Наследие Советов
Регион, в котором расположена колония, очень хорошо урбанизирован. В сущности, это наиболее урбанизированный сибирский регион. Большая часть городов складывалась здесь как промышленные центры, прежде всего по добыче полезных ископаемых. Помимо этого в регионе некогда была высокая концентрация лагерей ГУЛАГа: именно здесь нашли последний приют многие российские новомученики, в том числе один из основателей Александро-Невского братства.
После ликвидации ГУЛАГа регион сохранил высокую концентрацию мест лишения свободы, а его городские сообщества, соответственно, получили постоянный приток недавних заключённых. Здесь в некотором смысле сконцентрирована советская городская культура, немыслимая без «понятий», бандитизма и тем ранних песен Высоцкого. Одно из ярких детских впечатлений моего отца, росшего в областном центре в пятидесятых годах, – это оттаявший по весне скрючившийся труп, из которого торчала наборная рукоятка финки. Один из одноклассников отца только в школе и учился говорить на русском. Его семья была будто списана из книг Ломброзо: дядьки, отцы и братья постоянно уходили в тюрьму, и школьник умел говорить только на фене.
Политзаключенные в ГУЛАГе. Фото: wikimedia.orgДинамика туберкулёза и криминогенности в регионе всегда была неблагоприятна, поэтому его руководителю приходилось решать множество социальных проблем, а вот до амбициозных задач, подобных тем, что ставил его сосед Лигачёв, дело обычно не доходило.
Конец 80-х, как и везде, вызвал к жизни демократическое движение, а остановка промышленности в начале девяностых высвободила к активной экономической деятельности массы людей, привыкших добывать хлеб усилием и выросших в контексте околотюремных понятий. Поэтому регион был славен в 90-е: один из его городов стал на какое-то время самым криминальным городом страны.
Нетрудно понять, что бодавшиеся на воле бандиты и воры в отношении тюремного мира имели в целом схожую позицию: тюрьмы и лагеря становились «чёрными». В «чёрных» лагерях при всей суровости жизни выковывались новые криминальные кадры и новые рамки понятий – динамического института, который в обществе господствующего статутного права несёт в себе идею справедливости. Вот как об этом говорит юрист Никита Гордеев, руководитель проекта фонда «Хамовники» «В “группировке”: Промыслы нормальных пацанов»: «В ходе исследования один из собеседников, имеющий опыт участия в “бригаде” ещё в далёкие и “лихие” годы, высказал интересную мысль, что в России есть писаные законы, которые как бы на поверхности находятся, и неписаные – понятия, которые являются основой для различных форм самоорганизации вне государства. В этом, по мнению респондента, и есть наша сила, позволяющая поддерживать баланс в обществе. Он сказал примерно следующее: “…даже когда в государстве случается серьёзный кризис, любой здравый человек у себя во дворе может установить и поддерживать справедливость”.
Можно вспомнить британскую правовую систему, в основе которой лежит дуализм статутного права (норм, облечённых в форму законов) и права справедливости (принципов, на основе которых судьи могут отступать от жёстких положений формальных актов и вырабатывать прецеденты). Аналогично и в США судья в некоторых случаях может отойти от буквы закона. В нашей правовой системе возможности такого сосуществования законов и справедливости в официальных институциях, несмотря на декларирование, практически нет (наверное, нет смысла уточнять, в силу каких причин). В России и в теории, и на практике господствует легизм: справедливо то, что обозначено в законе, без какого-либо расширительного толкования. Отсюда возникает ситуация, когда все государственные институты оперируют лишь позитивным правом, никак не ассоциирующимся в народе со справедливостью.
На мой взгляд, понятия, о которых мы начали говорить, не следует ассоциировать с неформальным правом в целом. “Размывая” их таким образом, мы игнорируем генезис этой системы принципов из лагерно-тюремной среды. Их носителями в первую очередь изначально были люди, обходящие закон, представляющие так называемый преступный мир. Ни в коем случае не хочу давать ценностных оценок и не имею в виду понятия “плохие”, у них есть своя специфика и они серьёзно трансформируются со временем и в жизни вне тюрьмы. Важно просто признать, что это одна из разновидностей отечественного неписаного права, в основе которого лежат определённые представления о справедливости. Вариаций неписаного права множество – например, в Кавказском регионе у различных народов имеются свои системы обычаев. В свою очередь, у русских подобной системы регулирования не сохранилось, так как крестьянства как социального слоя со своими правовыми обычаями уже нет. В Советском Союзе крестьян уничтожили, а “тюремное население” значительно выросло, поэтому понятия – очень фактурная система, до сих проявляющая себя в жизни многих сообществ, а потому и доступная для изучения».
Из «чёрного» в «красное»
Поскольку регион расположен за Уралом, 90-е здесь кончились позднее номинального начала нового века. Мой товарищ 89 года рождения, выросший в детдоме, в 19 лет уехал в колонию за разбой:
«Мы в юности росли, смотрели на авторитетов и двигались в эту сторону. А оказалось, что жизни этой уже нет».
Фото: Владимир Песня/РИА НовостиОн попал в относительно неплохую колонию, пусть и по меркам нулевых: месяцами сидел в холодном ШИЗО, голодовал, вскрывался. Сама возможность сопротивления администрации в виде массового протеста – по сегодняшним меркам роскошь.
В конце 90-х несколько офицеров, несших службу в «нашей» колонии, решили, что колония не должна быть местом выковывания криминальных кадров: люди должны исправляться. Поэтому люди, привыкшие жить в рамках понятий, при попадании на карантин начали подвергаться давлению, целью которого было отречение от старой картины мира, причём отречение фиксированное и закрывающее человеку ход в число порядочных арестантов.
