Товарищи по партии сомневались: а стоит ли вообще праздновать?! Что будем отмечать, товарищи, если успехов никаких нет, а страна катится в пропасть?
«Похабный мир» с Германией обернулся вступлением России в другую, более страшную, – Гражданскую войну. Страна разваливалась на кровоточащие куски, обособились Украина, Сибирь и Кавказ, а жутким летом 1918 года полыхнуло уже по всей России, когда в губерниях начался кровавый передел господских земель, и за топоры и вилы взялись вернувшиеся с фронта мужики. Петроград и Москва как будто бы вымерли от голода, и уже и сами большевики шептались по углам, что скоро придется уходить в подполье от неизбежной военной диктатуры.
Но Ленин был неумолим: первая годовщина революции – не Февраля, но исключительно Октября – должна была стать невиданным прежде по масштабу переформатированием всех визуальных образов и смыслов старой России. Все символы прежней России в октябре 1918 года должны были либо исчезнуть из памяти народной под слоем алой краски кумачовых полотнищ, либо измениться в духе времени. В тон вождю мирового пролетариата выступил и его ближайший соратник Григорий Зиновьев, объявивший годовщину революции «Красной Пасхой рабочего класса и беднейшего крестьянства».
Вскоре нарком просвещения Луначарский представил и план торжественных мероприятий. По городам прошла волна переименований улиц и площадей – новые названия славили революционных героев, события или институты, рожденные революцией. На улицах городов появлялись новые скульптуры и монументы, создававшие мифологию власти большевиков. Так, первым памятником монументальной пропаганды принято считать гипсовые бюсты Александра Радищева, установленные одновременно в Москве и в Петрограде.
На Советской площади – ныне это площадь у памятника Юрию Долгорукому – был установлен Обелиск Свободы в виде трехгранного штыка.
Немалая роль в новой советской мифологии принадлежала французским коммунарам. Поэтому в Александровском саду на гранитном постаменте памятника, посвященного 300-летию царствования дома Романовых, был установлен монумент Революционным мыслителям – Марксу, Энгельсу, Либкнехту, Лассалю, Бебелю, Кампанелле и другим. Рядом был построен и памятник Робеспьеру, а на площади Революции – монумент в виде огромной гильотинированной головы Дантона.
Впрочем, французы не прижились в Москве – буквально на следующий же день памятник Робеспьеру был взорван подпольщиками, а жуткая голова Дантона вскоре была убрана по постановлению Моссовета.
Но самым главным революционным символом 1918 года стало скульптурное панно «Павшим за мир и братство народов», смонтированное на кирпичной стене Сенатской башни Кремля прямо на Красной площади – там, где на месте вырубленного сквера появилось новое кладбище героев революции, погибших в ходе штурма Кремля. Автор панно – известный в те годы скульптор Сергей Конёнков – и сам не подозревал, что он сотворил.
* * *
На Тверском бульваре есть музей «Творческая мастерская Сергея Тимофеевича Конёнкова», мимо которого пройти довольно просто. Внутри особнячка – сотни деревянных скульптур. «Старенький старичок», «Лесовик», «Вакх с малахитовыми глазами», какие-то зверушки, словно выпиленные членами кружка «Умелые руки» из подобранных в лесу коряг. Сложно поверить, что в начале ХХ века Конёнкова именовали «русским Роденом» и называли главным скандалистом в русском искусстве.
Конёнков родился в июне 1874 года в селе Караковичи, что возле городка Рославль Смоленской губернии в зажиточной крестьянской семье. Достаток позволил родителям отдать сына учиться в гимназию в Рославль, где он познакомился со знаменитым в те годы скульптором Михаилом Микешиным, автором памятника «Тысячелетие России», установленного в Великом Новгороде. Микешин был родом из Рославля, где у него был дом с мастерской. И вот, попав однажды в мастерскую Микешина, Конёнков вдруг понял, что тоже хочет стать скульптором.
Практически без профессиональной подготовки Конёнков поступил в Московское училище живописи, зодчества и ваяния. С блеском закончив училище, Конёнков получил стипендию от Павла Третьякова и уехал учиться за границу – он посещает Италию и Францию, где учится у самого Огюста Родена. Потом он возвращается в Санкт-Петербург и становится студентом Императорской Академии художеств.
