– Профессиональные этические кодексы – явление не новое. В разные времена – начиная со средневековья, когда стали формироваться профессиональные корпорации, – у людей появлялись потребности высказать свои этические представления, этические потребности и нормы описать. Сегодня это тоже, как мы выяснили, очень популярный жанр. Существует большое количество разных кодексов. Их вы легко найдёте в интернете. Это кодексы различных профессий. Но мы живём в такой реальности, что кодекс как некоторая заданная сверху нормативная этика не работает. Сколько людей – столько и этик! В современном обществе отсутствует единая система этических координат, в том числе в профессиональной среде. Но неизменным остаётся вопрос: как жить по правде? Потребность обновить этическое самосознание объединила сегодня людей из различных профессиональных сфер: учителей, юристов, врачей, экономистов, военных, музыкантов. Я стала свидетелем и даже участником того, что целый ряд моих друзей и разных людей, которые поддержали форум «Имеющие надежду», объединились по профессиональному признаку и попробовали описать свои этические нормы, исходя из той конкретной исторической ситуации, в которой они сегодня оказались.
Когда мы работали над кодексами, я увидела, что появление нового человека или вынесение дискуссии в новую среду каждый раз этот кодекс видоизменяло. У меня даже возникло такое ощущение, что кодекс XXI века не может, как Декалог, быть раз и навсегда выбитым на каменных скрижалях. Я не знаю, как это можно было бы осуществить технически: может, интернет-ресурсы открывают для этого какие-то возможности. Хотелось бы учитывать динамичность этих норм, их соотнесённость с живой ситуацией, но так, чтобы качественная сердцевина сохранялась.
Ольга Седакова Фото: facebook.com/osedakovaОльга Седакова, поэт, философ, филолог, сотрудник Института мировой литературы Московского государственного университета:
– Мой уход несколько в прошлое будет здесь странен, потому что речь идёт о том, что делать сейчас, а я буду напоминать о том, что было, и о вещах скорее печальных. Но мне кажется, что без этого мы не очень поймём происходящее сегодня. Первый образец такого кодекса – это так называемая клятва Гиппократа, александрийский греческий текст III века до нашей эры. Там впервые, насколько я представляю, было описано, что такое «вступить в сословие врача» и к чему это обязывает человека. Основа этого кодекса – вернее, не кодекса, а клятвы Гиппократа, – сохранялась до позднейшего времени. Хотя последнее время, конечно, вносит в эту клятву некоторые роковые изменения.
Первое положение, которое там обсуждается, – это отношения со своими учителями и учениками. То есть профессия понимается сразу же, говоря по-нашему, исторически. В терминах старого времени это даже скорее семейные отношения. Потому что человек, который принимает на себя обязательства медика, клянётся, что тот, кто научил его этому искусству, будет ему как отец. Это обязывает его ко множеству вещей по отношению к тому, кто его учил. И дальше это будет продолжаться с учениками, с коллегами, то есть это некое подобие новой семьи.
Далее речь идёт о призвании и назначении. Врач обязан лечить любого страждущего, который к нему обращается. Враг это твоего города или друг – для врача в данном случае это не важно. Важнейшая часть профессиональной этики – это безусловное радикальное требование автономности. Любые инстанции, руководимые другими представлениями, не должны здесь иметь определяющего голоса. В эту мораль нельзя вмешиваться со стороны.
И в этой связи я и хотела совсем кратко сказать, как этика труда складывалась в советское время. Очень мало, насколько я знаю, задумывались, что этот режим имел по отношению к труду очень жёсткую политику. То, что институт частной собственности уничтожался с приходом этого строя, было понятно. Но уничтожалось ещё кое-что, и об этом не говорили: уничтожался свободный труд. Это очень странно звучит, потому что именно с лозунгами труда как высшей ценности человека – «трудовой человек», «трудящийся», «мир труда» и так далее – приходит как будто бы большевистская идея нового общества, где все трудящиеся. С самого начала создаётся всеобщая трудовая повинность, принудительный труд. Уголовным преступлением было тунеядство. До сих, между прочим, действует эта статья о тунеядстве в Белоруссии. У нас её пока не восстановили.
