Юлия Балакшина:
– Как и многим, в манифесте Богомолова мне запомнился образ отцепляемого вагона. У меня, как у человека, преподающего русскую литературу, конечно, образ вызвал ассоциации с другим образом из манифеста более чем столетней давности – «Пощёчина общественному вкусу», авторы которого порывались сбросить Пушкина с «парохода современности». Этот пароход превратился теперь в паровоз с составом, от которого нам предлагают отцепить свой вагон.
Попытка изложить свои взгляды на современный мир и наше положение в нем, конечно, не нова, но мне кажется, что современный мир настолько сложен, что его трудно описать в жанре манифеста с элементами эпатажа.
И мне вспомнился, например, Сергей Сергеевич Аверинцев, который тоже неоднократно высказывался не только по поводу научных проблем, но и по поводу проблем современности: «Мы и наши иерархи», «Будущее христианства в Европе». Это всегда очень сложно построенная мысль, с большим количеством культурных ассоциаций, наблюдений. Это мысль, которая вызывает уважение ещё и потому, что опирается на богатую культурную и духовную традицию.
Сергей Сергеевич Аверинцев. Фото: Свято-Филаретовский православно-христианский институтДругой важный для меня пример – книга «Наше положение», которую Ольга Седакова, Владимир Бибихин и ещё ряд людей опубликовали в 2000-м году, чтобы зафиксировать изменение культурных, смысловых парадигм жизни в стране. Это сборник, в который вошли статьи филологов и философов, эссе, дорожные размышления, стихи. К этой книге хочется возвращаться, открывая в ней новые и новые глубины смысла. А задача манифеста Константина Богомолова – эпатировать, привлечь внимание, обвинить европейскую цивилизацию в отказе от сложности человека, в создании этического рейха. Мне кажется, что, если хочется отстоять духовную, интеллектуальную, эмоциональную, культурную сложность человека и мира, то и форму для своей апологии стоит искать соответствующую.
Олег Глаголев:
– Всё-таки манифест есть манифест, он не бывает многотомный. Это не «Вехи» и не «Наше положение» со статьёй о природе власти и стихами про узбека, который ворует хлопок. Но его можно расценивать как приглашение к диалогу.
Юлия Балакшина:
– Но нужно понимать, что подобного рода высказывания, конечно, породят бурную эмоциональную реакцию, но это вряд ли приведёт к серьёзному диалогу об антропологии или этике, вряд ли разбудит серьёзную мысль. К сожалению, высказывание Богомолова воспринимают скорее в политической плоскости.
Олег Глаголев:
– Да, многие этот манифест уже прочитали как провластное высказывание.
Юлия Балакшина:
– Хотя он опубликован в «Новой газете», начальный импульс был, кажется, как раз противоположный – сказать свободное слово, которое одинаково не может быть воспринято и провластными силами, и нашей либеральной средой. Но в том-то и дело, что наше политическое пространство бинарно, оно воспринимает только принцип: либо с нами, либо против нас.
Кто определяет, что правильно?
Юлия Балакшина:
– Когда-то функцию такого регулирования и определения должного и недолжного, правильного и неправильного играла религия, в России – Православная церковь. Но начиная с эпохи гуманизма, с Нового времени, человек своё самостояние ставит на первое место и начинает воспринимать церковную этику как внешний по отношению к себе регулятор, а следовательно, репрессивный, стесняющий его свободу. Вспоминается из Достоевского знаменитое: «если Бога нет, то всё позволено». Жизнь требует того, чтобы появились какие-то новые ориентиры в этическом пространстве. Вариантов оказывается немного. Правила этической «игры» задают государство или общество. Весь ХХ век нам государство объясняло, как нужно правильно жить; проверяло, соответствуем ли мы этическому кодексу строителя коммунизма. И сейчас наше государство продолжает объяснять нам, что правильно, что неправильно. При помощи, например, законопроекта о штрафах за фальсификацию исторических фактов, касающихся Второй мировой войны. Судьями, которые решат, правильно или неправильно мы оцениваем историю, будут не историки, а юристы! Принципы выявления правды и лжи непонятны, но понятен сам пафос: право решать, где ложь, а где правда, принадлежит государству и исходит из государственных интересов.