В 1902 году качестве дипломной работы Конёнков представил скульптуру «Самсон, разрывающий узы». Казалось бы, совершенно академический сюжет. Но Конёнков превратил библейского богатыря в какого-то уродливого голема, созданного из переплетения вздувшихся от напряжения жил и мышц. «Обострённая экспрессивность и динамика моей скульптуры ничего общего не имела с установками академии, предпочитавшей “тишь да гладь” – жанровость сюжетов, привычность, вылизанность форм, – вспоминал сам Конёнков. – Академистов смущало, что я нарушил обычные пропорции. Они “вершками” измеряли мою работу, не вникая в её смысл. Я неплохо знал анатомию и в тех случаях, когда “нарушал” её, делал это сознательно, по праву творца на художественную гиперболу...»
Скульптуру обсуждали три дня. Лишь благодаря заступничеству Ильи Репина и Архипа Куинджи, Конёнков получил-таки звание свободного художника, однако дипломная работа была уничтожена – дабы не смущать умы молодых студентов. Дворники вынесли гипсового гиганта из здания академии и тяжелыми молотками разбили скульптуру на куски.
Слухи о разрушении «Самсона» моментально разлетелись по Петербургу, фотография погибшей скульптуры была даже напечатана на обложке журнала «Мир искусства», который редактировал знаменитый Сергей Дягилев. Весь бомонд жаждал видеть дерзкого скульптора, но тот, разочаровавшись в столице, уехал в родные Караковичи, чтобы бросить вызов уже всему академическому искусству.
Прежде всего, Конёнков решил отказаться от всех традиционных сюжетов, от всех этих античных героев и богов. Пусть греки лепят своих гераклов, а России нужны свои герои.
И, конечно же, для новой русской скульптуры никак не подходит мрамор – традиционный сакральный материал античной эпохи, такой же холодный и застывший в веках. Нет, для Руси же традиционным материалом всегда было и остается дерево, само воплощение живительной силы природы и всей Вселенной, сотворенной, как говорят древние мифы, в образе огромного Мирового дерева, растущего из темного ледяного хаоса к солнечному миру богов. Ведь недаром и древние славяне поклонялись особым Священным деревьям – дубам.
И вскоре Конёнков стал одним из идеологов возрождения язычества. Он создает серию языческих скульптур – «Стрибог», «Лесовик», «Старичок-полевичок», «Вещая старушка», которые приводят в восторг всех народников – в те годы среди богемных студентов было модно демонстрировать свою связь с простым народом, расхаживая по литературным салонам и дорогим французским ресторанам в смазных сапогах и вышитых крестиком рубахах-косоворотках.
На волне успеха Конёнков переезжает в Москву, где снимает мастерскую и получает несколько выгодных заказов – в том числе и на оформление Булочной Филиппова на Тверской.
В Москве его и застает революция 1905 года. Хулиган Конёнков кидается в самую гущу событий. Он покупает оружие и становится командиром отряда боевиков, в который вошли паровозный машинист, рабочий-литейщик, три студента, поэт Сергей Клычков и натурщица Татьяна Коняева, вскоре ставшая женой Сергея Конёнкова.
Вооруженные дружинники гордо расхаживали по улицам, строили баррикады и участвовали в уличных стычках с солдатами Лейб-гвардии Семеновского полка, присланного из Петербурга для обеспечения правопорядка. Впрочем, как позже вспоминал гвардии полковник Леонид Дренякин, все эти «дружинники» тут же разбежались, когда солдаты всерьез принялись за дело: «В результате действий 1-го батальона, поддержанного прибывшей артиллерией, баррикады были разрушены... 2-й батальон действовал против мебельной фабрики и после более или менее продолжительной перестрелки прекратил стрельбу из фабрики».
Конёнков не только не получил и царапины в уличных боях, но приобрел в художественных кругах репутацию настоящего бунтаря с наганом, которая, впрочем, не помешала ему позже принять участие в конкурсе на памятник императору Александру II.