Советский плакат, художник А. А. КокорекинГлавное – что труд, который прославляли на всех плакатах («Слава труду», «Мир, труд, май»), на самом деле никогда не мыслился как свободный труд, как труд по своей собственной инициативе, как труд, который объединяет людей в профессиональные союзы (я не имею в виду профсоюзы), имеющие свои традиции, свои нормы, которые нельзя изменять извне. И вот это отсутствие трудовой инициативы, трудовой самостоятельности принесло свои совершенно наглядные плоды, которые мы все знаем под знаменитым словом «халтура». «Халтура» – характерное качество почти всего, что производилось в Советском Союзе. Всё это было на каком-то другом уровне, чем было в дореволюционных изделиях и в изделиях, привезённых из других стран. Есть интересный очерк у Бродского – «Трофейное», где он рассказывает, какое впечатление на него произвели вещи, привезённые с войны, что они принципе как-то по-другому сделаны. Эти вещи, предметы труда, они делались для человека и человеком – у которого было достоинство, честь и ответственность за то, что он делает. Советские же изделия можно было сделать только для того, кого ты сильно не любишь. Так что даже в физическом труде, в изготовлении материальных вещей чувствовалась другая антропология, которую этот труд воплощал.
За свою долгую жизнь в советское время я встречала трёх людей (и запомнила их до смерти), которых можно бы было назвать настоящими профессионалами своего дела. Один из них был переплётчик, другой был настройщик фортепиано и третья была машинистка. Дело в том, что они не только хорошо делали то, что должны, – они делали больше того, что их просили. Переплётчик делал для меня то, что я бы не догадалась попросить: он мне объяснял, что так вот будет лучше. Машинистка не перепечатывала текст машинально, заметив, что у меня на одной странице одно, на другой – другое. Настройщик фортепиано, когда работал с моим инструментом, привёл своего сына и ему показывал, как это всё делается. И когда я их спрашивала, почему они так делают, – с любовью и с таким, я бы сказала, несоветским вниманием к тому, что делается, – они всё мне сказали: потому что это их семейная традиция. Настройщик был сыном и внуком настройщика, переплётчик – то же самое, и даже машинистка не первой начала этот свой вид деятельности. То есть для них, кроме всего прочего, это было сохранение чести своей семьи.
Но это мы говорим о довольно простых профессиях – не о таких, с которой я начала. Медик очень сильно соприкасался с самого начала с религией, с этикой в самом прямом смысле. В гуманитарной области, мы все знаем, автономности не было и быть не могло, ни в искусстве, ни в гуманитарной науке, ни в естественной. Все помнят, я думаю, эти кампании, которые проводились то против определённой школы лингвистики, то ещё против чего-нибудь. Я специально посмотрела позднее ответвление клятвы Гиппократа, «Присяга врача» – обещание, которое давал советский врач в 1971 году. Там перечислялись те же самые вещи, которые были и у Гиппократа, но кончалось это такой небольшой добавкой: «во всех своих действиях руководствоваться принципами коммунистической морали, всегда помнить о высоком призвании советского врача, об ответственности перед Народом и Советским государством». Ни средневековый врач, ни античный, естественно, ничего такого обещать не стал бы. Я напомню, что коммунистическая мораль – это классовая мораль. И в интересах классовой морали любой человек по-одному отнесется к классово близкому и по-другому – к классово чуждому человеку.
Рукопись XII века с текстом Клятвы в форме креста. Фото: WikipediaВ дореволюционном «обещании», которое давал студент, окончивший медицинский факультет, появляются слова «хранить честь и достоинство профессии». У Гиппократа этого не было. Они как-то по-другому, скорее религиозно, объясняли необходимость следовать некоторым принципам, таким как, например, знаменитая врачебная тайна.
В советской этике всякий раз, когда возникал конфликт между профессиональной истиной и государственными требованиями, то всегда он решался в пользу второго, потому что государству такому нужен был не профессионал, а лояльный человек. Пусть он будет плохой физик, зато он наш, а чужой – хоть он гений – нам не нужен. И таким образом осуществлялся отрицательный отбор почти во всех профессиях. Я думаю, что нам нужно по крайней мере осознать, что это наследство, которое мы получили, к сожалению, нельзя отнести к прошлому, что это во многом и наше настоящее.