Другой тип регуляции, за который боролось русское общество весь долгий XIX век, – выявление этических норм изнутри общества, его ценностей и интересов. Лотман любил повторять, что заслуга декабристов в том, что люди, совершавшие какие-то безнравственные поступки – безжалостно обходившиеся с крепостными или проворовавшиеся на своих должностях, – становились в обществе нерукопожатными.
То, что описывает Богомолов, и то, что мы имеем сейчас на Западе, – это принцип общественного регулирования этики, доведённый до крайности благодаря социальным сетям, которые делают возможным, с одной стороны, публичное высказывание любого человека, а с другой стороны, общественную травлю того, кто посмел высказать мнение, не поддерживаемое в обществе. При этом публично не подать руки человеку совсем не то же самое, что обрушить на него хай в соцсетях. Второе как поступок дешевле, чем первое, так как происходит «за глаза», безличностно.
Современное общественное регулирование допустимого и недопустимого действительно принимает иногда формы нового тоталитаризма, потому что высказать не общепринятую точку зрения оказывается небезопасно для репутации, иногда и для жизни человека. При том что, действительно, представление о должном и недолжном очень размыто. Новая этика ещё совсем не определилась в своих границах и подчас защищает вещи, которые являются следствием хаоса и разрушения человеческой природы, объявляя их человеческой нормой. Новая этика отстаивает «правду побеждённых»1– тех, кто оказался на обочине жизни в силу ряда обстоятельств природного или социального характера. При этом чернокожие, гомосексуалисты и инвалиды попадают в один ряд.
Олег Глаголев:
– Таковые не подлежат суду и как бы заранее и навсегда оправданы и правы, потому что нельзя же судить тех, кто наказан сверх всякой меры.
Юлия Балакшина:
– Классический пример – это пример с еврейской нацией, которая, безусловно, пострадала в ХХ веке. Но так получилось, что её великие страдания, «правда побеждённых», лишили возможности даже ставить вопрос об ответственности представителей этой нации, например, за революцию в России. Любая постановка вопроса в этом ключе воспринимается крайне агрессивно и сразу табуируется.
Право угнетённого меньшинства
Олег Глаголев:
– Есть и ещё некоторые тренды западного мира, про которые можно говорить только положительно. Это, конечно, тема сексуальных меньшинств, самых разных экспериментов с полом, браком, деторождением и воспитанием. Всякая попытка разобраться, начать диалог встречает в псевдолиберальном стане дикое неприятие. Правда, абсолютно зеркально ведёт себя и стан псевдоконсерваторов. Даже объективные статистические данные подвергаются критике. Своё отношение к однополым бракам, операциям по смене пола, эвтаназии – всё это темы, которые страшатся сделать предметом дискуссии, потому что умело направленное общественное мнение уже вынесло свой суд, причём противоположный в разных обществах.
Юлия Балакшина:
– Угнетённое меньшинство вне зависимости от того, каких ценностей оно придерживается, обладает правом просто потому, что оно некогда было угнетено, тогда как жизнь – это сложная штука, она меняется, как меняется и положение некогда побеждённых.
Олег Глаголев:
– И спекуляция растёт на уровне личных и общественных отношений. Есть такой почти неотразимый аргумент, когда человек, чтобы оседлать ситуацию, говорит: меня это так задело, я так настрадался от этих ваших слов. Уязвимость и слабость стала сильной стороной. Помню, как в пылу полемики один образованный, высокий и статный мужчина сказал мне, что однажды он увидел, как в храме во время проповеди многие стоят и разговаривают, не слушают слово. Это якобы причинило ему такую боль, что он не один год не может оправиться от нравственной травмы, не может даже заходить в тот храм. Конечно, к такому человеку, к тому же мужчине, есть ещё один «травматический» вопрос: почему было не вмешаться, не попросить людей выйти или замолчать? Остаётся только использовать этот приём и сказать, что, когда мужчины хнычут и ноют – это травмирует всех остальных.
