На мой взгляд, победа есть тогда, когда война пройдена как трагический урок, позволяющий оградить победивший народ и народы, его окружающие, от новых потоков слез и крови. Судя по очередным нашим «войнам и военным слухам», Сирии и Украине, этого главного урока мы еще не извлекли. Вместо окончания войн мы видим их новое возгорание.
Из военных рассказов мне передано немногое и почти все слишком грустное, если не сказать больше. Не значит вовсе, что не было другого: дружбы, подвига, радости. Но почему-то не это рассказали мне в первую очередь очевидцы. Я еще и еще раз прислушиваюсь к тем прожившим, недожившим и пережившим войны.
Подлость
1981 год, июнь. Мне четырнадцать. В гости в далекий сибирский поселок «с большой земли», как у нас говорили, приехала моя бабушка Нина Дмитриевна. Отец на работе, остальная семья у телевизора смотрит фильм про войну. Я что-то прокомментировал из происходящего на экране – не обидно, не иронично, но, может, по-детски недотёписто. Бабушка тут же заметно нахмурилась:
– Ну что ты болтаешь?! Что ты можешь об этом знать! – по лицу ее почти сразу потекли слезы.
Я совершенно опешил. Мы жили в разных частях света: бабушка – в Черноземье, в Европе, мы – в Сибири, в Азии. Редко виделись. По прошлым встречам она представлялась мне доброй и очень спокойной, обидеть ее было бы для меня слишком огорчительно.
– Что случилось?
– Ты не знаешь, какая это беда, война. – Она помолчала минуту или даже больше. – Когда Острогожск занимали немцы, я с мамой и двумя детьми, Оликом (моим отцом – О.Г.) и Лерочкой пыталась выйти из города к нашим уже под артобстрелом. Оставаться было страшно. Я ветврач с офицерским званием после института. Узнай это немцы – схватили бы меня тут же. – Начатый рассказ, кажется, немного успокоил ее. – За несколько дней до этого я пришла в военкомат и попросила эвакуировать меня с матерью и детьми. Вошла в кабинет военкома, принесла свой рапорт. Он как заорет на меня: «Вы, советский офицер, не верите в непобедимость Красной армии!».
Выйти из-под огня к нашим с одним годовалым ребенком, другим двухлетним – их же обоих нести приходилось на руках – да еще с бабушкой не получилось, конечно, такой обстрел начался! Отсиделись в какой-то воронке и вернулись обратно... Освободили город от немцев зимой, в январе. Пока были в оккупации, дров не было, и мы ходили по улицам и собирали щепки и палки, чтобы печку топить. А наши пришли – как-то сразу неудобно стало нищенствовать. Я пошла в военную комендатуру попросить дров. Захожу, а там старый военком – тот самый, который говорил о непобедимости Красной армии. Я поздоровалась и попросила хоть немного дров нам привезти. Так и так говорю, муж у меня офицер, на фронте воюет, я тоже офицер медслужбы, мне больше не у кого просить. «Как, – возмутился он, – офицер Красной армии немцу сдался?!»
Так мою бабушку лишили гражданских прав и места преподавателя в техникуме, еле смогла устроиться лаборантом.
Странное дело, игра дьявола: люди чаще мыслят о войне в крупных масштабах, словно понимая размеры трагедии – географически, экономически, политически, национально и международно. Реже – в масштабах частных-индивидуальных: сломана-погублена жизнь человека, одна, две, три судьбы... миллион и более. А тут недавно пригляделись – человек другой становится изнутри, сама природа души человека стала стремительно оскудевать, опустошаться, глохнуть и слепнуть. Что-то вошло в самые глубины человека, если в XXI веке православные иерархи по ТВ заявляют, пусть и про террористов: «Этих людей нужно уничтожать везде, где они находятся, их нужно отыскивать и уничтожать».
