Теология = богословие?
Софья Андросенко: В последние несколько лет не стихают дискуссии о том, уместно ли богословие в системе академического знания. Новый импульс этим спорам придало появление несколько лет назад научной специальности «теология». Вы, кстати, различаете теологию и богословие? Слово-то одно и то же…
Константин Антонов: Великий и могучий русский язык позволяет нам проводить дистинкции (различения. – «С»), которые немыслимы в других языках, и, с другой стороны, он не любит, когда одно и то же слово повторяется много раз в одном и том же предложении. Поэтому я обычно «теологию» и «богословие» использую как синонимы, руководствуясь исключительно стилистическими соображениями. Есть люди, которые пытаются их разводить.
Доктор философских наук Константин Антонов. Фото: pstgu.ruДмитрий Гасак: Я полностью согласен, это одно понятие. «Богословие» – это калька с соответствующего греческого слова. В русском языке сегодня прижились оба слова – и «теология», и «богословие».
Софья Андросенко: То есть, когда мы говорим о введении теологии в перечень научных дисциплин, то мы фактические вводим богословие как некую область познания в научный дискурс?
Константин Антонов: Ну, в общем, да. Так же как философию. Никто же не удивляется, что присуждают степени кандидата или доктора философских наук. Я здесь как раз не вижу проблемы.
Дмитрий Гасак: Интересно, что аналогичная калька «любомудрие» с греческого слова «философия» не прижилась.
Первый проректор Свято-Филаретовского православно-христианского института Дмитрий Гасак. Фото: sfi.ruКонстантин Антонов: Разве что в каких-то таких странных контекстах.
Дмитрий Гасак: По крайней мере явно это не равновесные слова. А «теология» и «богословие» прижились.
Софья Андросенко: Но в случае с философией, как мне кажется, мы имеем дело с некоторой омонимией. Есть философы, а есть те, кто занимается философией – как историки, систематизаторы философии, те, кто с этой областью так или иначе соприкасается. А как в случае с богословием?
Дмитрий Гасак: Ну как с богословием? Дело в том, что мы имеем такой интересный исторический феномен, как советское время, когда богословием запрещено было заниматься. Тем более речь не могла идти о том, чтобы проводить какие-то фундаментальные научные богословские исследования или преподавать подобные дисциплины в рамках университетских академических программ. И вот после этого колоссального перерыва мы вновь сейчас думаем над тем, что есть теология и что есть богословие. И я полагаю, что многое в судьбе теологии, в том числе в современном её официальном положении как научной специальности, определяется вот этим советским перерывом. Я даже думаю, что утверждение теологии как академической специальности именно с таким названием связано с тем, что в научной среде произнести слово «богословие» просто невозможно. Ну что за наука богословие? Ну а с другой стороны, всё-таки «теология» – это понятие, принятое на Западе, и для межакадемического взаимодействия, я думаю, это ещё один резон, почему утверждена именно «теология».
Наука не мыслит
Константин Антонов: Возвращаясь к параллели с философией, понятно, что есть философы с большой буквы – Платон, Гегель, кто-то из современных мыслителей, безусловно, может быть поставлен в этот ряд, – и есть доктора и кандидаты философских наук, защищающие диссертации. Платон, конечно, не защищал диссертаций, но Гегель защищал и проходил соответствующие квалификационные процедуры. И, скажем, Юрген Хабермас или любой другой современный философ такого масштаба, как правило, начинает путь с получения научной степени в своей области. Мне кажется, что в богословии дела обстоят примерно так же. Есть Григорий Богослов, Фома Аквинский, отец Сергий Булгаков и так далее. Тот же отец Сергий Булгаков диссертацию писал и имел научную степень, хотя и не по богословию, но можно назвать людей, которые получали и богословские степени.
Фрагмент иконостаса Успенского собора во Владимире "Григорий Богослов". Фото: Государственная Третьяковская галереяДмитрий Гасак: С другой стороны, академик Аверинцев, задумавшись над судьбой русских мыслителей, отметил и траекторию таких людей, как Владимир Соловьёв, Николай Бердяев и некоторые другие, которые не произошли из академической среды, а наоборот, отказались от неё.
