1862 год. Санкт-Петербург.
…Великая княгиня Мария Николаевна была рассержена не на шутку, и веер в её руках гневно дрожал, предвещая бурю. Всему виной был этот ужасный скандал на открытии традиционной выставки Императорского общества поощрения художников, при котором Мария Николаевна состояла председателем попечительского комитета. Причём слухи о мерзкой картине, ввергнувшей в ажитацию весь бомонд Петербурга, в считанные дни достигли и ушей Его Императорского Величества.
– Фёдор Фёдорович, голубчик, да как же вы допустили эдакую пакость?! – не скрывая своего раздражения, спросила княгиня у секретаря Общества дворянина Львова.
Но тот лишь с преувеличенной беспечностью пожал плечами:
– Новые веяния, Ваше Императорское Высочество, сейчас властвуют не только в политике, но и в умах молодёжи, в том числе и среди молодых дерзновенных живописцев, замысливших преобразить весь мир российского изобразительного искусства…
– Полноте вам, князь! – резкий взмах веера прервал заранее подготовленную речь Львова. – Никакие эти ваши «веяния» не могут стать оправданием для богохульных нападок на святую православную церковь! Откуда вообще взялся этот нигилист, кто его привёл?!
– Перов Василий, студент Академии художеств Его Императорского Величества. Профессора находят его будущим гением на небосклоне российской живописи…
– Вот как?! Гением?! – сердито нахмурила брови княгиня.
В. Перов. АвтопортретХуже всего, что на мерзкую картину обратил свое внимание и новоиспеченный обер-прокурор Священного Синода – генерал-майор от кавалерии Ахматов, который только и искал случая отличиться на новом поприще и прижать к ногтю всех этих гражданских штафирок, которым, видимо, холодный ветер свободы не только вскружил, но и основательно продул голову. Тем более что после крестьянских бунтов, вспыхнувших после Манифеста 1861 года, государь дал в руки обер-прокурора настоящий карт-бланш на искоренение всяческого вольнодумства, и можно себе представить, как этот солдафон в рясе будет наводить свои армейские порядки в её епархии. Поэтому скандал следовало погасить как можно скорее.
– Фёдор Фёдорович, – в голосе Её Высочества зазвучали металлические нотки.
– Снимите немедленно эту вульгарщину, а лучше всего, сожгите её в печке от греха подальше…
– Никак не могу, Ваше Императорское Высочество!
– Что именно вы не можете?! – веер с оглушительным треском сложился в руках княгини.
– Сжечь не могу, Ваше Высочество. Сие полотно уже приобрёл некий московский купец – господин Третьяков…
– Третьяков? – фамилия купца ровным счетом ничего не говорила княгине. Наверное, какой-нибудь нувориш из разночинцев. Впрочем, это не имело никакого значения.
– Все равно уберите эту мерзость. И передайте вашему «гению» и его покровителям, что они доиграются до ссылки в Сибирь!
Василий Перов. Крестный ход на ПасхуВеликая княгиня и не подозревала, что молодой бунтарь Перов как раз родился в Сибири, так что ссылкой и лишениями испугать его было невозможно.
Картина «Сельский крестный ход на Пасху» была запрещена к показу, но всё равно она стала одной из самых известных в империи. Тем более что в ХХ веке картиной Перова принялись иллюстрировать в газетах и журналах антиклерикальные статьи, обличающие церковные нравы.
Да и сегодня на сайте Третьяковской галереи, в которой хранится картина Перова, написано: «Мимо зрителя уныло тянется пьяная процессия с иконами и хоругвями. Крестьяне с полузакрытыми глазами бредут к обрыву, будто слепцы. Бросивший их поводырь – одуревший от хмеля священник, раздавивший ногой пасхальное яйцо. Рядом женщина с иконой, у которой утрачен лик. Поодаль – нищий, несущий икону вверх ногами. Но Всевидящее око на хоругви – будто предупреждение, что этим людям не избежать Высшего Суда...».