Ирина Пономарёва, учитель словесности гимназии № 3 Архангельска, победитель конкурса лучших учителей в рамках приоритетного национального проекта «Образование»:
– Импульсом к разговору о том, каких правил мы, учителя, придерживаемся в работе, стали массовые протесты февраля этого года, когда многие наши ученики, родители, коллеги вышли на площади. Перед нами встал тогда вопрос: а может ли быть какой-то другой способ противостояния несправедливости в той конкретной ситуации – не политический, а социально-этический? И тогда впервые мы собрались с коллегами и друзьями, чтобы подумать, что в первую очередь позволяет учителю раскрыть своё призвание – помогать детям жить в данный момент осмысленно, свободно, по-доброму. Нас тревожило происходящее, и хотелось для самих себя сделать что-то «на вырост», заново осмыслить вопрос, как жить по правде, когда возможностей не так много. Вот три ключевые проблемы, которые мы сформулировали для нашей учительской корпорации. Первую мы назвали «идеологическим ковидом», заразившим с советского времени все стороны нашей жизни, образ мыслей не только детей и родителей, но и самих учителей. Второе – бюрократизация всех сторон образования, которая также мешает раскрыться нашему призванию. Третье – постоянный конформизм, потеря сопротивляемости всякому злу и неправде, отсутствие навыка солидарности в добре.
Когда мы написали первый вариант кодекса, реакция учительского сообщества была очень горячая и разная. Одни говорили, что им боязно за нас, другие очень чётко и твёрдо высказали свою поддержку, но многие коллеги резко отрицательно отреагировали на этот текст: и на жанр, и на суть. Говорили, что это пустой прожект, перечень банальностей, высказывали сомнения, что есть люди, готовые выполнить то, что там написано. Были, правда, и такие, которые увидели в кодексе повод для надежды, импульс для изменений, ясный предмет разговора. Я назвала эту ситуацию сократовской, когда всем всё понятно, но осмыслять это надо каждый раз заново. Например, в нашем кодексе очень большую дискуссию вызвало обсуждение, что значит качественно учить детей.
Виталий Черкасов, кандидат исторических наук, преподаватель Государственного социально-гуманитарного университета:
– Когда мы с коллегами, преподавателями вузов, примерно полгода тому назад собрались обсудить то, что сейчас происходит, то по сути дела каждый отвечал на вопрос: кто ты? Кто ты в своём народе, в своей семье, кто ты в своей профессии? Наёмный специалист – потому что в современных вузах заключается с преподавателями годичный контракт? Или госслужащий, который должен проводить определённую воспитательную, читай идеологическую, политику? Без ответа на такие вопросы сложно формулировать принципы чести и достоинства. Это был первый шаг и долгий разговор, мы почти каждую неделю встречались, обсуждали, и потом родились эти принципы, в основе которых – понимание университета как сети взаимодействий: преподавателя и студента – это самое главное, преподавателя и преподавателя и потом, на третьих подступах, преподавателя и администрации, а уже через неё опосредованно и с государственными структурами, министерством, учредителями. Мы увидели, насколько эти взаимосвязи нарушены и нуждаются в восстановлении.
Виталий Черкасов Фото: sfi.ruКонечно, обращение к каким-то примерам кодексов российских и европейских университетов помогает восстановить первоначальные смыслы. Традиция очень важна, хоть современность и вносит существенные коррективы.
Мы тоже вышли к вопросу о том, насколько хорошо мы выполняем свою работу. Огромное количество часов, которые вынуждены «тянуть» преподаватели, в большинстве случаев сказывается на качестве преподавания и, значит, образования. Преподаватель зачастую вынужден читать дисциплину, на которой он не специализируется. Ситуация конкурсных отборов, когда на одну ставку претендует 20 человек, приводит к агрессивной нечестной конкуренции. Насколько сейчас преподаватель вуза может сказать прежде всего самому себе, что его главная задача – это преподавание, общение со студентами, помощь им пробиваться к правде, к истине, к честному научному осмыслению, а всё остальное – идеологический довесок, и он может в этом не принимать участия или не может? Сейчас уже нет никакой советской или псевдосоветской этики вузов, если она и существовала. Но, оборачиваясь назад, ты видишь, что и не без твоего участия или неучастия этические основания в твоём вузе находятся в руинированном состоянии. Поэтому в нашем размышлении есть, если хотите, покаянный момент.