После революции Конёнков вновь обращается к теме языческой Руси, а на заказ делает скульптурные портреты известных промышленников, банкиров, деятелей науки и искусства. Он сближается с поэтом Сергеем Есениным, который тогда только приехал покорять Москву и работал наборщиком в типографии И. Д. Сытина.
Писатель-народник Сергей Григорьев-Патрашкин вспоминал: «Конёнков достает откуда-то из хлама: тут и топор, тут и киянка, и пила, и “Пушкин” в красном переплете – лиру. Ко мне склоняется и шепчет всем нам: “Ну, теперь слушайте, ребята!” Конёнков, утвердивши лиру на коленях, крутит ручку, крепит колки-сосцы и доит из лиры скрипучий струнный звук… Не держит строя и скрипит немазаной телегой... Еще Конёнков не настроил, а уж Есенин тянет голосом… И вот запели. О блудном сыне. Есенин тенорком, немного в нос под стать скрипучей лире, Конёнков приглушенным басом. И не сводит с Есенина, горя глазами, взора, пытает… Запахло жарко пылью, дегтем и расколотым арбузом: о грядку воза, чтоб напиться...»
Именно в мастерской Конёнкова Есенин написал и свое единственное прозаическое эссе «Ключи Марии», в котором приветствовал упадок христианства и возникновение новой – революционной – религии: «Чудесное исцеление родит теперь в деревне еще более просветленное чувствование новой жизни. Мы верим, что пахарь пробьет теперь окно не только глазком к Богу, а целым огромным, как шар земной, глазом... Будущее искусство расцветет в своих возможностях достижений как некий вселенский вертоград, где люди блаженно и мудро будут хороводно отдыхать под тенистыми ветвями одного преогромнейшего древа, имя которому социализм, или рай, ибо рай в мужицком творчестве так и представлялся, где нет податей за пашни, где “избы новые, кипарисовым тесом крытые”, где дряхлое время, бродя по лугам, сзывает к мировому столу все племена и народы и обносит их, подавая каждому золотой ковш, сычёною брагой».
Вскоре мастерская Конёнкова, газоны вокруг которой были специально засеяны рожью с васильками, становится самым экстравагантным и богемным местом в Первопрестольной, куда из двух столиц съезжаются художники, артисты и поэты. Здесь танцевала Айседора Дункан, Федор Шаляпин пил спирт и пел русские народные песни. Сам Конёнков становится не только действительным членом Императорской Академии наук (до революции чин академика был равен генеральскому), но и едва ли не самым популярным скульптором в России, работы которого могли купить лишь состоятельные люди. К примеру, миллионер Рябушинский заказал для своего особняка бюст Паганини, а известный в то время скрипач Анатолий Микули был вынужден продать скрипку от Антони Гварнери, чтобы купить бюст Баха. Авторитет Конёнкова так велик, что летом 1916 года на общем собрании его избирают председателем Московского профессионального союза скульпторов.
Писатель Максим Горький позирует скульптору Сергею Конёнкову. 1928 год. Фото:РИА Новости* * *
Переворот большевиков 1917 года возносит Сергея Конёнкова на самую вершину власти. Он становится одним из учредителей Пролеткульта. «Великая Российская революция, разрушившая коренные устои старого буржуазного мира, – писал Конёнков, – вызвала к жизни творческие силы, таящиеся в русских городах и деревнях. Сам живой голос жизни поставил на очередь вопрос об образовании особых организаций, которые могли бы повести великое дело собирания и выявления этих скрытых в массовой толпе творческих возможностей...»
Также он стал членом так называемой «Кремлевской комиссии» – Комиссии по охране памятников искусства и старины, которая занималась национализацией крупнейших частных коллекций произведений искусства.
Наконец, Конёнков получает самый главный заказ в ленинском плане – оформление «монументальной стелы» на стену Кремля.
Сам скульптор описал свое творение так: «Барельеф, составленный из 49 кусков подкрашенного цемента, представлял собой изображение крылатого Гения Победы с красным знаменем в правой руке и зеленой пальмовой ветвью (символом бессмертия) – в левой. У ног его, перевитые траурной лентой, разбросаны поломанные сабли и ружья; за плечами – восходящее солнце, лучи которого составлены из слов “Октябрьская 1917 Революция”».