Но не будем повторять измышлений советских пропагандистов. К примеру, Федор Достоевский, который после каторги не переносил двусмысленных ироничных намеков в сторону церкви, отозвался о «Крестном ходе» весьма положительно: «У Перова почти всё правда, та художественная правда, которая дается истинному таланту».
Хвалили Перова и другие критики – к примеру, писатель Коваленский, увидевший в картине не просто «богохульство» и «антиклерикализм», но самую искреннюю боль и сопереживание за судьбу государственной православной церкви в Российской империи. Ту самую боль, которую почему-то не видят нынешние верующие люди.
Так о чём же на самом деле была картина Перова?
* * *
За свою недолгую жизнь (художник скончался от чахотки, когда ему не было и 50 лет) Василий Перов успел совершить настоящую революцию в живописи. Он принёс в галереи жизнь улиц, лица простых людей, серость, грязь и нищету, о которых он знал более чем достаточно.
Он был незаконнорожденным сыном настоящего остзейского барона Георгия Карловича Криденера, семья которого владела обширными поместьями под Дерптом. Правда, в родовом гнезде Суслеп жил его старший брат Мориц, а вот младший – Георгий – пошёл на государственную службу. И к 50 годам Георгий Карлович стал прокурором Тобольской губернии.
В Тобольске он закрутил адюльтер с местной мещанкой Акулиной Ивановой, которая вскоре родила сына Васю – где-то в конце декабря 1833 года. Точная дата рождения художника неизвестна, поскольку сами роды проходили в обстановке полной секретности, и Акулина Ивановна записала сына в церковной метрической книге лишь через несколько лет после его рождения.
К тому же записали Василия под вымышленной фамилией «Васильев» – в честь некоего Василия, ставшего крёстным отцом младенца.
Тем не менее сохранить в тайне рождение ребенка барону Криденеру не удалось. Вскоре в Петербург пошли доносы, которые стоили Георгию Карловичу не только семьи (его супруга тут же подала на развод), но и прокурорского поста.
Но Георгий Карлович повёл себя как настоящий дворянин: он не только признал своего сына, но и сделал Акулине официальное предложение. (Позже в семье Криденеров родилось еще два мальчика – Георгий и Николай.)
Тем не менее юный Василий Васильев не получил ни фамилии отца, ни дворянского сословия, ни прав на баронский титул и герб – всё это, по законам Российской империи, полагалось только законнорожденным детям.
Не получил он и денег отца: у барона Криденера уже были официальные наследники – дети от первого брака Георгия Карловича, которые и получили поместья в Самарской губернии.
Вторая же семья барона Криденера влачила довольно жалкое существование.
Из Тобольска Георгия Карловича отправили в Архангельск, но и там барон Криденер не прижился. Всему виной были написанные им эпиграммы на местного генерал-губернатора. В столицу вновь полетели доносы, и Криденера отправили в отставку.
Некоторое время они жили в поместье у старшего брата под Дерптом, но и там желчный Георгий Карлович не смог прижиться.
Вскоре семья переехала в имение Саблуково Арзамасского уезда Нижегородской губернии, где барон Криденер получил место управляющего у местного помещика Языкова.
В этой деревне Василий и получил свою вторую фамилию – Перов. Как много лет спустя вспоминал сам художник, это прозвище дал ему дьячок местной церкви, к которому мальчика отдали научиться грамоте. Одновременно у дьячка занимался и другой ученик, скудоумный сын зажиточного крестьянина. И в то время как будущий художник старательно выводил букву за буквой, второй ученик только и делал, что болтал ногами. Однажды педагог, доведенный до белого каления нерадивым учеником, воскликнул:
– Куда тебе писать, тебе только ногами болтать, и будешь ты у меня Иван Болтов, а вот он будет у меня Василий Перов!