Юлия Балакшина:
– Недавно на круглом столе по новой этике Алексей Янковский-Дьяконов говорил, что у человека сегодня часто не хватает сил на какую-то иную реакцию – ответственную, способную менять ситуацию, он ощущает себя тотально травмированным существом, которое можно только защищать. В этом отчасти есть и правда – ужасы ХХ века сделали человека таким.
Алексей Янковский-Дьяконов. Фото: spb.yabloko.ruОлег Глаголев:
– Этот аргумент вовсю использует государство. Здоровенные, вооружённые дубьём, но очень нежные и ранимые полицейские и росгвардейцы не стыдятся на всю страну давать показания, какие нравственные травмы и болезненные царапины нанесли им демонстранты.
Юлия Балакшина:
– Мы живём в таком мире, где любой даже гуманистический аргумент сразу становится политической картой, рычагом той или иной политтехнологии. Легко играть на чувствах людей, на их тяге к правде и справедливости, и начать этим манипулировать. Поэтому массовая общеобязательная этика в XXI веке вряд ли вообще возможна. И мне видится, что сегодня должны были бы возникать какие-то новые способы этического регулирования. Тут, наверное, можно было бы перейти к теме не просто личной, а личностной этики. Я попробую описать её в двух максимах: «и один в поле воин» – и «люби Бога и поступай как хочешь» (блаж. Августин). Или с уточнением, которое ты предложил: люби Христа и поступай как хочешь.
Доверимся человеку?
Юлия Балакшина:
– Ценность такого рода этики заключается в том, что человек изнутри собственной свободы определяет, что для него должное, что недолжное. Правда, для этого есть то небольшое, но труднодостижимое условие, что сердце человеческое должно быть открыто любви и к Богу, и к другому человеку.
Олег Глаголев:
– Это «труднодостижимое условие» не относит ли такую этику к разряду утопической даже для христиан?
Юлия Балакшина:
– Есть примеры в разных странах и народах. Такая новая этика может рождаться и работать внутри определённых человеческих сообществ, потому что в одиночку трудно бороться с грехом, с хаосом, с каким-то тоталитарно предъявляемым мнением, выдаваемым за общественное мнение и некую норму. Но эти объединения, как показывает мой опыт, возникают не для борьбы, не ради каких-то корыстных или даже профессиональных интересов, а по принципу «Ноева кочега», в который были собраны самые разные существа, которые сумели вместе проделать весьма длинный и трудный путь. И, мне видится, наша эпоха даёт надежду на возникновение объединений, дерзающих собираться в свободе и строить свои отношения не на принуждении, а на Любви.
По крайней мере, когда я думаю о западном мире, я вспоминаю не того примитивного, отказавшегося от сложности человека, о котором говорит Богомолов. Я вспоминаю представителей многочисленных католических христианских движений, с которыми я лично знакома: АКЛИ (Ассоциации христиан-рабочих Италии), Фоколяры, движение Шарля де Фуко – люди большой сложности и большой жертвенности, которые действительно готовы идти и на подвиг общения, и на схождение в ад жизни, ад разрушенности другого человека и мира – для того чтобы усилиями любви его восстанавливать. И вот такие люди способны к какой-то солидарности, к объединению в свободе. За подобными объединениями наши надежды в сфере этики.
Олег Глаголев:
– Но все перечисленные христианские союзы – харизматические. Они не организованы, а собраны свыше, через дары определённого человека или небольшого круга таких одарённых людей. Каким образом они могут влиять на нравы и взаимосвязи в целом обществе или народе?
Аскетика? Для всех?!
