальное в образцовые парадигмы. И, конечно, включались средства массовой информации, чтобы пропагандировать эти типажи.
Так возник миф о «сталинских соколах». Книжная мать Москва (я буквально использую риторику газет того времени) следит за полётом своих сынов, радуется успехам лётчиков и с нетерпением ждёт от них сведений. Чкалов, Гайдуков, Беляков связываются невидимыми нитями со всем советским народом.
Итак, советскому правительству нужно было создать героический пантеон за короткое время. Но без опоры на старое это практически невозможно. И здесь был осуществлён советский эксперимент по созданию нового эпоса вместо старого. Вместо былин нужно было создать «новины». Все помнят «Богатырей» Васнецова. Шапка будёновка была создана по эскизам того же Васнецова, она как бы наследует идею героических защитников родины.
Но не только это было важно. Поскольку исполнителями эпоса в XX веке часто оказывались неграмотные крестьяне, на поддержку которых опиралась советская власть, возникает идея, что былины принадлежат трудовому народу. Обосновывается тезис о создании русского эпоса в крестьянской среде. Под былиной понималось некоторое произведение, в котором героический персонаж крестьянского происхождения защищает родину от иноземных врагов и совершает подвиги. То есть русский эпос – это история от народа и для народа.
Семейный фотоальбом. Фото: Софья РудаковаНо если простой народ рассказывает о подвигах прошлого, кто же будет рассказывать о подвигах советского народа в настоящем? И тут возникает идея переноса героики из прошлого в настоящее. Если этот перенос будет успешным, то можно легитимировать настоящее. Над этим работают Горький, Азадовский, Юрий Соколов. У них вышла целая книжка о «методах массовой работы со сказителями». Фольклористы выезжали в поле, привозили с собой набор материала, помогали сказителям выбрать тему. Те думали дальше, обсуждали замысел с фольклористом, работали над текстом «новины». Потом этот текст редактировался, и сказитель выступал.
Сразу скажу, что ничего хорошего из этого не получилось, хотя эксперимент длился довольно долгое время. Не удалось сменить старое на новое, хотя сами сказители, особенно люди творческие, хотели как-то помогать фольклористам. Вот цитата из одного такого стихотворения:
Там, где кедры шумят исполины,
Где могучие реки текут,
О Сталине мудром былины
У костра лесорубы поют...
Были так называемые «государственные бабушки» – сказительницы эпоса, которые легитимировали деятельность советского правительства и героику советского времени. Они становятся частыми гостями в столице, их приглашают на встречи с писателями, они дают многотысячные концерты, получают академический паёк и членство в Союзе писателей. Чаще всего они фиксировались на Русском Севере. Известная семья таких сказительниц – Крюковы, которые могли сочинить былину про что угодно, сымпровизировать текст на любую тему.
Вот набор тем, важных для газетной риторики, которые фольклористы подсовывали сказителям. Это прежде всего герои советского настоящего: вместо Ильи Муромца и Алёши Поповича появляются Чкалов, Калинин, Чапаев, Ленин, Сталин. Есть плач по Космодемьянской, победа в 45-м, Гражданская война, колхозные ясли, Коммунистическая партия, уборка урожая, метро, Кремль, Красная армия и т.д. – весь набор достижений советской власти.
Вот Ленин и Калинин говорят Сталину, чтобы он выехал на битву с врагами в чистое поле, а сами остаются в Москве на руководящей работе. Сталин садится на коня, к нему присоединяются Ворошилов с Будённым, и три богатыря отправляются на битву, а затем с победой возвращаются в Москву, где Ленин закатывает пир на весь мир.
Или вот:
Как те самураи японские
Как по той ли сопке высокой
Разбросались, как зверёныши,
Расплывались они, как змеёныши.
А советские могучие богатыри
Кормили их ручными гранатами.
Мы видим, что богатыри с гранатами здесь вроде как совсем не эпическая форма и нормальный сказитель, конечно, этого передавать не будет.
Эти события из газет закрепляются в нежизнеспособных, но политически грамотных псевдофольклорных текстах. Конечно же, сам фольклор это дело отринул, «новины» не получили распространение.
ХХС и шубка на счастье
Другой жанр, который корректируется постоянно, но при этом сохраняет глубинные схемы, – это городская легенда. В них часто отражён процесс борьбы идеологий.
Вот, например, храм Христа Спасителя. В 1931 году его взрывают, и на его месте хотят построить другой храм – Дворец Советов. Однако он не был построен, и на месте храма оказывается бассейн «Москва», который существует там до середины 90-х годов. Сводки, документы, обнаруживающие факты того времени, фиксируют за полгода до сноса храма Христа Спасителя разные детали, например: власть растратилась, и теперь правительство хочет изломать храм и продать его по частям Америке за большие деньги. Такие маленькие истории до сих пор транслируются.
Храм взрывают, но начинается война, и это место долго было обнесено забором, ничего там построено не было. Вячеслав Всеволодович Иванов, который ребёнком гулял там, вспоминал, что было очень интересно знать, что за забором происходит, но зайти за него никто не решался.
В пионерском лагере. Из семейного альбома Киселёвых. Фото: Софья РудаковаЕсли мы начинаем исследовать пространство городских легенд, мы видим, как диалоги буквально дерутся между собой. При строительстве храма люди падают и разбиваются, то есть храм построен нелегитимно. Это как раз идея конца XIX века: храм взорван якобы потому, что монахиня Алексеевского монастыря предсказала, что на этом месте ничто стоять не будет. С исторической точки зрения такого быть не могло в принципе, но, опять же, легенда начинает легитимизировать какое-то действие и ситуацию. Дворец Советов не построен, потому что на этом месте ничто стоять не будет. Мы записывали истории, в которых люди слепнут, когда пыль со стройки этого дворца Советов попадет им в глаза. Люди тонут в бассейне «Москва», потому что на таком плохом месте купаться нельзя. Бассейн оказывается притоном. И весь этот набор дискурсов показывает, что это место какое-то нечистое. В мемуарах Лужкова есть любопытные детали: в 90-е годы к нему приходит старушка и приносит старую Библию, говоря, что обязательно должна передать её восстановителю храма.
Храм как бы постоянно перемещается между символическими полями: нечистое место – чистое место, фальшивка – место чуда, таинственное место (это Лужковская история). Так происходит борьба идеологии. В начале 2000-х рождается история о том, что советская верующая девочка при закладке храма Христа Спасителя положила под закладной камень мех, то есть бросила под закладной камень свою новенькую шубку, потому что люди издревле знают, что мех защищает и приносит благополучие, счастье и богатство. Выяснилось, что за этим стоит немножко другая история о том, как женщина, которая собирала на храм деньги, сняла деньги со своей сберкнижки, она их откладывала себе на шубу. Тем не менее очень важно, что легенда о советской девочке, которая бросила свою шубку под закладной камень, немножко меняет это символическое пространство.
Таким образом, коллективная память имеет нормативную функцию и во многом играет роль групповой морали. Она редактируема практически всегда, но очень редко мы это можем увидеть. Она закрепляет актуальную структуру общества здесь и сейчас. В частности, поэтому, если люди сейчас очень много вспоминают о золотом веке советского прошлого, то это актуальная структура общества влияет на них, а не память о прошлом.