[caption id="attachment_7871" align="aligncenter" width="800"]
Безжалостность
Мой ровесник, Андрей, вспоминает… Мы из одной школы, в призывной наш год меня военкомат отправил на водительские курсы, а большинство друзей – на прыжки с парашютом. Все парашютисты, кроме одного, попали в ферганскую учебку и в Афган.
– Стояли на гауптвахте в карауле, вдруг команда: караулу построиться на плацу. Построились, капитан из нашего полка выводит пацана в афганском халате, в чалме, в шароварах, в таких туфлях с загнутыми носами, как у старика Хоттабыча. Душман душманом, волосы длинные немытые, редкая бородка такая, только русые волосы, светлые. Стоит и смотрит на нас, головы не опускает, не знает, радоваться, что свои, или бояться. Капитан за плечо его ближе к строю толкнул: «Вот, смотрите, был женой», – и называет имя духа, главаря местных моджахедов.
Отвели его в камеру, вечером нас караул из разведроты нашего полчка сменил, а ночью в камеру к тому пацану вошел часовой из разведчиков и зарезал его штык-ножом. К нам ротный наш приходит потом и говорит: «Пацаны, что вы делаете! Этот мальчик – сын учительницы английского языка, москвич, один с мамой рос... Не все же волчата, есть мягкие люди. Он переводчиком в штабе был, отправили на заставу зачем-то, и группа на засаду нарвалась полгода назад. Ну он там и прислуживал, стирал-убирал. Теперь одного в гроб, другого особисты забрали».
Это знак все же для русских в этом победном году – Нобелевская премия по литературе Светланы Алексиевич, засвидетельствовавшей об опустошении человека войнами XX столетия. Премия «за многоголосое звучание ее прозы и увековечивание страдания и мужества». Надо обязательно прочитать, услышать это многоголосье, его правду и его фальш, человеческое в нем и нечеловеческое, расстрелянное, запытанное, запуганное.
«Я пишу, записываю современную текущую историю. Живые голоса, живые судьбы. Прежде чем стать историей, они еще чья-то боль, чей-то крик, чья-то жертва или преступление. Бессчетное количество раз я задаю себе вопрос: как пройти среди зла, особенно сейчас, когда зло принимает такие космические размеры?»
Светлана Алексиевич «Цинковые мальчики»
[caption id="attachment_7881" align="aligncenter" width="800"]
Опустошение
Другой мой друг, Серега, попал вместе с Андреем в ферганскую учебку, но оттуда «выпустился» быстрее – не через полгода, как все, а через три месяца – на «пополнение боевых потерь». Он вернулся живым на неделю раньше меня, как и призвался. Едем из райцентра, где вставали в военкомате на учет после дембеля. Он, слышу, зубами скрипит.
– Хорош скрипеть, Серега, неприятно.
– Да-да.
Проходит минута-другая, все повторяется. Я его пихаю в бок:
– Хорош!
С третьего раза он говорит:
– Не проходит у меня уже год или больше. Ехали на бэтээре. Знаешь, там (он кивает в верх) как ездят – всегда мешок с песком под ногами от противопехотных мин, правда, от… (каких-то, не помню, итальянских, кажется – О.Г.) все равно не поможет. Наехали один раз. Обошлось, никого не задело. Выскочили, думали – духи, но и тут обошлось. Но теперь как в машине еду – не могу: кажется, вот-вот рванет, и автоматически зубами скриплю. Теперь, наверное, всегда так буду.
Тогда я и спросил у него:
– Убивал?
У других не решался такое спрашивать, все же это священный рубеж для человека – жизнь, нельзя его переступить, а тут вдруг спросил, само вырвалось. Он промолчал немного, думая, видимо, говорить – не говорить.