Юлия Балакшина:
– Таких бескорыстных служащих объединений не бывает много. Это то, что Христос называет «соль земли» и «свет миру». Соли не должно быть много, но слово и пример жизни таких союзов в нормальном случае влияет на всё общество. И это не обязательно сообщества, собранные сугубо церковно. Важно не только, ради чего они собраны, но и как они достигают своих целей. Важна тема не только новой этики, но и новой аскетики.
Константин Богомолов как раз проповедует такого естественного человека, в котором есть добро и зло и который не собирается отказываться ни от того, ни от другого, чтобы не лишиться сложности.
Человек действительно разрушен грехопадением, он носитель и доброго, и злого, как нам не раз показал Достоевский. И вообще это всегда было нормой – ставить предел злу, не давать ему действовать в тебе и через тебя. Но кроме традиционных форм борьбы со злом, которые со святоотеческих времён предлагает христианская аскетика и которые были связаны с внешними ограничениями, XX век очень громко поставил вопрос о том, что можно назвать новой аскетикой: аскетикой не уничтожения в себе чего-то, а аскетикой преображения, аскетикой творчества. Тут надо вспомнить и Бердяева, и Мать Марию, и Симону Вейль.
Каждый художник знает, что для того, чтобы что-то создать, нужно взять себя в руки, от чего-то отказаться – есть понятие аскетики творчества. Но творчество нельзя понимать слишком узко: в каждом человеке может пробудиться творчество жизни. Бердяев писал, что в наше время на первое место выходит именно творчество жизни, а не созидания культурных ценностей. И в этом творчестве жизни тоже нужны преображающие усилия, которые позволят энергию, заложенную в человеке, высвободить из пут зла; не уничтожить, а преобразить.
Олег Глаголев:
– Все теперь ищут основания для новых ценностей, за которые человек, общество могут по-настоящему держаться, черпать в них силу. Стало расхожим выражением: сила в правде. Это важно, потому что на государственном уровне мы нередко видим обратное: правда в силе. А в чём правда или у кого она, каковы её критерии? Мы видим много правд, которые служат для постоянных манипуляций, будь это западная сторона, будь восточная, провластная или оппозиционная и т.д. Чья правда правдивее?
Юлия Балакшина:
– Я вступлюсь за деконструкцию: нужно постоянно проверять себя на понимание, не поддаваться стереотипным идеологемам, отслеживать влияние разных политтехнологий и быть готовым существовать в ситуации, когда тебе приходится опираться не на твёрдый миропорядок, где понятно правое и левое, а отыскивать, добывать правду – снова и снова, оказываясь в такой этической пустоте, выбираться из неё. Но кроме этого обнажения манипулятивных технологий и схем нужно что-то другое, живое… Нельзя построить жизнь на разрушении и отрицании, на разоблачениях – должен быть какой-то позитивный импульс. Этот импульс в первую очередь может родиться изнутри личности, изнутри человека, но это не происходит автоматически.
Церковь устарела?
Олег Глаголев:
– Какова роль современной церкви в этой добыче правды? Христианство на протяжении двадцати веков пыталось открывать и показывать, где есть правда, где есть добро, кто есть человек, каково его место в мире. Не устарела ли церковная институция для того, чтобы предъявлять свои нормы и способ жизни как этическое мерило? Зачастую к церкви относятся как к некоему атавизму.
Юлия Балакшина:
– Если понимать церковь как институцию, то устарела. Она может только предъявлять старые клише: это нельзя, потому что это грех. А почему это нельзя, что такое грех сегодня, а главное, как его реально побеждать – об этом она, мне кажется, говорить пока не готова. Но я думаю, что есть всё-таки отдельные люди в церкви и вне её… И всё время мысль моя возвращается к Симоне Вейль. Ведь она просто в катастрофу превращает свою жизнь ради того, чтобы разделить судьбу тех, чья жизнь была разбита или обесценена. Спуститься в их ад, но не для того, чтобы остаться в этом аду, как нам предлагают, не для того, чтобы принять этот ад за норму, а для того, чтобы вывести человеческую душу из этого ада. И мать Мария (Скобцова) то же самое делала – разделяла судьбу тех, кто оказался выбит из нормальной жизни, чтобы помочь людям.
