Проблема, которую регулярно ставит русская история, – как быть сильным и свободным.
Она регулярно предлагает выбор: либо – либо.
И даёт совсем немного – да и то более чем спорных – примеров совмещения.
В этом плане если об итогах конца холодной войны дискутируют, обсуждая верность или ошибочность последующей политики, то в отношении современности и будущего более или менее достигнут консенсус: Россия должна быть ослаблена, доведена до невозможности представлять из себя фактор угрозы мировому порядку. Здесь принципиальный момент, что речь идёт именно о России. Не о «режиме», не о текущем положении дел, не о том, что к этому состоянию должна быть приведена «та Россия, которую мы наблюдаем сегодня». Вывод сделан о стране.
Он в высшей степени неприятен для нас.
Можно долго спорить о том, является ли этот вывод новым или, напротив, текущее положение – во многом следствие именно этой установки и стратегического тупика, неготовности России смириться с тем местом, которое ей отводилось. Но как бы то ни было, каким бы ни были итоги этого обсуждения, сделанный вывод означает, что сильная Россия неприемлема. Сильная – в связке современных условий, где более или менее сильная экономика позволяет располагать соответствующим военным потенциалом, где информационное и интеллектуальное воздействие являются другими факторами силы и т.д.
В этом плане слова про слабость приходится воспринять со всей серьёзностью: в этом варианте нет опции стать «мирной, тихой, благополучной страной»; «мирной и тихой» возможно, для внешнего мира, но способом сделать её таковой как раз мыслится неблагополучие России, ведь силу в одном проявлении – обустройства собственной жизни, относительного процветания – не получается отделить от другой, от притязаний на политическое господство. По крайней мере этот вывод сделан (и в этом контексте не важно, верен он или нет), поскольку в мире человеческих действий если нечто считается, воспринимается как реальное, то оно и воздействует как реальное.
Это не означает, что «весь мир тебе желает зла». Во-первых, мир большой – и большая его часть вообще ничего тебе не желает, ни добра ни зла. Во-вторых, не желать добра – не значит желать зла. Но существующий ныне порядок вещей означает одну простую вещь – что никто уж точно не собирается тебе помогать.
Опять же, можно очень по-разному к этому отнестись, начиная с «сами заслужили» и «это справедливое возмездие» вплоть до «мир несправедлив» и «нам мстят за нашу правоту».
Но оставим этот разговор за скобками как вполне бессмысленный в такой постановке: важно прежде всего то, чтобы мы – мы как граждане, как соотечественники – были более или менее благополучны и чтобы наша страна не погибла. В этом заинтересованы прежде всего мы сами и практически исключительно мы одни.
Независимо от того, как скоро и каким образом закончится конфликт на Украине, вопрос о нашей жизни, вероятно, надолго останется в сегодняшней постановке. Это означает, что как бы мы не смотрели на наши внутренние и внешние дела, ключевым водоразделом оказывается то, что это «наше дело»: положение дел извне и то, чего желают нам и как видят желательное положение дел в будущем другие – достаточно обозначено.
И если это положение вещей, эта оптика «нашего дела» окажутся не только восприняты, понятны, но и пережиты как данность – из этого может родиться нечто действительно важное, оно же и старое, но размывшееся, ставшее невозможным для нас вместе в предшествующие времена. А именно – возможность осмысленного спора и осмысленной борьбы вокруг и по поводу «общего блага». Возможность национальной политики – не в смысле политики национализма, а в том понимании, что при всем различии политических позиций и чаяний объединяющим оказывается то, что это политические позиции в рамках одного политического сообщества – спор о том, как быть «нами» и что «нам» следует делать, какой видеть свою жизнь, но с пониманием, что всем нам жить вместе.
Это то, что не удалось сделать ни в XIX, ни в XX веке, хотя пару раз казалось, что шансы есть и всё, пусть шатко, медленно, но идёт в правильную сторону. Теперь та же задача оказывается поставлена в намного худших, чем все предшествующие, условиях, но здесь уже нет выбора, приходится жить и действовать в тех условиях, которые есть, пытаясь всё-таки не выживать, а жить, поскольку, как учит та же лагерная проза, те, кто пытается только выжить, в конце концов имеют на это меньшие шансы, чем пытающиеся жить.