Константин Антонов: Кстати – насчёт Аверинцева. Тоже ведь интересный момент – что уровень собственно научных исследований у него сочетается с каким-то метанаучным, скажем так, мышлением, то есть это, по-видимому, характерно не только для философии и богословия, но и вообще для любой гуманитарной науки.
Софья Андросенко: Может быть, и не только гуманитарной.
Константин Антонов: Может быть, не только гуманитарной, но в гуманитарной сфере это как-то более явно – что крупный учёный всегда немножечко больше, чем учёный. Это не значит, что ему даётся право придумывать всё, что ему угодно. Просто, как говорили немецкие философы начала ХХ века, «наука не мыслит». Потому что занятия наукой, по сути дела, – это выполнение некоторого стандартного набора процедур для получения достоверного знания. Но поскольку человеческое сознание и познание этим не довольствуется и нам всегда хочется чего-то большего, какого-то обобщения, какого-то смысла, то всегда происходит выход за эти пределы.
Две разные новизны
Софья Андросенко: Константин Михайлович, вы в каком-то интервью сказали, что такая задача, как, например, показать методологическую несостоятельность критики софиологии отца Сергия Булгакова, вполне правомерна для теологии, то есть годится для научной диссертации. Но ведь это как раз ближе к тому, что вы назвали стандартными операциями – такой методологический анализ. Это не совсем богословие.
Константин Антонов: Конечно, я не могу подходить к материалу с заранее заданным ответом. Во что бы то ни стало доказать, что отец Сергий Булгаков был прав, а Владимир Николаевич Лосский ошибался, – это немножко некорректно будет. Но, конечно, человек, который изучает историю русского богословия ХХ века, должен разобраться в этом споре. Это научная задача. Это не задача богословского мышления, как его понимали Булгаков или тот же Лосский. В данном случае неважно, что они принадлежали к разным направлениям. Но когда Булгаков писал какие-то патерологические тексты, Лосский занимался Мейстером Экхартом – они решали конкретные научные задачи. И мы теперь, анализируя их спор, тоже можем решать конкретные научные задачи. Есть некий набор аргументов, есть некоторый набор исторических обстоятельств – и мы его анализируем. Так же как историк философии может анализировать спор Шеллинга и Фихте.
Софья Андросенко: Но если он будет подходить к проблеме исключительно как специалист-гуманитарий – методами текстологического анализа, исследуя историю влияний предшественников и так далее, есть ли шанс, что он сможет вступить в диалог с самими Шеллингом и Фихте, а просто внешне анализировать их тексты? То есть будет ли в этом анализе богословская научная новизна, а не только историческая, филологическая и так далее? Возможна ли она в рамках такого подхода?
Константин Антонов: Это две разные новизны, я бы сказал. Я бы их различал. Богословская новизна с большой буквы – это дело великих мыслителей. Или, может быть, не великих… каких-то мыслителей. А обычная новизна откроет что-то новое в конкретном вопросе.
Много теологов – где богословы?
Софья Андросенко: Получается, что синонимы, да не синонимы – богословие и теология. Потому что много теологов. Может быть, докторов и кандидатов пока ещё не очень много, но выпускников высшей школы, магистров и бакалавров – довольно. А богословы-то из них появятся? И может ли этому способствовать каким-то образом система, то, как эта наука, или – спустимся на уровень ниже – высшее образование устроены?
Дмитрий Гасак: Ну, этот вопрос ведь нужно не только к теологам обратить, а и к филологам, и к историкам, и к философам. Потому что всё-таки великие философы занимались доказательством бытия Божьего. И, конечно, есть рамки академических задач – тех задач, которые решают университетские образовательные программы и которые ставятся в академической среде. И есть определённое напряжение между мыслью вольной и выводами, которые требуют некоторой верификации, апробации и доказательств. И, может быть, известный спор о софиологии отца Сергия, который сейчас Константин Михайлович упомянул, в большой степени интересен именно этим. Как воспринимать софиологию – это академическая концепция или это результат какого-то мистического опыта отца Сергия Булгакова, его религиозного, духовного опыта? Здесь мы выходим на проблему богословия как знания, полученного в результате опыта, и как знания, полученного путём рационального осмысления жизненных процессов, взаимоотношений людей и так далее. Это напряжение, конечно, есть и будет, почему интересно читать того же Сергея Сергеевича Аверинцева: он здесь нашёл язык, чтобы выражать и одно, и другое. У него как будто нет такого противоречия между его религиозным опытом и рациональным дискурсом, который основывается на эрудиции, на знании текстов, традиций. Но это, конечно, высший пилотаж, это действительно великий учёный.