В своей книге «Мой век» Конёнков вспоминал: «Никогда я не работал с таким увлечением. Один набросок следовал за другим. Зрелище освобожденного Кремля, заря над Москвой – эти виденья возбуждали фантазию, в бесчисленных карандашных рисунках слагались в патетический образ. Во время работы над реальной доской он уточнялся, вбирая в себя все новые краски жизни, возбуждая в нас революционное чувство...
Во время установки мы дневали и ночевали у Кремлевской стены. Во время работы ночью стояла охрана и горел костер. Проходившие спрашивали: «Что тут происходит?» А одна старушка поинтересовалась:
– Кому это, батюшка, икону ставят?
– Революции, – ответил я ей.
– Такую святую я слышу в первый раз.
– Ну что ж, запомни!
Наконец все готово.
Торжественный красный занавес скрыл широкими складками доску, которую должен был открыть Владимир Ильич. Возле доски возвышался помост, а чуть в стороне – высокая, со многими ступенями трибуна.
С утра 7 ноября 1918 года Красная площадь начала заполняться делегациями заводов и фабрик, красноармейских частей. День ясный, холодный.
Было известно, что Владимир Ильич прибудет на Красную площадь вместе с колонной делегатов VI съезда Советов. Выглядывая долгожданную колонну, я несколько растерялся, когда увидел Ленина, идущего к Сенатской башне. На нем было пальто с черным каракулевым воротником и черная каракулевая шапка-ушанка. Он поздоровался со всеми присутствующими, со мной, как со старым знакомым, сказав: «Помню, помню нашу беседу в Совнаркоме».
Началась короткая церемония открытия.
К стенке была приставлена небольшая лесенка-подставка, на которую должен был взойти Владимир Ильич, чтобы разрезать ленточку, соединявшую полотнища занавеса. Ленточка была запечатана.
Я держал в руке специально сделанную мной ко дню открытия живописную шкатулку, в которой лежали ножницы и выполненная мною деревянная печатка. На ней значилось: «МСРКД» (Московский Совет рабоче-крестьянских депутатов).
Владимир Ильич обратил внимание на шкатулку и на печатку:
– А ведь это надо сохранить. Ведь будут же у нас свои музеи, – взял и стал внимательно рассматривать печатку, а потом передал шкатулку с печаткой одному из товарищей, стоявшему рядом.
– Передайте в Моссовет. Это надо сохранить, – сказал Владимир Ильич.
Я передал ножницы Владимиру Ильичу. Он разрезал красную ленту. Когда раскрылся занавес, заиграл военный духовой оркестр и хор Пролеткульта исполнил кантату, написанную специально ко дню открытия. Автором музыки был композитор Иван Шведов, слова написали поэты Есенин, Клычков и Герасимов.
Под звуки кантаты все собравшиеся у Кремлевской стены в молчании внимательно рассматривали мемориальную доску...»
Владимир Маяковский, посвятивший открытию доски Конёнкова стихотворение, увидел в Гении Победы женщину:
И лунным пламенем озарена мне
Площадь в сиянье, в яви в денной...
Стена – и женщина со знаменем
Склонилась над теми, кто лег под стеной.
Позже Конёнков признался, что источником вдохновения для работы над панно стал старинный гобелен «Америка», на котором был изображен какой-то индеец. Этот гобелен Конёнков видел в детстве. Какое отношение этот гобелен имел к революционным событиям, сказать трудно. В итоге на Сенатской башне Кремля появилась огромная доска из раскрашенного цемента, на которой был изображен какой-то индеец неопределенной внешности. В руках – пальмовая ветвь мира, на голове – перья под стать боевому наряду индейца.
Конечно, столь экстравагантный символ нового времени несколько смутил Ленина, но что-либо менять было уже поздно. Да и главный эффект был достигнут: большевики показали всему миру, что со старым миром было покончено.
Но Ленин и представить себе не мог, какие последствия и для страны, и для него лично будет иметь это мистическое явление крылатого индейца на стенах древней православной твердыни.