Евгения Литвиненко, исполнительный директор Благотворительного фонда «Жить вместе»:
– Отправной точкой для написания кодекса юриста тоже стала неспокойная общественная ситуация в начале этого года, и многие юристы озаботились, чем они сегодня могут послужить обществу, и стали входить в какие-то группы помощи людям, которые оказывались в трудных обстоятельствах, связанных так или иначе с политической ситуацией. Но мы собрались с коллегами и подумали: есть ли вариант неполитического реагирования на актуальную повестку? Что мы как представители своей профессии смогли бы здесь предложить?
Первый ответ, который нашёл отражение в кодексе, связан с оперативным реагированием. Текущий момент ставит вопрос очень остро и часто так, что приходится идти на компромисс со своей совестью, поэтому важно проложить границу, за которую ты не заходишь. Но когда мы с коллегами стали думать, где проходит эта граница, то довольно быстро увидели, что очень много базовых ценностей, базовых норм «поехали», перестали быть ценностями и нормами. Если говорить о юридической профессии, то мы видим, что «поехали» такие нормы, как «не кради», «не лжесвидетельствуй», «не обманывай». Кто-то называл это ветхозаветными заповедями, кто-то – общечеловеческими ценностями, но все признают, например, что ложь в суде стала некоторой нормой. Мы понимаем, что разные вопросы, связанные со взятками, с теневыми гонорарами и т.д., – не новое веяние, но также нарушение базового принципа, правды.
Поэтому второй ответ, и он тоже вылился в определённый подход к составлению кодекса, – это возвращение к основным общечеловеческим ценностям, на которых строится теория общественного договора. Когда мы, задумавшись об этом, стали копать в глубь истории своей профессии, то обнаружили в ней довольно много интересного. Я окончила Московскую государственную юридическую академию и очень хорошо училась, но то ли прослушала, то ли нам не преподавали серьёзно курс по истории русского права. Например, нас не научили, что для русского права всегда были характерны такие качества, как милость и справедливость. И Александр II после судебной реформы 1864 года напутствовал создание новых судов именно таким словом: «Милость и справедливость да царствуют в судах». Эта фраза была даже вынесена на портал суда в Санкт-Петербурге. И мы для себя открыли, что милость и справедливость – это о человеке. Милость не бывает по отношению к государству, и она не исходит от государства. И очень видно, что в профессии юриста этот взгляд на человека изменился – измерение милосердия из него пропадает всё быстрее и быстрее.
И следующая мысль, которая нас всех одинаково пронзила, – мы подумали, что само призвание юриста изменилось. Утрачивается изначальный смысл, который был заложен в профессию. Всегда трудно делать такие обобщения, потому что, конечно, есть хорошие юристы, адвокаты, хорошие судьи, конечно, есть справедливые решения судов, но в целом что-то очень серьёзно сломалось. И очевидно, что эта поломка произошла в XX веке. Для нас это стало свидетельством того, что нужно лучше изучать историю профессии ради восстановления смыслов, понимания места человека в жизни общества и государства. Поэтому третий принцип для написания профессионального кодекса, который я предлагаю, – осмысление призвания человека в этой профессии. И я знаю от коллег, что для многих профессий это актуальный вопрос.
Руслан Лошаков, доктор философских наук, преподаватель Свято-Филаретовского института:
– Я хотел бы высказаться против завышенных ожиданий от кодексов. Если этические правила сводятся в какой-то норматив и потом предъявляются в качестве социального императива, то это плодит либо конформизм, либо лицемерие. Мы знаем это на примере того же «Морального кодекса строителя коммунизма», отдельные положения которого вполне благопристойны, но этот кодекс, понятно, никакого этического смысла не имел. Я полагаю, что всякий написанный кодекс не имеет силы, если он не опирается на кодекс неписаный. Пока я такого неписаного кодекса не вижу, к сожалению, в среде университетской. Идея кодексов возникла из потребности решать проблемы неполитическими средствами, но думаю, что любое осуществление каких-то этических норм уже является политическим действием в широком смысле слова.