Прозвище так понравилось Василию, что он решил сделать его своим официальным псевдонимом, а потом только так и подписывал свои работы.
Также в Саблукове Василий заболел оспой. Последствие этой болезни – слабое зрение – осталось у него на всю жизнь.
Когда мальчику исполнилось 10 лет, Василия отдали учиться в Арзамасское уездное училище. А дальше его карьера пошла в полном соответствии с царским указом Петра Первого, повелевшего: «Бастардов отдавать в художники».
В то время в Арзамасе работала школа живописи Александра Васильевича Ступина – первая провинциальная художественная школа, которая, впрочем, была больше похожа на иконописную мастерскую. Ступин принимал заказы от местных церквей на иконостасы и роспись самих церквей, причём всю работу делали ученики школы.
Почти десять лет Василий Перов учился и работал в школе Ступина, где он весьма близко познакомился с закулисной стороной жизни православных батюшек, которая весьма сильно отличается от житий святых подвижников с аскетическими подвигами и страданиями за веру.
В 20 лет Василий Перов решил попытать счастья в Москве и поступил в Московскую школу живописи и ваяния. Как вспоминал сам художник, годы учёбы стали для него самым тяжёлым испытанием: деньги, заработанные у Ступина, закончились, нечем было платить за обучение и съёмную комнату, а источника заработка у него не было.
Василий Перов. Портрет Н.Г. Криденера, брата художника«Я хотел уже ехать в провинцию учителем рисования, – писал он одному из своих друзей. – Но какой-то внутренний голос говорил мне, что спешить с этим ни к чему; притом же инстинктивно чувствовалось, что совершить нравственное самоубийство недолго, но и сознавать в 22 года свою бесполезность даже самому себе – невыносимо горько. Я медлил… на что надеялся, чего ждал? Право, не знаю...»
Однажды он даже упал в обморок от голода, и тогда один из преподавателей училища, Егор Васильев, узнав о стеснённых обстоятельствах Перова, предложил поселиться у него на казённой квартире. (Как писал сам Перов, многие учителя рисования из чувства солидарности часто пускали к себе на постой бедных учеников, в которых они видели Божью искру.)
Василий Перов. Приезд станового на следствиеУчитель не ошибся. Уже в 1856 году картина Перова – портрет младшего брата Николая – получила малую серебряную медаль Академии художеств в Петербурге. Его следующая работа «Приезд станового на следствие» удостоилась уже Большой серебряной медали.
Именно в этот момент Перов и понимает, что и как теперь ему нужно писать. Тогда одной из самых популярных книг стали «Губернские очерки» Салтыкова-Щедрина, в которых писатель беспощадно обличал порядки «старой России». Чуткий к проявлениям общественного интереса, Перов и решил создать собственную галерею народных образов. И начал он с церкви – благо, ещё были свежи юношеские впечатления от работы в сельских храмах.
В 1860 году Академия присудила Перову Малую золотую медаль за картину «Первый чин. Сын дьячка, произведённый в коллежские регистраторы».
Василий Перов. Сын дьячка, произведенный в коллежские регистраторыПолучив право участвовать в конкурсе на Большую золотую медаль, Перов переехал в Санкт-Петербург. В 1861 году он написал картины «Проповедь в селе» и «Сельский крестный ход на Пасху».
И если за первое полотно он получил Большую золотую медаль Академии и право поездки в качестве пансионера за границу, то вторая картина была засыпана проклятьями и запрещена к показу.