– В первый раз так это было, прямо на первых боевых. Вышли в горы. Был страх, не то что убьют, а испугаюсь или нет. В учебке говорили, что, если не выдержишь в первые разы, потом «зачадят», «чадом» сделают, ну или «чмырем», как ты говоришь. Будут заставлять носки стирать дедам. С нами один дух был, он на себе наши мешки нес, еду, патроны. Так часто делают с пленными, чтобы на себе не таскать по горам. Они знаешь, какие выносливые, духи, это ж их дом, Афган, все по ним: горы, жара! На второй день нас стал догонять отряд душманов, и наши побоялись, что носильщик как-то нас засветит своим. Командир подошел ко мне и говорит: «Ну что, молодой, это твой первый будет, мешок на голову и...» Застрелил я его из автомата. Прошли после этого, может, километр, я лег и как начал блевать... Такая пустота внутри. Многие блюют после такого. Ну не догнали нас, в общем, мог он и живым дойти.
«Сколько можно задавать себе этот вечный наш вопрос: кто виноват? Мы виноваты – ты, я, они. Проблема в другом – в выборе, который есть у каждого из нас: стрелять или не стрелять, молчать или не молчать, идти или не идти... Спрашивать надо у себя... Каждый пусть спросит у себя... Но нет этого опыта войти в себя, вовнутрь себя... Привычнее бежать на улицу под знакомые красные знамена... Просто жить, нормально жить мы не умеем. Без ненависти и борьбы...»
Светлана Алексиевич «Цинковые мальчики»
[caption id="attachment_7872" align="aligncenter" width="800"]
Миротворцы
Мой брат, которого тоже зовут Сергей, на срочной службе в 1991-м оказался в Нагорном Карабахе в самый разгар войны.
– Наш взвод в полном вооружении больше недели практически не вылезал из БМД (боевая машина десанта): то нас посылали в одно место, то в другое. Лето, в машине духота, мы ни разу не помылись за это время. Я не думал, что от человека может исходить такая вонь. Но мы не сделали ни одного выстрела, и по нам не сделали ни одного выстрела. Всякий раз наш командир шел и сам договаривался и с одной стороной, и с другой. Это был настоящий командир, он до конца отвечал за своих солдат, я всегда буду ему благодарен.
«Логика любой войны – всегда логика зла» – такие слова я услышал однажды в Риме от Марио из католической общины Святого Эгидия. Эта община известна тем, что усадила за стол переговоров обе стороны Мозамбикского конфликта, тянувшегося почти двадцать лет. Переговоры с перерывами длились с 1990-го по 1992 год и завершились установлением мира в стране.
– Каждый народ видит и объясняет войну через призму своего конфликта, но для христиан война – это прежде всего внутренний выбор и духовная болезнь. Духовная болезнь войны глубже политической ошибки или экономической причины. Говорят, что существуют войны за нефть, за землю, но мы знаем, что есть причины, более глубокие. Как написано в Евангелии: «…ибо из сердца исходят злые помыслы, убийства, прелюбодеяния, любодеяния, кражи, лжесвидетельства, хуления» (Мф 15:19). «Война – это вывод людей о том, что они одиноки и никто не занимается ими», – говорил Федор Мопсуэстийский. «Стяжите дух мирен внутри себя – и тысячи вокруг вас спасутся», – говорил преп. Серафим Саровский. Патриарх Афинагор сказал, что мирные люди – это те, которые перестали в своем «я», личном и коллективном, видеть центр мира.
Фанатики прав человека говорят нам: вы не можете вести диалог с насильником, как вы можете подать руку человеку, рука которого в крови? Мы говорим, что нужно именно так делать, – и мы будем несколько раз в день мыть руки.
«Христианин должен хранить в своем сердце атлас страданий всего мира, – говорит Андреа Рикарди, – потому что нет чужого страдания на земле, даже если это страдание, которое ты не понимаешь сразу. Самое трудное в войне то, что мое страдание – это настоящее страдание, а чужое – ничего не стоит. Но Господь слышит вопли страдающих, даже если они не обращены к Нему». Мы отказываемся от идеи, что существует различие судеб. Нужно показать единство судьбы людей во всём мире. Христиане знают, что Бог любит всех людей, и это позволяет нам смотреть на дело по-другому.»
Блаженны миротворцы, ибо наречены они будут сынами Божьими.
[caption id="attachment_7873" align="aligncenter" width="800"]