О том, что колонии в какой-то момент из “чёрных” стали “красными”, мне говорили и информанты:
«Да, “красная” колония. А ты знаешь, как она стала “красной”? В 2002 году там был бунт, в зону входил спецназ ФСИН, и с тех пор её заморозили».
Арестант, освободившийся в 2015 году, уверял, что спецназ постоянно дежурит в колонии.
Новая практика быстро была отрефлексирована «чёрными», которые выстроили свои способы противодействия давлению. Этот процесс был частью общего для региона конфликта: где-то зоны замораживались, где-то размораживались.
Однако в колонии выстраивался жёсткий порядок. Её руководство получило почти безграничные возможности для экспериментирования над поведением заключённых; одним из залогов свободы действия стала ручная ОНК, состоящая из пенсионеров ФСИН и МВД, представителей «общественности» и духовенства, которая в упор не замечала пыточных практик (да и не могла заметить в ходе формальных проверок).
Жёсткий порядок утяжелял погоны: звёздочек становилось больше, и они росли. Поэтому через десяток лет выходцы из этой колонии стали получать руководящие должности в центральном региональном аппарате ФСИН. Новые должности позволяли легче выстраивать диалог с коллегами, которые тоже были настроены на «заморозку» колоний, мешающих расти вверх по карьерной лестнице.
Ещё в начале нулевых против порядка случались весомые выпады: то этап из более вольного края шатал активистов, то упорные в стремлении иметь что-то заточенное на руках тувинцы в большом числе создавали серьёзные проблемы. Возможно, тувинцы были последними, кто ещё пытался использовать массовое вскрытие вен в целях давления на администрацию:
«Я на сороковке несколько дней прожил, увидел, что не так уж всё и плохо. Тувинцы живут хорошо – вскрываются даже» (информант, 2012 год).
Постепенно истреблялись не только попытки «качать за понятия», но и сам язык: понятия «вор», «блатной» были под запретом и уходили из обихода. Традиционное деление на воров, мужиков и кого-то ещё сменялось вопросом на карантине: «Ты мужчина или женщина?». Исправление шло быстрыми темпами, хотя и не без сложностей: Анатолий Никитин, прибывший в колонию 25 октября 2012 года, во время карантина выпрыгнул в окно и стал инвалидом. Ещё один человек сумел как-то вскрыть себе горло на глазах у матери перед краткосрочным свиданием. В 2013 году смерть в результате побоев была серьёзным ЧП.
Методы постепенно менялись: ограничение питья (или полный запрет на него) на карантине применялось стабильно с конца 2012 года, согнутая голова заключённого появляется примерно в 2016 году.
«Заморозка», а не нормализация
Успех «заморозки» был связан и с изменением внешнего контекста жизни колонии. Время крупных ОПГ без опогоненной крыши прошло; колоний, где вырабатывалась идентичность и кадры, становилось меньше. Одновременно с этим в регионе замораживалась социальная активность, из него стали стабильно и помногу уезжать люди, не видевшие здесь перспектив.
Постепенно фокус целеполагания меняется: если практика новых методов работы с заключёнными была нацелена на блокировку отрицательных тенденций тюремной жизни и ограничение власти понятий, то позднее её целью стало уже полное искоренение идентичности «чёрных», вплоть до ликвидации языка и категорий, на которых «чёрные» изъясняются. Относительно неглупые и способные люди могли социально вырасти только через занятие должностей вроде «мента отряда» или участника СДП (секция дисциплины и правопорядка; впрочем, СДП – это не так уж престижно).
Фото: Андрей Стенин/РИА НовостиЗона стала превращаться в почти чистое экспериментальное пространство, а носителями «отрицалова» уже оказывались люди не «чёрного» толка: в одном случае это тувинцы, в другом случае – ультраправый, который предпочел прыжок в окно и ШИЗО перспективе стать хорошим эсдэпэшником.
При этом в рамках указанного процесса случилась инверсия понятий: обозначения «мужчина» и «женщина» не вернули узников к «нормальному» пониманию общества, а всего-навсего стали новыми «мастями» – новой более простой системой определения социального статуса в зазеркальном мире.
Преступления в рамках колонии начали пониматься не как нечто исключительное, а как прерогатива её сотрудников: к законности существования и выполнению своей нормативной исправительной функции колония так и не пришла. Её реальность отличается от «нормативной-правовой» не меньше, чем отличалась «чёрная» реальность. Да и большой вопрос, что такое нормативная городская культура в постсоветском пространстве, выросшем в огромной степени на категориях, пришедших из ГУЛАГа: и не говорите, что так рассуждать зашкварно.
Мы точно не знаем, как жила колония до «заморозки». Но можем сказать, что после «заморозки» она воспроизводит преступность в не меньшем масштабе: факты преступлений благодаря их тайной легитимации в реальности правоохранительных органов не доходят до правильной квалификации судом.
Вывод может быть следующим: после перемены своего внутреннего режима колония не меняется принципиально как субъект социальной жизни. В схожей с ней ИК-37 начальника сняли после того, как он напал на сотрудника бара: преступления выходят за рамки исправительного учреждения, и можно только догадываться, как ведёт себя в семье человек, привыкший пытать.
Мы думаем, что проблема – в самой организации тюрьмы: общежития, поделенного на отряды и имеющего оперативный отдел. Изначальный замысел колоний, делающих узников полноценными членами социалистического общества (через перековку уголовников, агитацию и ударный труд), закрылся ещё в 30-х. Сегодня такой способ организации исправительных учреждений выглядит как язва, меняющая мир далеко вокруг себя.