Александр Бенуа в своем эпохальном труде «История русской живописи» беспощадно бичевал Перова – «нигилиста» от искусства:
«Будучи человеком очень впечатлительным и нервным, Перов не мог оставаться равнодушным во время всеобщего исступления, и в его картинах стало отражаться то желчное озлобление, которое овладело передовым русским обществом в начале 60-х годов… Картина, появившаяся в год освобождения крестьян, была дерзкой, вполне “базаровской”, по резкости, выходкой. “Проповедь в селе” изображена в окончательно мрачных красках. Нет ни малейшего просвета. И священнослужители, и мужики, и помещики представлены в таком непривлекательном виде, что, глядя на эту картину, зрителю остается только прийти в отчаяние… Особенно ядовитым характером отличался знаменитый “Крестный ход на Пасху” – действительно, ужасающая картина деревенских нравов… Ничего подобного в русской живописи до тех пор не было видано, и даже в наши дни эта темная, невзрачная картина производит очень сильное враждебное впечатление…»
Василий Перов. Проповедь в селеКартина Перова действительно вызвала горячие споры. Нигилисты и «передовая» общественность, исповедовавшая Чернышевского и Писарева, восприняли её «на ура».
Критик Владимир Стасов, заметивший, что перовская сатира «больно кусается», в то же время хвалил картину за правду и искренность, за верно подмеченные и переданные типы.
Другие же критики, напротив, утверждали, что подобные «карикатуры» убивают настоящее высокое искусство, унижают его, показывая только неприглядную сторону жизни.
Вмешавшийся в дискуссию обер-прокурор Священного Синода генерал Ахматов постановил запретить публичные показы картины Перова, а с купца Третьякова даже взяли подписку с обязательством не давать картину ни на какие выставки.
Но Василия Перова подписками было не запугать. В том же 1862 году он пишет новую картину – «Чаепитие в Мытищах». Тучный монах пьёт со сладострастным наслаждением чай, сидя в тихий ясный день под тенью густых деревьев. А рядом стоит слепой калека-солдат с мальчиком-проводником, который просит милостыни.
Но давайте задумаемся, каким образом слепой нищий попал в церковный сад, где монахи устраивают себе чаепитие? Ведь обычно такой сад огорожен крепкой изгородью и надёжно заперт. Может быть, нищего специально пропустили к столу?
Точно так же и картина «Сельский крестный ход на Пасху» изображает вовсе не то, чем так восторгались нигилисты и либералы.
* * *
Итак, если мы внимательно посмотрим, что происходит на картине, то мы обнаружим, что её название, мягко говоря, никак не соответствует содержанию. Впрочем, как свидетельствовал художник Василий Худяков, сам Перов назвал свою картину «Поп» – это было общепринятое в то время сокращение слов «пастырь овец православных». Но владелец картины Павел Третьяков был противником столь широких обобщений и изменил название картины на «Сельский крестный ход на Пасху».
Василий Перов. Чаепитие в МытищахВидимо, сам Третьяков неважно разбирался в тонкостях церковных обрядов, иначе он бы увидел, что на картине изображён вовсе не крестный ход, то есть не часть пасхального богослужения, когда духовенство, клир и прихожане торжественно шествуют вокруг храма, как бы вспоминая величественные процессии первых веков христианства. (В древней Византии именно на Пасху – раз в год – совершалось крещение нововоцерковлённых христиан, и из храмов-баптистериев с крестильными купелями процессия неофитов шла в храм на первую литургию – в память об этом и была установлена традиция пасхального крестного хода.)
Нет, изображённые на картине Перова «богоносы» (так называли в деревне крестьян, соглашавшихся носить иконы и хоругви всю пасхальную неделю) выходят вовсе не из храма, но из обычной деревенской избы. Или, скорее всего, из кабака – при этом сам храм нарисован слева вдали.
Время действия – вечер. То есть это не пасхальная полночь, когда, собственно, в православных храмах и совершался крестный ход. И это не утро одного из дней Светлой седмицы, когда ход повторяется.
Наконец, обратите внимание на облачение священника: его мантия и епитрахиль голубого цвета, тогда как на крестный ход священник надевает облачение белого или красного цвета – в зависимости от времени суток. Голубой цвет облачения означает, что священник совершает «требы» – вернее, обряд «славления», которого уже не существует в современной церковной практике.
«Славление» – это долгие походы по избам прихожан для сбора подаяния.
