Директор Левада-центра* Лев Гудков:
– Почему идеи, которые либеральной части нашего общества кажутся естественными, не выглядят таковыми для очень большой части публики?
Директор Левада-центра Лев Гудков. Фото: levada.ruЯ довольно сдержанно оцениваю спонтанные реакции очень небольшой части общества, которые время от времени проявляются в акциях протеста. Мы видели несколько волн таких протестов. Если брать правление Путина, то это монетизация льгот, которая вывела на улицы пенсионеров, это выступление радикальных националистов в 2010 году. В 2011–2012 году с протестом вышла совершенно другая публика – люди обеспеченные, прозападно ориентированные. Главное, что их двигало, – это опасения по поводу бесперспективности развития, связанные с усилением авторитарного режима. Ну и серия протестов последних лет, когда выходили несколько более молодые. Но все вместе это всё-таки тончайший слой людей, не сопоставимый с основной массой. Пассивное поведение основной части населения требует своего объяснения.
Митинг 24 декабря 2011 года на проспекте Сахарова. Фото: Bogomolov.PL / WikipediaОдна из причин – это полное отсутствие политической культуры. Нет идеи политики, есть идея протеста против тех или иные действий власти, демонстрация своего несогласия. Но политика – это совершенно другое. Она предполагает другой тип человека – человека, понимающего свою ответственность и необходимость своего участия. Это понимание основано даже не на интересах, а на чувстве собственного достоинства (вспомним на Украине протесты под лозунгом «Революция достоинства»). Этого у нас почти нет.
В целом мы наблюдаем консервативную реакцию и власти, и населения на процессы изменений 1990-х годов, на распад СССР. Разочарование тогда было вызвано вполне советскими установками на государственный патернализм, ожиданиями, что власть сумеет, сменив знамёна, обеспечить то, чего люди хотели: ликвидировать дефицит, создать приемлемые условия жизни. Никаких других оснований для самоуважения, кроме как повышение уровня потребления, не было.
Августовский переворот 1991 года. Фото: Дэвид Брод / WikipediaЧто предложил людям путинский режим? Он предложил им уважать себя, вернув советские ценности. Для дезориентированного, травмированного, ущемлённого сознания чрезвычайно важно было найти какие-то основания для самоуважения. Никаких новых идей не было, можно было только вернуться к прежним, и власть предложила эти суррогаты – традиционные ценности, «скрепы» и так далее, – которые так или иначе были приняты. Аннексия Крыма действительно вызвала в уже подготовленной атмосфере сильнейшую коллективную эйфорию и удовлетворение. Никакой другой вариант самоуважения не был предложен – ни оппозицией, ни элитой.
Проблема ещё и в том, что страна у нас старая. Молодёжь составляет очень небольшую часть – менее четверти населения. Две трети – это поколение перестроечное, именно оно со своими фобиями всего нового, со своей тревожностью и дезориентированностью задаёт тон и оценку всему. Этот социальный опыт и установки воспроизводятся.
Колоссальная инерция образовательных и социализационных институтов, воспроизводящих всю структуру советских представлений, – это то, что совершенно не учитывается в разговорах о «низовой» модернизации. Мы всё время подчёркиваем рост популярности Сталина, но это только индикатор, за ним тянется огромный пласт всех прежних представлений. Конечно, меняются повседневные практики, возникает больший критицизм по отношению к власти, но верхний уровень коллективных представлений практически не затронут, он воспроизводится действующими институтами. Поэтому перспективы довольно туманны.
Историк и политолог Сергей Медведев:
– Наша просвещённая общественность уже больше 20 лет живёт в либеральной мифологеме «ожидание протеста». За это время протест пару раз сфокусировался, но эти фокусировки протеста не оказались масштабируемыми, они были очень локализованы или по времени, или по месту. Сегодня общество структурно не способно к осуществлению какого-либо протеста. Это постпротестное состояние. У него есть характерные черты.
Историк и политолог Сергей Медведев. Фото: Иван Абатуров / WikipediaВо-первых, это деинституализация: вместо институтов у нас теперь субституты. Это касается и власти (Госдума и Администрация президента – это не институты, а симулякры институтов), и гражданского общества, которое не может конвертировать недовольство в политические формы, кроме отдельных акций. Вместо сквера строят храм, губернатора посадили – происходят локальные вспышки. Но из Шиеса не выросло института, как и из Хабаровска. Даже из белорусского протеста не выросло института.
Во-вторых, происходит нормализация практик насилия, которые до этого казались непредставимыми. Если бы нам 5–10 лет назад сказали, какие вещи будут считаться нормальными в 2021 году, мы бы выпали в осадок. Если бы нам сказали, что нормальными будут неоднократные попытки отравления и убийства политических оппонентов, нормальным будет изменение левой ногой конституции в её базовых аспектах, нормальными будут агрессия против соседних государств и аннексия части соседнего государства, нормальной будет рутинизация пыток в полиции, полное отсутствие расследований и даже общественного резонанса по этому поводу… Все эти вещи, свалившиеся на нас в течение последних лет, удивительным образом стали нормой, частью повседневности, они не встречают никакого значимого общественного сопротивления.
Ещё одна черта – это медиатизация протеста. Мы все так надеялись на интернет, сетевые технологии, но проглядели тот факт, что они распыляют протест в медийной среде, не выводя людей на улицы, не агрегируя их в каком-то аналоговом формате. Медиатизация протеста делает общество более разобщённым, более покорным, конформистским и в результате – готовым материалом для манипулятивных технологий.
Полицейские и ОМОН гонятся за протестующими по проезжей части, вдоль Русаковской улице, в Москве. Фото: Sergey Korneev / WikipediaВ эпоху пандемии протест «на удалёнке» стал нормой. Деятельность Навального не конвертируется в политическое действо, она остаётся чисто медийным феноменом. 115 млн человек могут посмотреть расследование про дворцы Путина, десятки миллионов просмотров у страстных оппозиционных фильмов Дудя… Люди посмотрели, получили удовольствие – и что дальше? Изменится ли молодёжь после этого? Или, когда появится возможность пойти служить в Росгвардию или ещё как-то сделать карьеру, она пойдёт по предначертанной карьерной траектории?
Мы всё ещё живём в модернистской парадигме, в которой люди верили, что тексты меняют всё: прочёл человек Лилиан Войнич – рванул на себе рубаху и пошёл менять мир. А сейчас тексты не меняют мир – они, наоборот, примиряют человека с миром. Наше представление о том, что у общества существуют определённые пороги терпимости, что есть общественные механизмы, измеряемые социальные показатели, которые в какой-то момент выведут людей на улицу, – это представление несостоятельно, потому что те механизмы уже не работают. Люди не выйдут на улицу в масштабах, сопоставимых с 1989–1991 годами.
Есть диффузное состояние общего недовольства, но направления движения нет. И это чётко понимает власть. Поэтому, я считаю, значимые общественные перемены в России, как всегда, будут приходить «сверху» – в связи с войной элит, попытками переворота, уменьшением перераспределяемого элитами ресурса, концом нефти, мировым энергетическим переходом. Какие-то внешние силы и элитные разборки могут в очередной раз привести к смене власти в России. Но ожидать, что эта смена произойдёт в результате протестов или будет ускорена ими, – это иллюзия, унаследованная нами из прошлого.
* По требованию властей мы указываем, что организация признана в России «иностранным агентом»
