Кто основал Московский университет?

Все заинтересованные люди знают, что Московский императорский университет основал Иван Иванович Шувалов, а не Михаил Васильевич Ломоносов. Заметим, что сам Ломоносов ни на какие чужие лавры не претендовал. Он честно исполнял свой долг – те поручения, которые ему давались в том числе и Шуваловым. И если тут с чем и можно поспорить, то не с самим Ломоносовым, значение которого огромно, а с мифом, сформировавшимся вокруг его фигуры. Поэтому не хотел бы, чтобы моё выступление рассматривалось как разоблачение, срыв покровов или что-то в этом духе. Просто важно расставить определённые акценты. 

Портрет М.В. Ломоносова. Фото: Russian Academy of Sciences / Wikipedia

Я немного работал с материалами юбилейного для университета 1911 года. Уже тогда, до всякой революции, была, по-видимому, потребность в мифе о гении из народа, то есть слух о «Ломоносове, создавшем университет», – это легенда с дореволюционными корнями, не советского происхождения. Единственная проблема, с ней связанная, – то, что личность Шувалова остаётся в забвении. Именно этот недостаток мне хотелось бы отчасти восполнить.

Фаворит-бессребреник

В принципе, люди к фаворитам беспощадны: сам Шувалов, фаворит Елизаветы Петровны, это прекрасно понимал, и на полях антологии французской поэзии, которая была у него в библиотеке, подчёркивал довольно горькие стихи о фаворитах. С другой стороны, ему более-менее повезло: даже советская историография, разносившая в пух и прах деятелей императорской эпохи, его пощадила. Он был настолько откровенно бескорыстен, настолько не стремился к почестям, что бросить на него какую-то тень в этом отношении было невозможно, и единственное, что сделали, – переписали славу основателя Московского университета на Ломоносова. Не то чтобы Михаил Васильевич не имел к этому событию никакого отношения – имел, конечно, но никогда не был на территории университета, не прочёл там ни одной лекции и не состоял на официальных должностях. А Шувалов с начала существования университета стал его куратором, то есть непосредственно им управлял.

Сам Шувалов несколько даже бравировал своей бескорыстно-философской позицией: «Могу сказать, что рождён без самолюбия безмерного, без желания богатства к почестям и знатности, когда я, милостивый государь, ни в каких случаях сим вещам моей алчбы не казал в таких летах, где страсти и тщеславие владычествуют людьми, то ныне истинно и более причины нет», – это он писал Воронцову, который предложил проект указа о возведении его в графское достоинство и награждении его орденом Андрея Первозванного.

Бессребреничество не мешало Шувалову быть вторым человеком в империи, особенно в последние годы жизни Елизаветы, когда она серьёзно болела, доступ к ней был ограничен и фаворит единственный пользовался возможностью такого доступа беспрепятственно. Для любых самых высоких чинов империи не было иного пути добиться императорской подписи, нежели через него. И то, что он не обладал какими-то официальными прерогативами в этой ситуации, ничего не меняло.

Портрет императрицы Елизаветы Петровны. Фото: Государственная Третьяковская галерея

Но бескорыстие в чинах может быть позой, а вот бескорыстие в деньгах – уже вряд ли. Он не разбогател. Он не использовал своё служебное положение для того, чтобы набить карман, и кстати, в его библиотеке подавляющее число книг на французском языке изданы в Голландии. Париж по количеству изданий лидирует, но следом идут Амстердам, Гаага, Лейден – каждый из них лишь немного отстает от Парижа. Есть и немецкие книжки: Лейпциг тогда был международным центром. Отчасти это вызвано, конечно, тем, что в Голландии было издано много того, чего нельзя было издать во Франции, но как раз Шувалов вольнодумцем не был и разного рода «интеллектуальная клубничка» его особо не привлекала. Причина скорее в другом: во Франции писатели за издание книг платили, а голландские издания были «пиратские» и стоили, соответственно, дешевле. О комиссионерах Шувалова за рубежом кое-что известно, но известно мало, я же сделал одно наблюдение, поскольку у меня была возможность просмотреть много шуваловских книг и составить его своеобразную «библиографическую биографию». 

Поскольку в распоряжении Шувалова была вся русская дипломатия, он мог совершенно спокойно от всех представителей требовать информации о книжных новинках и получать их. В основном его, конечно, интересовали Франция и Голландия. В биографиях обычно пишут, что Шувалов знал французский и немецкий языки. Однако библиотека его «елизаветинского периода» состоит почти полностью из французских книг, русские можно перечислить по пальцам одной руки, других тоже значительно меньше французских. 