Конечно, в прежние времена все добропорядочные христиане отчисляли церкви десятину, то есть десятую долю своих доходов. Например, самый первый православный храм, построенный равноапостольным князем Владимиром Красное Солнышко, назывался Десятинной церковью, потому что церковь была построена за счёт церковной десятины князя. Но уже в Средневековье традиция платить десятину ушла в прошлое. Немалую роль в этом сыграли и церковный раскол XVII века, и форсированная европеизация страны при Петре Великом, и государственная политика секуляризации церковных владений, когда царская власть, отбирая у церкви имущество и ценности, пожертвованные прихожанами, назначала церкви содержание за счет государственного бюджета.
В годы правления Николая I правительство окончательно оформило Русскую церковь как «министерство духовности», а священнослужители стали государственными служащими на окладе. Жалованье, правда, было ничтожным, и неслучайно митрополит Киевский и Галицкий Арсений в том же 1862 году писал: «Мы живём в век жестокого гонения на веру и Церковь под видом коварного о них попечения».
Например, в начале ХХ века жалованье протоиерея составляло 200–300 рублей в год, диакона – 100–150 рублей, тогда как учитель начальной школы получал уже 400–500 рублей в год (учитель гимназии – существенно больше).
Но и эти небольшие суммы были положены только небольшой части духовенства, служившей в городах. Сельские приходские священники должны были кормиться «с земли», то есть довольствовались теми средствами, которые им удавалось собрать у прихожан за совершение трёх основных «треб»: обрядов крещения, отпевания и венчания (церковь вела метрические книги, и от процедур, связанных с метрической записью, крестьянам было не отвертеться).
Понятно, что самым дорогим обрядом была свадьба: за неё священник мог получить от 3 до 10 рублей в зависимости от благосостояния брачующихся. А вот крещение и отпевание они проводили практически бесплатно – у многих крестьян и самих-то не было денег. Поэтому, чтобы обеспечить семьи, священники и диаконы вынуждены были вести собственное хозяйство, а по большим праздникам – на Рождество или Пасху – они шли по окрестным деревням на «славления» – проще говоря, выпрашивали деньги за освящение домов.
На «славлении» процессия с «богоносами» заходила в каждую избу, читались благопожелательные молитвы и псалмы, за что крестьяне платили гостям: кто-то давал копеечку, но чаще всего подавали продуктами и наливали по рюмке-другой деревенского хлебного самогона, приговаривая:
– Батюшка, выпей, так тебе четвертак, а не выпьешь, так пятак!
И выпивали. Так что к концу мероприятия нередко все участники мероприятия были пьяны, как говорится, «до положения риз».
Причём, как писали дочери священника Сергия Самуилова в своей книге воспоминаний «Отцовский крест», многие священники были очень недовольны и своим вынужденным попрошайничеством, и пьянством. Но в ожидании того момента, когда государство наконец вспомнит о бедных приходских священниках, у них просто не было иного выхода, кроме как ходить на «славления».
И Перов обличал вовсе не распущенность батюшек, но само государство, которое сначала беззастенчиво ограбило церковь, а потом загнало священнослужителей в униженное и бесправное положение.
Но беда в том, что – как тогда, так и сейчас! – люди из образованной интеллигентской среды видели лишь неприглядную внешнюю сторону церкви, не понимая, как вообще устроена жизнь простого сельского священника. Достаточно вспомнить, как описывает Чехов в своем рассказе «Кошмар» впечатление молодого избалованного жизнью чиновника Кунина из Петербурга от встречи с бедным деревенским священником, одежда которого была грязна и заношена:
«Какой странный, дикий человек! Грязен, неряха, груб, глуп и, наверное, пьяница… Боже мой, и это священник, духовный отец! Это учитель народа! Воображаю, сколько иронии должно быть в голосе дьякона, возглашающего ему перед каждой обедней: «Благослови, владыко!» Хорош владыко! Владыко, не имеющий ни капли достоинства, невоспитанный, прячущий сухари в карманы, как школьник… Фи! Господи, в каком месте были глаза у архиерея, когда он посвящал этого человека? За кого они народ считают, если дают ему таких учителей? Тут нужны люди, которые…»
Чехов заставит героя рассказа потратить время и разобраться, насколько ужасна в материальном отношении жизнь сельского батюшки. И Кунину станет стыдно. Но в обычной жизни все часто происходит ровно наоборот – и высокомерные интеллигенты чаще всего презрительно отворачиваются при виде «поповского быдла».