Руслан Лошаков Фото: sfi.ruВ высшей школе, разумеется, необходимо возвращение к подлинному смыслу преподавания. Ведь не для того работает преподаватель, чтобы накручивать индекс Хирша или выполнять все пункты своего контракта. Нужно вернуться к пониманию образования как некоего общественного блага, которое никакими наукометрическими критериями и параметрами не измеряется. Без осознания в обществе своих интересов и готовности их отстаивать сам по себе кодекс не решит проблем. Пока, скажем, члены диссовета голосуют за заведомо халтурную диссертацию только потому, что в этом заинтересован ректор, до тех пор, пока преподаватели не протестуют против увольнения своих коллег и радуются, что это увольнение коснулось не их, всякие кодексы будут только набором благопожеланий.
Александр Копировский, кандидат педагогических наук, доцент, заведующий кафедрой богословия Свято-Филаретовского института:
– Время, в которое мы живём, – это время, когда присутствует всё. Нравственных норм не то что нет, их скорее, наоборот слишком много. «У каждого своя мораль», «у каждого свой бог», как говорят, – это, конечно, преувеличение, но и некоторая современная реальность: к ней долго шли, стремились человека освободить – и вот освободили. Я здесь всегда вспоминаю прекрасные строчки Александра Величанского в стилистике греческой эпиграммы:
Всуе оставив богов и обожествив человека,
Люди увидели вдруг, сколь отвратителен он.
Мы живём сейчас в ситуации постмодерна, где нормой считается свобода, требующая переступать всякие нормы, как только они появятся. В этом смысле разговор о восстановлении норм трудный, имеющий риск с ходу стать учебной мишенью: «они хотят опять загнать нас в несвободу» – и так далее. А встречное утверждение – что когда хотят такой абсолютной свободы, то всегда теряется не только норма, но и человек, теряется личность, потому что в этой «свободе» почему-то всегда самое низкокачественное выходит на поверхность. Это то, о чём говорил ещё герой Достоевского: «Право на бесчестье, – да это все к нам прибегут, ни одного там не останется!». Этот конфликт сейчас в очень тяжёлой стадии, поэтому когда говорят, что нужно возвращать нормы, да ещё в форме кодексов, мне кажется, не учитывают именно эту современную ситуацию, это переплетение всего на свете.
Александр Копировский Фото: sfi.ruВзять даже XIX век, когда было сословное общество, были дворяне, аристократы и можно было с большим основанием говорить о кодексах. Честность по роду – это то, что передавалось из поколения в поколение, как говорится, с молоком матери, это не прививалось как нечто постороннее. Существовал, например, кодекс чести офицера прежней русской армии. Офицер мог потребовать сатисфакции за оскорбление и вызвать противника на дуэль. И вот в строгом соответствии с этим кодексом Мартынов убил Лермонтова. Лермонтов, как вы знаете, выстрелил не в противника сознательно, а тот сказал заранее «я его убью» и, подойдя на положенное расстояние, использовав чётко этот дуэльный кодекс, предполагавший людей, имеющих честь, и убил его почти в упор. Всё-таки кодекс предполагает именно честность и честь. Это как алмаз: если его огранить в 57 граней и больше, тогда это будет бриллиант. Но сперва должен быть алмаз. Должно быть понятие о чести, принятое хотя бы каким-то большинством. И я боюсь, что это не корпоративная этика, что «кодекс чести преподавателя высшей школы» будет распространяться на очень разных людей, и они могут не сойтись здесь. Например, в кодексе написано, что нужно противостоять давлению администрации, если она угнетает преподавателей. Согласен. А обратный вариант не рассматривается? Я был свидетелем такого случая в Музее Рублёва, где долго проработал.
Я думаю, что если возвращать нравственные нормы, то прежде всего надо свидетельствовать об основе этих норм, об источнике – Боге. В конце концов, если говорить о каких-то христианских нормах, то Христос не просто учитель нравственности, Он несёт в себе ту силу, которая способна сделать человека аристократом духа, несмотря на его происхождение и образование, и скорее наоборот, приобщённость к этому источнику духа даёт невероятную жажду образования и жажду обретения чести. Что же касается нынешних кодексов, которые есть, я думаю, тут актуален принцип «лучше, чем ничего» – это всё равно лучше, чем бесчестье.