Олег Глаголев:
– Симона Вейль могла себя не относить к церкви. Кажется, до сих пор спорят о том, была она крещена или нет. Ты имеешь в виду её смерть от истощения?
Юлия Балакшина:
– И то, что она, будучи дочерью состоятельных родителей, идёт работать на завод и узнаёт на себе, что такое конвейер, обезличивающий человека, что такое жизнь рабочих фордовского завода. И после этого она может им что-то говорить. Как мать Мария приезжает на угольные шахты проповедовать и слышит: «А ты пол нам не вымоешь?». И она моет пол, после этого её принимают и начинают слушать.
Олег Глаголев:
– Это ещё и эсхатологический выбор – дерзновение связать свою жизнь с другими до конца, как это делает мать Мария, разделяя судьбу гонимых нацистами евреев.
Юлия Балакшина:
– И Симона Вейль, когда она эмигрировала в Англию, то приняла на себя такое добровольное аскетическое условие, что она не ест больше того, что люди едят в лагерях.
Олег Глаголев:
– Думаешь, сегодня получится ориентироваться на этические нормы Симоны Вейль или матери Марии?
Юлия Балакшина:
– Те сообщества, о которых я говорила выше, убеждают меня, что какие-то основополагающие нормы не устарели, потому что они не внешние для нас. В самом человеке есть что-то, что помогает ему прийти в себя, стать разумным и свободным, общительным, способным к совместному творчеству.
Олег Глаголев:
– Подожди, а какие нормы основополагающие? Это же непонятно.
Юлия Балакшина:
– Просто связанные с библейской этикой, даже с ветхозаветной – это всё-таки какой-то фундамент: не надо убивать, лгать, произносить ложные клятвы, обирать и обижать людей. Нельзя быть проводником того, что разрушает жизнь.
У нас недавно был очень интересный разговор с ребятами-волонтёрами. И когда мы спрашивали напрямую: какими принципами вы руководствуетесь, что для вас допустимо, что недопустимо, что хорошо, что плохо – они обычно уходили от ответа. Но когда мы спросили у ребят, которые занимаются восстановлением старых домов: вот если бы появился среди вас кто-то, кто какую-то часть восстанавливаемого дома утащил бы к себе для украшения личного интерьера, – они возмутились: ну нет, такое невозможно! То есть те ценности и цели, которым они служат, определяют их этический кодекс, и поскольку эти ценности и цели – созидательные, то этот неписаный кодекс рождается очень достойный, на мой взгляд.
Тут мы упираемся в какую-то антропологическую тайну: чем больше ты берёшь, тем больше тебе не хватает, больше нужно. И наоборот: чем больше ты даёшь, тем больше имеешь. Это укоренено в самой природе человеческого существа.
Олег Глаголев:
– В Деяниях апостолов приводятся слова Христа, которые как раз об этом: «блаженнее давать, нежели принимать». Думаешь, возникающие сообщества причастны именно к этому опыту – давать, созидать, где как-то может проявить себя человеческая свобода?
Юлия Балакшина:
– Да, хотя даже они чреваты тем, что мнение сообщества начнёт доминировать над мнением отдельной личности. И непонятно, что предохранит в них людей от нового тоталитаризма, которого так опасается Богомолов.
Как Его вернёшь?
Олег Глаголев:
– Мне кажется, пока человек живёт в этом мире, лежащем во зле, пока Христос за нами не вернулся – такого рода угроза всегда будет и на Западе, и на Востоке, но надо рисковать самим, а не искать чужие изъяны. Да и тезис Богомолова, что коммунистическая цивилизация более гуманистическая и менее опасная, чем нацистская, – слишком сомнительный. Он не подтверждается ни количеством и качеством жертв, ни продолжительностью, ни географической зоной поражения, ни антропологическими последствиями, которые наш народ испытывает до сих пор как никакой другой.