Все книги, которые мне удалось просмотреть и которые имеют характерный шуваловский суперэкслибрис, имеют дату выхода до его отъезда за границу, что случилось в самом начале царствования Екатерины Второй. Это была опала: новая императрица не хотела видеть фаворита прошлой подле себя. Впоследствии он выполнил весьма деликатное дипломатическое поручение – убрал из Польши папского нунция Дурини, отъявленного врага России, заменив его на более гибкого и лояльного человека. За это он обрёл милость Екатерины, получил возможность вернуться домой и был принят в её обществе. Жил он в Петербурге. Однако о библиотеке второй («екатерининской») половины его жизни нам почти ничего неизвестно. В советское время книжные собрания рассыпались и часто тома одного и того же собрания сочинений оказывались в разных библиотеках. Кроме того, характерный штемпель, суперэкслибрис, по-видимому, был утрачен после отъезда Шувалова за границу, так что книги могут не иметь никаких пометок (и тогда мы точно о них ничего не узнаем), а могут иметь экслибрисы обычного типа, письменные, но даже в этом случае, чтобы их найти, придётся пролистать огромные фонды библиотек. 

Ревность об Отечестве

Я позволю себе, прежде чем приступить к рассказу о библиотеке Шувалова «первой половины его жизни», привести одну довольно длинную цитату. В 1761 году, незадолго до смерти Елизаветы Петровны, он писал Гельвецию: «Я получил письмо, которым вы меня почтили. Моя признательность равняется моему к вам уважению; я был бы им еще более доволен, если бы не нашел в нем похвал, не заслуженных мною. Может быть, м[илостивый] г[осударь], кто-нибудь, мало меня знающий, представил вам меня совсем в другом виде; может быть, почитал он меня сильнее и способнее к совершению того, чего вы от меня ожидаете. Я хочу вам изобразить себя в настоящем виде и сперва дать вам понятие о состоянии нашего государства в отношении к наукам и искусствам. Петр I, сотворив или преобразовав все, не имел после смерти своей последователей в большей части своих предначертаний и мудрых заведений. Науки и искусства в государстве нашем получили свое начало со времен сего великого мужа: мы имели искусных людей во всех родах. Художники, учившиеся в Италии, могли стать наряду с хорошими мастерами и делали честь нашему отечеству. Невнимание к их талантам и небрежение о воспитании новых художников подавили росток того, что прозябло, уничтожив столь лестные ожидания. Впоследствии времени первые места в государстве были заняты иностранцами, которые оставались в совершенном бездействии касательно сего предмета – вероятно, оттого, что не радели о распространении наук и искусств в стране, им чуждой, или потому, что их намерения не позволяли им мыслить и действовать с ревностью патриотов.

Такая небрежность о просвещении юношества... некоторым образом остановила успехи просвещения. Вот почему благородная ревность к учению совершенно была погашена во многих из моих соотечественников. Столь неприятный для нас промежуток дал повод некоторым иностранцам несправедливо думать, что отечество наше неспособно производить таких людей, какими бы они должны быть: сей предрассудок может истребиться одним временем. Е[е] и[мператорское] в[еличество], следуя по стопам великого Петра, основала Московский университет и Академию в С.-Петербурге, над коими я имею честь быть начальником. Вот, м[илостивый] г[осударь], две только части, в которых я мог бы быть полезным своему отечеству, если бы мои познания соответствовали моей ревности. Я чувствую себя ободренным вашими советами; буду еще более ободрен, если вы станете их продолжать. ...»

Указ об основании Московского Университета. Фото: msu.ru

Шувалов очень ревниво относился к славе империи. Его лично задевало, если эта слава терпела какой-то урон, и он сам проявлял некоторое нетерпение, когда, управляя университетом, встречался с нестроениями. Скажем, он слышал о большой текучке, о том, что многие ученики уходят, не закончив курс. Его это очень огорчало. Под конец жизни Елизаветы Петровны он представил проект указа о создании гимназической системы в России. При этом он сам сильно недооценивал свои результаты в управлении образованием. Видел эту текучку, не видел плодов, не до конца понимал, что никакого другого более благоприятного варианта развития события не существует, и так продолжал свой труд, – эта боль и ревность об империи им во многом и руководили.

Поскольку Шувалову как знатному петербургскому вельможе полагалось иметь дом в Москве, он стал строить себе особняк на Покровке, куда и перекочевала его ранняя библиотека. Наследником Шувалова стал один из последних кураторов университета князь Фёдор Голицын, который в своём имении Петровское (в месте впадения реки Истры в реку Москву) эту библиотеку и расположил. После революции библиотека была национализирована и разбросана между разными учреждениями. Большая часть досталась Московскому университету.