В частности, именно индейский Гений Победы стал для архитектора Алексея Викторовича Щусева – бывшего главного архитектора Святейшего Синода – источником вдохновения в поисках ответа на все вопросы о новом визуальном коде большевистской революции.
Что ж, индейцы – так индейцы.
И в 1924 году Алексей Викторович Щусев, работая над эскизом гробницы для скоропостижно скончавшегося Ленина, создал стилизованную копию пирамиды Кетцалькоатля в Городе Богов Теотиуакане в Мексике. Причем это была не просто гробница – с вершины этой пирамиды, подобно индейским жрецам во время массовых жертвоприношений, обращались к народу и советские вожди, и служители нового культа.
Первый мавзолей по проекту архитектора А.В. Щусева* * *
Поучительна и дальнейшая судьба Конёнкова. Жизнь в звании «Первого художника Советской республики» оказалась для него непростым испытанием. Страна корчилась в муках Гражданской войны, а троица друзей Конёнков, Есенин и Клычков вели совершенно разгульный образ жизни. Есенин и Клычков взяли в Комиссариате народного просвещения щедрый аванс за написание монографии о революционном творчестве Конёнкова и теперь ударно пропивали эти деньги.
Запил и сам Конёнков – особенно после того, как из его мастерской ушла жена Татьяна Коняева. В принципе, их брак уже давно трещал по швам – после того, как от менингита умер их старший сын Марк. Вскоре родился сын Кирилл, но отношения между супругами продолжали медленно, но верно ухудшаться. Татьяна ревновала мужа и к женщинам, и к друзьям, и к богемной жизни. Наконец, их отношения достигли точки разрыва.
И тогда агенты ОГПУ, державшие под колпаком «Первого советского художника», приставили к Конёнкову своего человека – некую Маргариту Воронцову, красавицу, которая будто бы приехала из Сарапула в Москву учиться на юридических курсах. Воронцова имела репутацию «роковой женщины» – она была дальней родственницей Ивана Бунина, в доме которого она и проживала. Но большую часть времени проводила в доме Шаляпина, сын которого – Федор Федорович – был ее возлюбленным. Дело шло к свадьбе, но она расстроилась по той причине, что Маргарита стала флиртовать и с Шаляпиным-старшим, и со скульптором Бромирским, который и познакомил Воронцову с Конёнковым.
Их роман был быстрым и стремительным. Уже в 1922 году Конёнков и Воронцова сыграли свадьбу, а в 1923 году он получает предложение от Луначарского сопровождать в США выставку русского и советского искусства.
В США он задержался на два десятилетия – как выяснилось, советский эпатажный скульптор был идеальным прикрытием для агента Иностранного отдела ОГПУ Воронцовой, о заданиях которой теперь можно только догадываться.
В 1926 году на Международном конкурсе художников в Филадельфии Конёнков получил Серебряную медаль. После конкурса он стал знаменитостью и в Армерике. От Верховного суда США он получил заказ на серию скульптурных портретов представителей американской юриспруденции, затем его нанимает дирекция Принстонского института высших исследований, тогда лидера научного мира, где велось изучение атомных реакций.
И мастерская Конёнкова становится самым модным салоном для деятелей искусства и науки.
Вскоре в мастерской Конёнкова появился и сам Альберт Эйнштейн – Принстонский университет сделал заказ Конёнкову на портрет ученого.
«Когда Сергей Тимофеевич работал над портретом Эйнштейна, – вспоминала Маргарита Конёнкова, – тот был очень оживлен, увлеченно рассказывал о своей теории относительности. Я очень внимательно слушала, но много понять не могла. Мое внимание поощряло его, он брал лист бумаги и, стараясь объяснить свою мысль, делал для большей наглядности рисунки и схемы. Иногда объяснения меняли свой характер, приобретали шутливую форму – в такую минуту был исполнен наш совместный рисунок – портрет Эйнштейна, – и он тут же придумал ему имя: Альма, то есть Альберт и Маргарита».
Вскоре «по заданию Центра» между Эйнштейном и Конёнковой вспыхнул роман, который продолжался десять лет. За это время Маргарита Николаевна успела познакомиться со многими американскими физиками, например, с Робертом Оппенгеймером – так НКВД взяло под «колпак» руководителя «Манхэттенского проекта».
