Что это? Феномен милитаристской действительности? Или нормальное отношение к своим героям? Мы попытались разобраться вместе с профессором Александром Филипповым.
–Насколько это характерно именно для нас, для России – или такого рода героика характерна для всего мира?
– Для меня это такой же сюрприз, как и для вас, поэтому компетентное сопоставление с другими странами мира я провести не смогу. Я даже не уверен, что в других странах вообще столько всяких дней, посвящённых каким-нибудь специфическим профессиям. Но мне кажется, эти сопоставления сами по себе могли бы оказаться не очень корректными. Потому что есть специфика нашей страны в настоящее время, сказывающаяся, в частности, на том, что какая-нибудь очередная профессиональная группа или какое-то более-менее влиятельное сообщество может добиться учреждения какого-нибудь специального дня. Это может быть важно, чтобы сделать кому-нибудь приятное, или, как говорят, выдать психологическую премию в виде престижа.
Примерно два века назад, ещё при становлении социологии, было известное деление, которое предложил Спенсер, на общество, которое является преимущественно военными, и промышленное. Одни относятся к прошлому, а другие относятся к настоящему. По мысли Спенсера, такое движение эволюционное – от общества, преимущественно ориентированного на военную силу, на всякого рода кодексы чести, армию, завоевания и тому подобное к обществу, построенному совершенно иначе. Можно было бы сказать, глядя на такое количество празднований, что, наверное, в каких-то отношениях от военного общества мы не отошли – или просто Спенсер ошибался и эволюция идёт совсем не в том направлении.
Заведующий Центром фундаментальной социологии НИУ ВШЭ профессор Александр Филиппов. Фото: Открытый Университет/youtube.com– 1/7 часть года – это довольно много. Такая пропорция влияет на то, что можно назвать культурным кодом общества, или, наоборот, это отображение какой-то характеристики нашего общества?
– Как учёный я противник термина «культурный код». Вот у человека существует генетический код – гены, над которыми он не властен, они определяют последовательность синтеза белков, поэтому у одного человека длинный нос, у другого – короткий, у одного голубые глаза, у другого – карие и т.д. А что касается культуры, мы же не биологисты и не расисты. В разговоры о культурном коде заложен такой ход мысли, с которым я не согласен: если у нас есть культурный код, то человек ничего не может сделать: родился – бабах – и теперь никуда ты не денешься, будешь ходить – как на верёвочке привязанный. Как нос ты можешь только насильственным путём поменять через пластическую операцию, так какие-то культурные предпочтения ты можешь поменять только насильственным путём. А поскольку ты этого не опознаёшь, тебе умные люди приходят, говорят: у тебя культурный код, всё теперь, живи с этим и рыдай.
Конечно, есть очевидное: мы, если воспользоваться калькой иностранных оборотов речи, рождаемся в культуру, мы её сами не выбирали, мы не выбирали язык, мы в него рождены, мы рождены в определённую традицию представления истории или ещё чего-то. Но это не код! Потому что человек, который изучает русскую историю, который просто проходит обычный школьный курс, читает книжки, слушает знакомых, – это не марионетка культуры, у него есть некоторый набор вариантов, и неизвестно, какое у него будет предпочтение. Один читает про декабристов, он их ненавидит, а другой читает про декабристов и думает: «Боже мой, какая прекрасная трагическая судьба!».
Поэтому сказать, что в нашу культуру, скажем, зашит код предпочтения военного сословия, военных решений, пренебрежения гражданским и другими альтернативными способами отношения к жизни, к культуре, к хозяйству и к перспективам, мне кажется, это было бы слишком сильно. Такое предпочтение тоже есть, но есть и споры вокруг него, и варианты размышлений и выбора.
– Это интересное суждение, но я спрошу по-другому. Такое количество памятных дней имеет ли какое-то существенное значение в формировании каких-то общественных позиций или нет? Или это просто отражение какого-то идеологического вектора в государстве?
– У Макса Вебера в одной речи 1917 года есть небольшое рассуждение о том, что наступило такое время, когда, вообще говоря, подлинная духовная жизнь, подлинная коллективность людей, которые понимают друг друга, которые ощущают какую-то взаимность, может протекать только в небольших группах. Он мог ошибаться, тем более что через 15 лет после этого высказывания в Германии началась монументальная пропаганда, которая работала на всю катушку, и насчёт её эффективности вряд ли приходится сомневаться. Весь народ лёг под эту пропаганду со страшной силой. Правда, это была не подлинная коллективность, но она была.
Принесение военной присяги. Фото: mil.ruВопрос в том, насколько, в принципе, возможна организация каких-то настроений, какого-то мировосприятия, какого-то хорошо структурированного видения мира больших групп людей через такие традиционные способы воздействия. Я где-то на девяносто восемь и пять десятых процента уверен, что нет такого страшного мозгового центра, который говорит: «Давайте сделаем из русских и дружественных народов замечательную воинственную нацию». Хотя такие идеи и высказывания время от времени возникают у разных авторов. У нас действительно время от времени пытаются воина поставить впереди торговца, но это не значит, что существует какая-то тайная идеологическая крошечная группа, которая именно через праздники нас незаметным образом милитаризирует. Скорее, просто приходит там какой-нибудь очередной заслуженный артиллерист (воинская специальность выбрана наобум и без задней мысли) в высокий кабинет и предлагает увеличить количество праздничных дней ещё на один.