Сергий Булгаков. Фото: WikimediaДушить проповедника
Софья Андросенко: Сергей Сергеевич, как известно, был не только учёным, эрудитом, но и проповедником, и чтецом в храме. Даже на его могиле написано «Чтец», он об этом попросил. И вот если ты не Аверинцев, но идёшь учиться по теологической стезе, – должен ли теолог задушить в себе проповедника?
Константин Антонов: Ну, я бы сказал, что время от времени полезно проделывать такую процедуру. Не стоит спешить с выходом на проповедь. Потому что проповедь, мне кажется, – вопрос не только богословской подготовки. Здесь на первый план как раз выходит опыт. Великое мышление всегда рождается из какого-то большого переживания – иногда его можно называть мистическим; иногда это просто какой-то глубокий жизненный опыт. Но одновременно оно должно как-то рационально оформляться. В конце концов, мы знаем и много людей, у которых были очень глубокие мистические переживания, которые были святыми, но писали по этому поводу очень мало или вообще ничего. А у других есть потребность в рациональном осмыслении этого переживания. И великие мыслители появляются в тот момент, когда в одном человеке большое переживание соединяется с развитым рациональным мышлением.
Софья Андросенко: К примеру, поступают люди на богословский факультет. Дмитрий Сергеевич, кому бы вы отдали предпочтение: тому, кто имеет способности к рациональному мышлению, или человеку, который движим желанием поделиться тем, что он переживает?
Дмитрий Гасак: Это очень трудная задача и для преподавателя, и для университетского администратора. Видите ли, всякий опыт ведь должен быть осмыслен и рецепиирован, то есть принят церковью. Человек, который имеет, допустим, вдохновение, какой-то духовный религиозный порыв, ещё должен дать себе труд научиться быть понятным и убедительным для других людей. И вот здесь бывают очень интересные и сложные противоречия. Конечно, плохо, когда богословская школа превращается только в школу. И примеров таких немало – и в прошлом, и в настоящем. Но, с другой стороны, свободная мысль, свободная постановка проблем, когда человек не боится подойти к каким-то пределам и даже выйти за них – будь то в области догматики, или экклезиологии, или антропологии, или каких-то других дисциплин, – тоже должна иметь под собой какое-то основание. В общем, это такое напряжение, с которым, по крайней мере в традиции Русской православной церкви, мы всегда имели дело. Во всяком случае, XIX век – начиная со славянофилов, с Хомякова, который не был академическим богословом, – и заканчивая деятелями русской эмиграции, тем же отцом Сергием Булгаковым, который тоже, строго говоря, не был академическим богословом…
Константин Антонов: Но всё-таки стал им.
Дмитрий Гасак: Да. Всем им с этой проблемой приходилось сталкиваться. Христианство родилось не как школа. «Церковь не есть академия», христианство не как школа появилось и не как богословие в «школьном» понимании. Но, с другой стороны, мы не можем закрыть все богословские учебные заведения и идти проповедовать.
Константин Антонов: Ну да, горячие головы иногда предлагают что-то в этом роде. Конечно, жизнь больше, чем рациональное её осмысление. Это, в общем, пафос русской философии – что жизнь всегда больше любой схемы, с помощью которой мы пытаемся её осмыслить. Но наш разум не бессмысленно создаёт эти схемы, без них мы не сможем ориентироваться в жизни. Так что какой-то баланс этих вещей найти всегда очень важно.
Интервью записано в рамках проекта Свято-Филаретовского института «Науки о человеке» – серии бесед с экспертами о проблемах гуманитарного знания и образования.