Андрей Архангельский, журналист, культуролог:
– Журналист должен смотреть туда, где темно: в разговорах, которые я слышал, меня больше интересовали упоминания о людях, которые не принимали участия в составлении кодекса или относились к этому скорее отрицательно или с насмешкой. Понятно, что обсуждение и написание этих кодексов нужно, конечно, единицам – что называется, лучшим из нас. Что нам делать с теми, кто остался снаружи?
Как я вижу, главная задача людей, которые спонтанно собрались написать эти кодексы, в сущности, формулируется очень просто: отстаньте от нас, отдайте нам нашу личность, не лезьте с ногами в нашу душу, оставьте нам маленькое пространство для самостояния, дайте нам возможность быть самими собой. Эти кодексы сформулированы в разных средах, но две трети их содержания фактически об этом: люди требуют сохранения своей автономности, как здесь было сказано. Но вот вопрос: почему вдруг возникает это желание сейчас, а не 30 лет назад, когда провалился путч ГКЧП и после этого, казалось, можно отсчитывать создание начала новой демократической России? Кто-то задумался об этом лет десять назад, кто-то пять, кто-то сейчас. Одно мы можем констатировать: что необходимость в этом люди спонтанно почувствовали в последнее время. Попытка написать эти кодексы – это крик души, а не способ сформулировать правила поведения, хотя они сами по себе хороши. Тут опять возникает вопрос: почему у одних это желание возникает, у других нет? Ханна Арендт в известном размышлении о том, почему одни люди сохраняют иммунитет к тоталитаризму, а большинство нет, пишет, что тут не поможет ни культурный уровень, ни высокий уровень образования, а только лишь странное свойство говорить с собственной совестью, потребность говорить с собственным «Я». По-видимому, эта потребность возникает не у каждого человека или не каждый поддерживает в себе этот разговор, но те, кто остаются, сталкиваясь с ограничениями у себя на работе, приходят к выводу, что последний бастион, который они должны оборонять, – их личность, их самость, сюда они не пустят ни в коем случае никого. Естественно, что, пытаясь это сделать, человек опирается и на какие-то универсальные принципы, которые сформулированы задолго до нас.
Возвращаясь к вопросу о тех, кто над этим смеется или говорит, что это запредельные для нынешнего человека требования, мы можем сказать только одно: что это люди, для которых потеря собственного «Я», потеря собственной личности не является такой уж огромной драмой по сравнению, например, с потерей материальной выгоды.
Из серии иллюстраций для Мюнхгаузена, художник Теодор Хосеманн. Фото: общественное достояниеНасколько эти кодексы сейчас действенны? Они странным образом выходят за пределы профессиональной этики. Они на самом деле не сужают, а как бы расширяют пространство разговора, выходя за рамки узкопрофессионального. Меня потрясает именно степень их открытости вовне и то, что в своих принципиальных интуициях они сходны и апеллируют к одному и тому же универсальному принципу: свобода, автономия, независимость, личность.
Постсоветская личность очень слаба как личность. У неё в течение этих последних 30 лет сплошные помехи и провалы, когда всё поставлено с ног на голову и где-то в анамнезе советская идеология, которая не предполагала вообще никакой личности. Наш человек, чтобы стать личностью, как барон Мюнхгаузен, вынужден себя из небытия сам вытаскивать за волосы. Вообще это потрясающий эксперимент, потому что на самом деле мы не знаем, как этот процесс может проходить – индивидуально или коллективно? По-видимому, коллективно – нет, не будем себя обманывать. Тех, кто берётся за кодексы, трудно назвать коллективом: это очень небольшие группы, может быть, лучших. Но и процесс индивидуального вытаскивания себя из болота небытия происходит слишком медленно. Люди, которые сегодня пишут эти кодексы, обрекают себя на некоторый стоицизм. Они, конечно, понимают, что вынуждены будут держаться, отвоёвывать какие-то элементарные вещи и это потребует от них некоторого усилия. На этот стоицизм я бы тоже обратил внимание. Люди прекрасно осознают, что им придётся эти нормы отстаивать. И это не дастся им легко.