Чертеж дома И.И. Шувалова на Покровке. Фото: общественное достояние

Что можно сказать о литературных вкусах этого подлинного слуги Отечества? Сильно удивляет практически полное отсутствие в его библиотеке художественной литературы. У него есть 4-томная антология французской поэзии, есть отдельные издания, но я не обнаружил ни Корнеля, ни Расина. Заметим, что Шувалов считается основателем русского театра, по крайней мере одним из людей, имеющих к этому событию непосредственное отношение. Но великих французских драматургов в его библиотеке нет. Есть «Французский театр» – многотомник, в котором собраны разного рода второстепенные пьесы. Но как раз там особых авторских помет нет. Есть неукомплектованный греческий театр, итальянский театр… Такое впечатление, что германские страны в культурном отношении вообще прошли мимо него. Его корреспондент Вольтер, как известно, считал Шекспира варваром не без красот. Шувалов вполне мог разделять эту позицию. Также в библиотеке присутствует «Дон Кихот» во французском переводе и немного Вольтера.

По-видимому, у Шувалова не было хорошего стихотворного вкуса, что подтверждается фактом его благосклонности к очень посредственному поэту и первостатейному авантюристу шевалье Солоату де Менвилье, который даже успел поработать в Московском университете (за склочный характер его вскоре услали в Казань преподавать в тамошнем университетском филиале). В начале 1770-х годов вышла книжка Менвилье «Петреада» – эпос в честь Петра I. У меня такое впечатление (исходя из наличия его другой более ранней книги в библиотеке Шувалова и из того, что она явно привлекла его внимание: он оставил там свои пометы), что Шувалов был инициатором заказа. Западные люди обычно мало знают о пребывании де Менвилье в России. Мы, наоборот, плохо знаем, что он представлял из себя там. Вкус Шувалову изменил.

Шувалов сделал очень неудачный выбор – нашёл лгуна для эпоса о Петре I, хуже того, не очень талантливого поэта. Эпос был встречен, прямо скажем, холодно. Екатерина могла быть только в ярости. Ей вряд ли было приятно читать в 1773 году в этом эпосе хвалу Петру III: каким он будет замечательным императором и какая у него прекрасная «помощница» – жена Екатерина. При этом стихотворный эпос для XVIII века был одним из самых важных жанров.

Возвращаясь к библиотеке Шувалова, заметим, что там плохо представлена античная литература. Есть панегирик Плиния Младшего Траяну. Это вообще один из ключевых античных текстов для XVIII века и это единственная книга, для которой я отказался от идеи снимать авторские пометы. Во-первых, они проставлены простым карандашом, не всегда понятно отпечатываются на другой стороне страницы; во-вторых, подчёркиваний там много, как нигде: пришлось бы приводить до трети текста. Кстати, Ломоносов тоже активно использовал этот текст, у него есть сочинённый на латинском языке панегирик Елизавете Петровне. Довольно забавно, что внешность Елизаветы Петровны Ломоносов описывает примерно теми же выражениями, что Плиний внешность Траяна (там перечисляются совершенно абстрактные вещи – высокий рост, величие и т.д.). 

Портрет И.И. Шувалова. Фото: Государственный Эрмитаж

От истории к образованию

Я сказал, чего в библиотеке основателя Московского университета нет, теперь надо сказать, что есть. Очень много исторических сочинений, причём многотомников. Испания представлена классическим трудом Хуана де Марианы, сумасшедшего иезуита. Есть всякие истории и революции: тогда было очень модно писать «истории революций», эта мода пошла с аббата Верто, породившего историю революции Рима. Слово «революция» употреблялось в середине XVIII века в основном во множественном числе и означало любые государственные перемены и перевороты: в Дании отстранили от власти графа Струэнзе и казнили его – это революция; в Швеции Густав Адольф урезал полномочия парламента и стал самодержавным монархом – это тоже революция. Нырнув в купель событий 1789–93 года, слово «революция» утратило множественное число и поменяло смысл: Шувалов, напомним, умер в 1797 году и застал эту перемену значений. 

Есть в его библиотеке и философские сочинения – в частности, Монтень. Это уже вопрос вкуса – считать его философом или нет, но тогда, вероятно, считали. Он исчеркал красным карандашом всю вводную часть к Монтеню, причём яростно черкал отрицательные суждения: по-видимому, Монтеня любил. Есть у него Локк. Пожалуй, те имена, которые сегодня на слуху, этим и ограничиваются. Довольно много книг разного рода, которые сейчас уже совершенно забыты. У него есть «Всеобщая история» де Ту – некогда знаменитое французское сочинение; есть «Военная история Карла XII» Густава Адлерфельда. Довольно интересное издание – «Общая история» Имгофа. Я обычно называю эту книгу «Весёлые картинки», там разного рода сюжеты, из них самый мягкий – выбрасывание из окна членов пражского совета, так называемая «дефенестрация». Русская история там представлена такими небольшими гравюрками, одна из них изображает убиение самозванца Лжедмитрия, а другая – как Иван Грозный поджаривает на вертелах ливонских пленных. Конечно, пропагандистский документ, Шувалов такие тоже отслеживал. Есть в библиотеке и кое-что по праву. В частности, присутствует Пуфендорф: он был крупной интеллектуальной фигурой в России эпохи Петра I. Тот даже хотел его включить в программу духовных училищ на целый год. Есть дипломатические документы, тексты договоров и довольно много самой разрозненной мелочи. Кое-что совершенно случайное – о дымоходах и трубах, о сервировке стола, но это исключительно по одному экземпляру, системы никакой нет.