Но Маргарита Конёнкова не просто воровала секретные документы, но вела тонкую дипломатическую «игру» – ее заслуги на принятие Оппенгеймером решений при отборе «нужных» специалистов отметил сам основатель 1-го (Разведывательного) управления НКВД Павел Судоплатов в своей книге «Разведка и Кремль». Впрочем, на счету Маргариты Конёнковой не только вербовка физиков. В 1941 году она создала Общество помощи России (American Society for Russian ReliefInc) – движение, которое объединило многих эмигрантов.
Между тем, пока Маргарита Николаевна охмуряла американских физиков, Сергея Тимофеевича охмуряли проповедники какой-то странной религиозной секты, напоминавшей «Свидетелей Иеговы», правда, с сильным политическим уклоном. В частности, они были уверены, что грядущая мировая революция это и есть тот самый библейский Армагеддон, финальная битва между вселенским злом и всемирным добром, в ходе которой Армия Света под началом самого Сталина уничтожит все полчища капиталистического дьявола.
И Конёнков со всем жаром и простодушием неофита начинает писать письма на имя Сталина – он же должен предупредить отца народов о грядущих катаклизмах!
Вот отрывок из одного письма: «Дорогой брат Иосиф Виссарионович!.. Вы, дорогой Иосиф Виссарионович, представлены как символ в книге пророка Исаии... Приветствуйте Красную Армию – Армию Божию».
В другом письме Сергей Конёнков дает Сталину полезные советы на случай войны: «Не могли бы у вас приготовить какие-либо стале-панцирные жилеты для ваших солдат? Это бы сохранило много жизней людских. А также обкладывать стены как аэропланов, так также и других военных орудий каким-либо материалом ватного или какого другого сорта, который бы хотя ружейных пуль не пропускал? А также какой-либо снаряд для вылавливания мин, и в особенности магнитных мин; потому что вскоре будет их достаточно...»
Письма скульптора были полны предсказаний: «Войны не будет, будет революция всесветная, и начнется она в 1939 году. И эта революция уничтожит до основания существующие порядки на всем свете. СССР будет стоять непоколебимо и будет стоять в авангарде предстоящей революции!»
В следующем письме Конёнков дает уже иную информацию: «Война будет до 1944 года. Затем придет анархия и будет до 1946. И за этот период времени человечество потеряет 700 миллионов людей... Мы выступим оттуда из России с проповедью, чтобы люди успокоились, так как наступило Царство Божие. И люди успокоятся и узнают, что это так... Посылаю это послание вам, дорогой брат Иосиф Виссарионович, выполняя поручение Божие... Прошу принять наши христианские приветствия вам и вашим помощникам и сотрудникам, а также приветствуем Красную Армию – солдат Божиих...»
Фото: Лев Иванов/РИА Новости
* * *
Конечно, Сталин эти письма не читал. Они оставались в архиве Народного комиссариата иностранных дел, откуда позже были переданы в Совет по делам религий, где их сложили в папочку с названием «Письма лауреата Ленинской премии скульптора С.Т. Конёнкова за 1938–1940 г. религиозного содержания на имя И.В. Сталина».
Однако, когда в 1945 году Сергей Конёнков и его героическая супруга решили вернуться на родину, Сталин распорядился, чтобы для перевозки на родину всего, что изваял Конёнков в США, был выделен пароход.
Возвращение Конёнкова в Москву восприняли как возвращение бога. Конёнкову сразу выделили в Москве под мастерскую целый особняк на Тверском бульваре, где он жил в своем собственном мире, ожидая со дня на день установления Коммунистического Царствия Небесного, осененного Гением Сталина.
Сергей Тимофеевич Конёнков скончался в 1971 году, не дожив ни до коммунизма, ни до Армагеддона.
Его доску с крылатым индейцем тихо сняли в 1947 году – накануне празднования 800-летия Москвы, когда отмывали и красили заново все кремлевские стены. Панно разобрали и отвезли в запасники Исторического Музея. Больше о нем никто не вспоминал.