Как раз на примере нашего народа мы видим, что ничто так не грозит свободе, как вражда и раскол, которые порабощают человека, влияют на все его мысли и способы действия. В мире вообще не действует этот закон «отцепленного вагона», изоляционистский и раскольничий по своей сути. В смысле, он не останавливает зло, а наоборот – обессиливает добро. Недаром Господь говорит притчу о сорняках, которые, конечно, бросают в огонь, но сначала ждут добрых всходов пшеницы. Пока в появившейся на нашей земле зелени плевелы от пшеницы не вполне и не всегда отличимы.
Юлия Балакшина:
– И понятно, что культура так не развивается, и никакая традиция так не развивается, что «вагон» – это просто такая популистская фраза. Ну, может быть, такая попытка вернуться к идее самобытности России. Но на чём может быть сейчас основана самобытность России – после катастрофы, которую мы пережили в XX веке?
Олег Глаголев:
– То, что в XX веке на русской земле произошло, лучше всего выражают слова отца Сергия (Савельева) – «второе грехопадение». Христианство – борьба со злом при помощи веры в Бога и веры в человека – было отринуто. Людей обманули, развратили, ограбили, унизили. Убогие экономические и политические технологии и идеологии сгнили, оставив после себя выжженную землю, обескровленный народ. И странно сейчас думать, что мы святее, чище, динамичнее и перспективнее, чем европейцы.
Юлия Балакшина:
– Ну да. Есть свои законы и у культуры, и у традиции, и у человека как существа – интенции, раскрывающие человека как личность. В конечном итоге человека не так просто лишить сложности, как кажется. Мне представляется, что в малых сообществах возможно постоянное творческое решение этических вопросов, доверительное рассуждение, что такое этический поступок, имеющий отношение к добру или злу, красоте и безобразию, к той конкретной ситуации, в которой я нахожусь здесь, сейчас, в эту минуту, или находится мир сейчас. В общем, я за этическое творчество и за возможность соотносить этот свой этический поиск с теми, с кем ты жизненно связан.
Олег Глаголев:
– Может ли христианство, то есть Христос как личная система отсчёта, смелее и шире вернуться в жизнь?
Юлия Балакшина:
– Ну как ты Его вернёшь-то? Ведь тоже не как идею хочется его вернуть. Однажды на Пасху меня разбудил раньше времени разговор под окном. Я была очень злая, думаю: сейчас пойду отругаю тех, кто тут шумит. А потом прислушалась к разговору. Разговаривали два подростка, которые накануне посмотрели фильм Гибсона «Страсти Христовы». И один другому говорит: «Нет, ну ты представляешь! Его они избивали кнутом и живого приколотили гвоздями, а Он их – простил!». И он был так потрясён этой новостью, что я взяла пасхальный торт, пошла и поздравила их с Пасхой. Это оказались такие ребята, совсем далекие от ценностей христианской культуры. Но одного из них событие Христа экзистенциально пронзило. Та мысль, что после стольких оскорблений можно не утратить любовь и простить.
Кадр из фильма «Страсти Христовы». Фото: Icon Productions______
1Выражение восходит к размышлениям Вальтера Беньямина: «А все господствующие в данный момент – наследники всех, кто когда-либо победил. Соответственно, вживание в победителя в любом случае идёт на пользу господствующим в данный момент. Этого для исторического материалиста достаточно. Любой побеждавший до сего дня – среди марширующих в триумфальном шествии, в котором господствующие сегодня попирают лежащих сегодня на земле. Согласно давнему и ненарушаемому обычаю, добычу тоже несут в триумфальном шествии. Добычу именуют культурными ценностями».