* * *
Внешней стороне церкви посвящена и другая «пасхальная» картина Перова «Монастырская трапеза», начатая ещё в 1865 году, но законченная лишь спустя 11 лет – в 1876 году.
На первом плане – богатый стол, ярко контрастирующий со скромной обстановкой трапезной при храме. За столом сидит монастырское начальство с заплывшими от жира лицами – не случайно один из монахов раболепно лежит перед начальством в земном поклоне. Но на челядь эта «братия» не обращает никакого внимания: кто-то травит байки, кто-то спешит засунуть в рот кусок пожирнее, один из «братчиков» нетерпеливо понукает слугу, открывающего бутылку кагора: ну сколько ещё можно возиться?! Справа – почётные гости и спонсоры: барыня с мужем-чиновником, которой явно не по себе и от этого пира, и от раболепства монахов, которые так настойчиво приглашают её занять почётное место за столом. В самом углу – нищенка с детьми, до которой трапезничающим нет никакого дела. И сам собой напрашивается вопрос: разве это церковь Христова?!
Василий Перов. Монастырская трапезаКазалось бы, ответ ясен. Но потом взгляд вдруг наталкивается на распятие Христа. Затем мы видим монаха, стоящего у аналоя и читающего Евангелие: его взгляд как раз и устремлён на распятие Спасителя.
И на заднем плане мы замечаем ещё один стол – совершенно пустой, за которым сидят простые монахи, кажется, не имеющие никакого отношения к пирующим. Из посуды на столе только простая миска – тот самый Грааль, братина для братского причастия.
Но именно над этими бедными и голодными монахами и летит небольшая птица – то ли стриж, то ли горлица. Конечно, это не величественный белый голубь, падающий в сиянии света из-под облаков, но это тоже знак Небес – для тех, кто умеет видеть и понимать символы присутствия Бога.
Итак, что же мы видим?
На переднем плане – тот самый «тёмный двойник» Церкви: погрязшее в грехах и разврате духовенство, которое многие неискушенные люди часто и принимают за церковь. И с гримасой омерзения поспешно отворачиваются и от Церкви, и от Бога.
Но стоит чуть задержать внимание и присмотреться, как на втором плане становится всё более заметной настоящая Церковь: распятый Христос, монашество, остаток верных, живущие Словом Божиим.
Василий Перов. Монастырская трапеза. ЭпизодИ пусть эта церковь слаба и унижена «славлениями», пусть её голос едва слышен за пьяными выкриками, пусть её «темный двойник» растёт и пухнет всё больше и больше, но именно с этой настоящей церковью и находится Сам Господь.
И совсем не случайно за спинами пирующих – на стене трапезной – написаны слова Христа: «Лазарь, выйди вон!».
Эти слова Спасителя были обращены к мёртвому и погребённому Лазарю, который, как свидетельствовали его родные, начал уже разлагаться и смердеть. Но для Христа нет ничего невозможного, ибо Он – воскресение и жизнь. Он творит заново Лазаря, возвращая его дух в обновлённое тело.
Но сейчас слова Господа обращены уже к Его церкви, которую многие считают прогнившей и не способной возродиться.
Так трапезная храма превращается в гробницу, куда вновь нисходит Дух Господа, призывающий:
– Лазарь, выйди вон!
Это обращение ко всем нам.