И, в общем, нам не жалко, вопрос даже не в том, кого радуют эти праздники, потому что задача праздника, строго говоря, не радовать, а объединять. И самое интересное состоит вот в чём: есть вопрос публичного признания, психологического вознаграждения, о котором я говорил. То, что этот вопрос решается для какой-то профессиональной группы, доказывает, что она влиятельна. А есть вопрос о празднике как ритуале, как способе солидаризации. И мы не можем быть полностью уверены в том, что одним и тем же действием – установлением очередного праздника – мы вознаграждаем влиятельную группу и организуем солидарность граждан.
– Можно ли сказать, что это определённый государственный тренд, когда опора делается на силовой блок, а не на общество?
– Я не противопоставляю общество силовому блоку, потому что это невозможно при точном использовании социологических понятий. Но я понимаю, о чём вопрос. Думаю, здесь на переднем плане вещи слишком очевидные: мы через праздники словно бы ломимся в открытую дверь. Другое дело, что как культурологический феномен такое разнообразие праздников – это довольно интересно. Ценность вашего наблюдения скорее в том, что есть и появляются всё новые и новые группы влияния, которые могут пробиться наверх и сказать: «Что такое? У связиста есть день. У артиллериста есть день. У танкиста есть день. А у нас, у войск интернет-защиты, будет праздник?».
Вот совсем недавно был установлен День войск спецопераций. Ещё 5–10 лет назад мы бы и не знали ничего про такие войска. То ли их не было, то ли они спецоперациями не занимались, то ли они не выслужили себе такой праздник. А теперь им целый день установили.
– Это после Крыма случилось.
– Да. К чему я веду? Совсем не интересно, что у нас сильные силовики. И в обыденном представлении, и для учёного всё это не новость. Гораздо интереснее то, что они многообразны. Здесь мы видим картину групп влияния, обладающих своим представлением о корпоративном достоинстве, способных донести эту мысль до высших инстанций и добиться появления праздника. Это безусловно надо изучать. Тут я только могу порадоваться, что у нас появился новый предмет для изучения.
– Корпоративный или профессиональный праздник – это всегда ещё некоторая точка консолидации, когда люди одной корпорации, одной профессии, одного призвания друг друга особым образом поздравляют. Но какие ещё, на Ваш взгляд, точки консолидации в обществе существуют сегодня и какие, возможно, должны существовать для того, чтобы можно было говорить об обществе как о некоем целом?
– Без исследований нельзя сказать, насколько эти праздники способствуют солидарности внутри той или иной корпорации. Это тонкий момент. Наверное, они служат, в частности, для того, чтобы укрепить представление людей о своей группе как об общественно значимой, о той, которую государство признает в качестве таковой. Значит, жизнь прошла недаром. Вот есть День учителя. Означает ли наличие Дня учителя хоть что-нибудь для общенациональной солидарности? Это очень большой вопрос. Не ясно даже, насколько сама учительская корпорация сплачивается вокруг этого праздника. Но что для многих учителей это важный, значительный день, по-моему, трудно сомневаться. То же и с военными.
Вообще же чем сильнее вы подчёркиваете дифференциацию, наличие обособленных общественно-важных, почитаемых, значительных групп, тем меньше может оказаться солидарности между ними. И тут возникает вопрос, который мучил и социологов, и политиков начиная с эпохи модерна. Общество всё больше дифференцируется, старые способы солидаризации не работают, как обеспечить единство?
Празднование Дня ВДВ в Москве. Фото: mos.ru– А у самого общества есть какие-то потенции для консолидации или мы можем ждать, что их дадут сверху из политической сферы?
– Это отдельная тема. У меня лет двадцать назад была статья, которая называлась «Неуловимая субстанция солидарности». Я как раз там писал, что пока времена более или менее спокойные, хотелось бы, чтобы мы решили вопрос: что такое это «мы»? Ответом читающей публики было либо молчание, либо сообщение о том, что это какое-то пустое размышление, бессмысленное, непонятно, что автор хочет. С тех пор, на мой взгляд, всё стало только сложнее, потому что образование крупных идентичностей никогда не происходит без формирования каких-то органов репрезентации идентичности. В старых категориях политической философии это просто бы означало, что общество никак не репрезентировано как единство без политического института репрезентации или, скажем, через какого-то идеологического лидера, религиозного вождя, пророка, ещё кого-то. А без этого вряд ли там сформируется устойчивая идентичность.
Но это традиция. Сейчас же другие понятия и способы фиксации идентичности совершенно другие. До тех пор пока рассуждения будут идти в традиционных терминах, пришедших к нам из старой, досетевой эпохи, у нашего государства нет конкурентов. Оно достаточно мощный аппарат производства текстов, нарративов, способов контроля и всего остального. Трудно представить, чтобы какая-то инстанция, организация, сообщество смогли бы пробиться в качестве более или менее универсального института репрезентации вопреки государству.
Но сетевая эпоха переворачивает традиционные представления. У любой контролирующей инстанции, которая работает в традиционной системе отсчёта, возможности здесь ограничены, а соответственно, возможности того, что происходит на просторах сетей, ещё далеко не исследованы. Но только надо иметь в виду, что эта новая идентичность, которая возникает от взаимодействия в сети, не будет похожа на ту старую, которую мы подсознательно держим в голове, когда, например, мы говорим, что есть государство, а есть противостоящее ему общество. Нет, так уже не будет никогда, начинается и уже идёт совершенно новая история.
