Тридцать лет со времени распада СССР люди продолжают сетовать на то, что предатели разрушили огромную державу, государство – и часто стараются не думать о том, почему оно так легко распалось. Рефлексию заменяют теории заговора и рассказы про коварную заграницу.
Причиной распада называют нередко само право советских республик на выход из Союза. Это объяснение уровня «не было бы печени, не было бы цирроза», однако оно помогает посмотреть глубже: выходит, имелась какая-то ахиллесова пята в федеративном устройстве, которая едва ли сводилась к самим правам республик.
Распад, как нам кажется, сложился из двух предпосылок. Прежде всего, созрели национальные институты в большинстве союзных республик: министерства, национальная интеллигенция, где-то за время советского господства были созданы и вызрели язык и культура. Номенклатуре этих республик совсем немного не хватало для того, чтобы стать бомондом национального государства. Об этом к сегодняшней дате напишут многие. Но есть и другая предпосылка: самая слабая по уровню институциональной зрелости республика не просто проявила волю к суверенитету – она поставила себя против партии.
Здесь-то и зарыта собака: партия лишилась возможности управлять Союзом, потому что её лишил власти Борис Ельцин. Без полной власти над ресурсами РСФСР партия оказалась неспособна быть субъектом власти: иными словами, потеряла смысл своего существования.
Председатель ВС РСФСР Борис Ельцин и Генеральный секретарь ЦК КПСС, Президент СССР Михаил Горбачев на 4 съезде народных депутатов СССР. Фото: Виталий Савельев/РИА НовостиПозволю себе политико-философское отступление. Октябрьский переворот изменил мир и повлиял исключительно сильно на двух мыслителей – Карла Шмитта и Антонио Грамши. Первого обвиняют в том, что своей работой о «политической теологии» он предобосновал приход к власти Гитлера, забывая, что его мысль о воле, которая сама создаёт себе право, выросла из эффекта, произведённого ленинской партией.
Антонио Грамши, со своей стороны, выработал учение о партии как «современном Государе»: он переосмыслил наследие Макиавелли применительно к левому опыту власти и партийного строительства (то есть по преимуществу ленинскому опыту).
Совмещая посылы обоих мыслителей, можно определить партию как субъект власти следующим образом: это Субъект, ставящий себя выше писаного права и вырабатывающий будущую дисциплину правления даже в подполье. Любые «институциональные» конструкции от партии, не сводящиеся к ней, – тактические, в лучшем случае оперативные построения, которые служат стратегической цели.
Отсюда важнейший вывод: государственные структуры, которые стали именоваться «СССР», были вторичной и маловажной конструкцией, созданной партией вследствие неуспеха первого рывка к мировой революции. СССР для самой партии был случайностью и не представлял исключительной ценности.
Государство как субъект «общего блага» воплощает себя в писаном праве. В случае «государства ленинской теологии» общее благо выражается волей партии, которая, в свою очередь, представляет пролетариат (не спрашивая у пролетариата). Представление любой социальной группы в партии рано или поздно превращается в представление интересов партийной олигархии, как это убедительно показал Михельс. Этой участи было не избежать и ленинскому «Государю»: «Дом правительства» Юрия Слёзкина – убедительный рассказ об олигархии, старающейся осмыслить себя в роли апостолов.
Следование писаному праву для ленинской партии, взявшей власть, – смешно. Само писаное право формулируется как инструмент прежде всего классового насилия, и такой подход дополняется тем, что писаное право начинает служить интересам круга партийных олигархов. Этот контекст разрушает «традиционную» роль государственного права, а полития, устроенная по-ленински, вырабатывает необычные практики власти и организации общества.
Прежде всего возникает негласная сегрегация общества по этническим и социальным признакам: на определённые должности в определённых местах ставятся только люди определённой национальности, определённой биографии (начиная с родословной).
Кормление партийной олигархии обеспечивается методами, которые в западном обществе назвали бы коррупцией: но тоже в определённых регионах. Первый секретарь обкома, имея власть арбитра, может сидеть на посту десятилетиями.
В целом же социальная реальность, подчиняясь весьма необычному подходу к власти и праву, развивается причудливо и странно, создавая в числе прочего целые экосистемы в пределах союзных республик. Эти экосистемы завязаны на специфический расклад сил в партийной олигархии: идеология уже ничего не решает, а право работает как карательный инструмент – причём члены партии неподсудны.
Ортодоксальным коммунистам такое положение дел обоснованно виделось предательством интересов революции, коммунизма и социалистической законности. Поэтому Перестройка начинается как борьба против «излишеств»: практик, которые могли казаться нехорошими в первые годы власти партии. Однако перестройка-как-обновление оказалась разрушением системы – и вовсе не по злому умыслу. Атака на артели, работающие по хозрасчёту, убирала из общества трудоспособных социальных субъектов; попытка нарушить традицию постановки на правильные должности людей правильной национальности обернулась этническими бунтами; попытка решать вопросы привычно – насилием – превратила Грузию и Азербайджан в субъекты, серьёзно настроенные на выход из Союза.
.jpg)
Учредительный съезд Коммунистической партии РСФСР, 1990 год. Фото: Владимир Вяткин/РИА НовостиСложившаяся ленинская система оказалась нежизнеспособной, а заменить её могло только настоящее государство с государственными же правилами и рамками. Яснее всех это поняли в республике, где жило больше всего людей народа, генетически привязанного к государственности: РСФСР. Борьба Ельцина против партии была секуляризацией, касавшейся в большой степени и имущества партии. Тут же можно заметить, что РСФСР стала флагманом распада СССР неслучайно: именно недоразвитость её государственных институтов сделала из Ельцина и его сторонников-олигархов, уютно живущих в своем «медвежьем углу», участников игры с нулевой суммой: они ничего не теряли, так как Союз уничтожал всякий намёк на русскую государственность, и могли рискнуть. В результате Северная Евразия оказалась разбита на полтора десятка суверенных государств, но вовсе не вследствие проблем союзного государств. Причина – в самих основах института власти, каким его знает этот макрорегион последние сто лет.
