Фото: Кардашов Антон / АГН "Москва"
Спор западников и славянофилов в одном из ракурсов можно определить как спор о «личности». Где, парадоксальным внешне образом, но западническое понимание (при всей своей вроде бы связи с гегелевской философией и т.д.) выступает законченно-романтическим: противопоставлением автономной личности – «народу», «государству» и т.д., не только высвобождение её из пут прежней связанности, но и представление, что она может и должна выступать автономной инстанцией суждения.
Отсюда не только большой интерес, но и любовь, сочувственный трепет западников к «великим личностям» – от Петра и Ивана Грозного. Историческое выступает именно как преодоление обыденного, героическое индивидуальное деяние. И для Белинского, и для Кавелина Грозный – трагическая фигура, которой отданы симпатии авторов: он тот, о ком можно сказать «среда заела», но который борется до последнего, кровавые неистовства которого – следствие столкновения личности, развившейся в мире, где для неё нет отзвука, окружённой косной, безличной массой – и слишком сильной, чтобы просто смириться с этим, потонуть без борьбы. Пётр, в сущности, второе явление того же типа на престоле, но приходящий в момент, когда уже появились «другие», возможно сочувствие, отклик: он не одинок, окружён ватагой соработников – и ему удаётся сделать то, под грузом чего сломился Грозный, то есть переустроить окружающий мир, чтобы в нём теперь «личность» была систематически возможна.
Быть «личностью» в этом смысле – значит практически всегда быть в конфликте со «своим временем», за исключением кратких моментов, когда сама история приходит в движение, созвучное с личным устремлением, и тогда они – личность и масса – оказываются в едином потоке (чтобы в итоге, если личность не постигнет героическая смерть в момент свершения, эта личность опять осталась в трагическом одиночестве – «не у дел»).
Славянофильское прочтение исходит из понимания личности в невозможности противопоставить её общему. Это противопоставление носит всегда частный, конкретный характер – «твоё мышление», «твой взгляд» – он не вполне «твой», он не только лишь «твой»: здесь невозможно выстроить логику обладания, принадлежности – личность не может быть «собственником» своего «сознания» (если использовать известную формулировку Шпета). «Обособление», «противопоставление» – лишь момент формирования, осознания себя как осознания границы (за чем следует осознание условности этой границы, её проницаемости, того обстоятельства, что в разных измерениях она проходит в разных местах и есть измерения, где она отсутствует).
Славянофильская критика Запада оказывается у Киреевского не критикой избыточного, преувеличенного значения личности, а именно критикой неверного понимания личностного начала – понимания личности как обособленной, отграниченной, то есть рационалистического (юридического) понимания. Только сузив, только поняв «человека» ограниченно, его можно противопоставить «миру». Идеал «цельного знания», напротив, предполагает, что «знать» нечто вполне – значит знать не только логическую, абстрактную схему, но понимать вчувствованием, понимать и эмоциональным разумом, и в этическом и эстетическом измерениях – и понимать в едином акте. Это идеал, но он даёт и образ чаемой полноты, где всякое иное знание остаётся знанием, но лишённым чего-то важного, и тем самым при забвении этой неполноты оборачивается ложным.
И вместе с тем парадоксальная на первый взгляд слабость славянофильства – именно в нежелании, невнимании к динамике «я», «личности», к особой диалектике выстраивания и снятия границ между «я» и миром. Слабость интереса, объяснимая за счёт двух разнородных, но взаимодействующих обстоятельств: во-первых, своё понимание славянофилы раскрывали в полемике, делая акцент именно на не-абсолютности личности, и, во-вторых, их интерес был изначально устремлён к итоговому, гармоничному состоянию – они надеялись, что конфликт может быть снят, противостояние устранено в том самом «соборном» идеале, «хоровом начале», где вновь проявляется романтическое, но теперь уже – в фаустовском замирании, в моменте полноты как явлении абсолютного, моменте, который обращается в «вечное настоящее».
В «хоровом начале» снимается вопрос о спевке, о солистах и т.д. – концертное исполнение выступает не только целью, но и вся реальность понимается в идеале как один концерт, а всё прочее – суть диссонанс. Здесь явленное, сценическое и есть реальность как таковая, «кулисы» отсутствуют. При этом кульминация – в снятии противоположности зрителя и исполнителя, поскольку хоровое пение не предполагает отдельного наблюдателя: сами певцы выступают наблюдателями в своём индивидуальном переживании, индивидуальной радости от разделения жизни с другими.
Так что злой выпад Каткова по адресу Аксакова, воображающего Земский собор на манер оперы, хорового действия, схватывает намного больше, чем кажется на первый взгляд.