Среди книг, в которых Шувалов оставлял свои пометы, примечательна, в частности, книга Лорана Англивиэля де ла Бомеля, сейчас абсолютно забытая, она называется просто – «Мои мысли». Шувалова здесь интересовало то, что тот писал о Петре и о русских. «Легче возвести на высшую ступень могущества нацию варварскую, нежели извлечь из состояния посредственности уже приобщённую к цивилизации. В Петре Великом меня более всего восхищают не его успехи, меня восхищает его решимость, его путешествия. Было трудно цивилизовать диких: но не труднее цивилизоваться самому? Нужно было признать себя варваром, нужно было признать сие перед соседями, перед врагами, перед всей Европой. Нужно было поверить, что самый незначительный иностранец, без имени, без уважения, имел более ума, чем любой из подданных. Нужно было знать средства выйти из сего варварства. Нужно было, чтоб деспотичнейший из императоров облёк себя заниматься самыми низкими ремёслами. Нужно было покинуть престол, который не было умения занимать, покинуть колеблющийся престол, не утратив его. Одним словом, нужно было возродиться. Нет, никогда в замысле не проглядывала столь великая душа. Необходимо, чтобы царь Пётр был великим человеком, поскольку он представил себе то, чего никто ещё не представлял себе в стране с пятнадцатью миллионами душ населения, поскольку он один сделал то, чего и не мыслили делать его предшественники. Посмотрите на русских. Их возвысил самый великий человек, который когда-либо изумлял вселенную; но вотще коммерция смягчает ярмо, академия взращивает науки, императрица их поощряет, иностранцы преподают, – невозможно сделать из них умных людей. Пьянство заслуживало бы смертной казни, поскольку, посягая на наши телесные силы, оно истощает душевные. Одно из пагубнейших последствий роскоши – то, что она мешает умножению рода человеческого, умножая предметы нашей рассеянности. Богатый вступает в свет – он становится пустым, растрачивая юность и состояние в удовольствиях. В брак он уже вступает одряхлевшим и умирает, прожив без пользы».

От этих вполне демографических соображений, наверное, как раз можно перейти к сюжету с демографией. Всем известно, что у Ломоносова есть записка о размножении русского народа. Она датируется 1761 годом. У Шувалова в библиотеке есть демографический трактат Мирабо, называется «Друг людей, или Трактат о населении», исправленное издание 1758 года, содержащее много помет. Можно предположить, что Шувалов был инициатором и заказчиком Ломоносовской записки: ему попался в руки этот трактат, и он начал серьёзно размышлять о демографических проблемах, предложив Ломоносову изложить свои соображения по указанному поводу. На мой взгляд, наличие этого трактата в шуваловской библиотеке свидетельствует о том, что их взаимоотношения с Ломоносовым определялись всё же инициативой Шувалова. Ломоносов был при нём «думателем на заданные темы». Скажем, даётся ему тема подумать над университетом, и он пишет своё знаменитое письмо, где высказывает тезис, что «университет без гимназии, что пашня без семян». Как пишут компетентные исследователи, в XVIII веке Московский университет действительно напоминал собой скорее среднюю школу. Там бегало больше азартных мальчишек, чем расхаживало степенных студентов: ведь последних просто неоткуда было взять. Кроме как из семинарии не могли прийти люди, которые хотя бы понимали латинские лекции профессоров. А Святейший Синод не очень охотно делился своей самой интеллектуальной молодёжью с другими ведомствами, поэтому студентов изначально действительно было мало. И могло быть только мало. Поэтому ломоносовская идея гимназии весьма удачна: она дала хорошие плоды и возникла, вероятно, не без интеллектуального влияния Шувалова – горячего патриота на государственном посту. 

Вывод, который может завершить «библиографическую биографию» основателя Московского университета, простой: Шувалов был образованным интеллектуалом европейского уровня, много читавшим, не очень склонным увлекаться изящной словесностью и, очевидно, предпочитавшим нон-фикшн. Он был довольно ярким и весьма горячим патриотом. Очень переживал о русской репутации. Много делал для того, чтобы её поднимать, в том числе влияя на заказы за границей разного рода произведений. В интеллектуальной жизни верхнего слоя России того времени он являлся и должен заслуженно считаться одним из пропагандистов – в самом лучшем значении этого слова и в назидание любым последующим чиновникам от образования. 

*Материал основан на лекции, прочитанной в клубе «В поисках смысла»