Сообщили, что по непроверенной информации погибло около двадцати человек.
Некоторые бродили по коридорам просто так, потому что нужно же было что-то делать со своим телом. Потом французы начали обниматься, испанцы плакать. Одни румыны сидели за столом и пили вино с камамбером. Я сел вместе с ними.
– Смотри, Данил! – сказал мне румын по имени Разван, указывая на толпу у ноутбука. – Как свиньи! Ведь им того и надо, внимания! Это шоу!
Он засмеялся и налил себе ещё вина.
– Ничего не нужно делать. Игнорировать. Или тогда устраивайте революцию. Но не жмитесь друг к другу у ноутбука. Посмотри на них. Шок! Ведь этого они и добиваются, террористы.
– Люди умерли.
– В Париже каждый день люди от голода умирают.
– Это не то же самое.
– С христианской точки зрения это то же самое, это даже хуже.
– Но не с политической точки зрения.
– А-а, с политической! Нет, ничего не нужно делать. Сидеть и пить вино.
Румыны были единственными, кто, даже если и не был спокоен, умудрялся сохранять спокойствие. Я вышел в коридор, посмотрел через стеклянную дверь на улицу. По дороге человек пять сказали мне, чтобы я не думал выходить. Я вернулся к столу.
Где-то объявили: 40 погибших.
– Ты разозлился на меня? – спросил Разван, когда я снова сел возле него. – Из-за того, что я сказал?
– Нет, я не разозлился, – сказал я, и это было правдой. – Я не разозлился, но я не понимаю, что ты такое говоришь.
В это время мне позвонила знакомая француженка и с трудом выговорила Tu vas bien? У тебя всё в порядке? Я сказал, что всё в порядке, и мне стало стыдно за свой голос. Связь была плохая, и я не мог разобрать, что бормотала моя подруга. По всей видимости, она толком не знала ни что ещё сказать, ни как закончить разговор.
Кто-то вошел в общую комнату, и поскольку на нем была куртка, все поняли, что он пришел снаружи. Несколько человек набросились на него и начали обнимать.
Тут сообщили, что новый очаг выстрелов загорелся на нашей улице. Чей-то одинокий голос повторил за диктором: Faidherbe... – и стало ещё теснее.
Марокканец Ахмед сидел с совершенно потерянным видом, широко раскрыв добрые непонимающие глаза.
– Фэдэрб! Слышал? – раздался голос Развана. – Богдан говорит, что правда. О-ля-ля.
Богдан медленно кивал, уставившись в экран телефона.
А люди продолжали ходить туда и обратно, кругами, и возвращаться к ноутбуку, и снова уходить, как будто не выдержав. А потом снова к ноутбуку, чтобы им сказали ещё что-нибудь.
Потом кто-то сообщил: 60 погибших.
За румынским столом обсуждали свои научные работы.
Елена рассказывала Ионелю, что её диплом про аутистов в мировой литературе не прошел в летнюю сессию. Этот год она отдыхает и надеется дописать диплом к февралю.
– Аутистов, в смысле писателей или персонажей? – спросил Ионель.
– И то, и другое, – ответила Елена.
– У нас в университетах все берут большие темы. Если уж про аутистов, то про всех, – с улыбкой комментировал Разван.
Они говорили не по-румынски, а по-французски, чтобы я мог понять.
– Эйфелеву башню потушили, – сказал Богдан, который сидел в той же позе, опустив голову к экрану, и сообщал последние новости.
– Как это потушили?
– Выключили освещение в память о погибших.
– Ваша взяла. Это они говорят: «ваша взяла», – сказал Разван.
Все притихли.
– Что ты мелешь? – сказал Богдан, который впервые поднял лицо от телефона.
– А зачем нужно было её тушить? Зачем? Один из тех непонятных патриотических жестов? Говорю вам, случись теракт днем, они бы её наоборот зажгли! Нет, не зажгли бы, потому что днем ничего не видно… – Разван свел брови в задумчивости, но ответ пришел сам собой. – Они бы запустили на ней Марсельезу на весь Париж! Вот что. Может, вы что-нибудь понимаете, а я ничего не понимаю. Эти патриотические жесты, которые зависят от времени суток…
Штурм Батаклана окончен. Полиция сказала: около 100 погибших.
Кому-то померещилась стрельба за окном.
У Развана закончилось вино.
– Я пошел за вином, – сказал Разван и вышел.
Кто-то вяло запротестовал. Через 20 минут Разван вернулся с двумя бутылками вина и стал объяснять Богдану, откуда в Албании столько мусульман.
Les Halles, MacDo, Bataclan, un resto, le Stade, Beaumarchais... – шептала Клара и загибала пальцы.
– У меня подругу ранили на Bastille... – закрываясь шарфом, говорила Сильвия.
Ноутбук унесли. На его место поставили бутылку водки.
Со всех сторон усталые лица, опухшие веки и смех.
– Сто плюс сорок, получается сто сорок, – говорит кто-то.
Стекло отгораживает общую комнату от учебной. Испанка Лаура сидит и шевелит губами. Она опустила голову на пальцы и смотрит в стол. Из общей комнаты не видно, лежит перед ней на столе что-нибудь или нет, и не понятно, то ли она плачет, то ли готовится к экзамену.
