Сама по себе постановка вопроса об интеллектуальном лидерстве России (по вполне понятным причинам я не имею в виду и не рассматриваю здесь официальную идеологию) нуждается в обосновании: чем бы ни окончился конфликт между РФ и Украиной, российскому обществу предстоит пережить по его итогам тяжелейший интеллектуальный и моральный кризис. Под лидерством я буду понимать, разумеется, способность навязать свою интеллектуальную повестку миру (это не определение, а всего лишь необходимое условие). (Отмечу в скобках, что статья является продолжением и развитием моих заметок о консерватизме, и с удовольствием уличу себя в допущенной там ошибке: памятник Елизавете Петровне я недавно видел в Ростове-на-Дону, – она была основательницей крепости Св. Димитрия Ростовского, положившей начало городу.)
1. Лирическое неотступление о языке
Для начала рассмотрим вопрос, можно ли русский язык сделать всеобщим. Для этого предложу сверхкраткий исторический очерк.
В средние века и вплоть до XVII в. международным языком была латынь. Мы ещё и сегодня имеем дело с тем фактом, что количество текстов на латинском языке (особенно написанных в XVII в.) громадно, и они никогда не будут переведены. Католики использовали латынь как язык богослужения, которое было непонятно простому народу (в отличие от проповеди, произносимой на местном языке). Прежде всего латынь была языком клира и учёного сословия; научная литература на латинском языке преобладала, художественная постепенно утрачивала свою долю, но в течение всего периода доминирования латыни была весьма значительна и количественно, и качественно. Латынь до сих пор остаётся живым языком, на ней общаются и пишут, на неё переводят, но в интеллектуальной мировой продукции её доля сокращается с рубежа XVII–XVIII вв., и сейчас её можно спокойно не заметить.
Следующим языком-лидером стал французский. Характер его господства был совсем иным. Эпоха его доминирования – от века Людовика XIV и примерно до рубежа XIX–XX вв. Французский, в отличие от латыни, был языком не клира и учёных, а благородного сословия. И наука, и художественная словесность творились на родном языке; есть яркие исключения вроде Фридриха II, который писал по-французски исторические, философские труды и стихи, но в общем и целом это язык общения верхов европейского общества. Даже и самые одарённые люди, свободно владевшие французским, такие как Пушкин, предпочитали родной язык для заветного.
Сейчас мы имеем дело с доминированием английского. Он обслуживает демократический мир: в некоторых странах он не менее распространён, чем родной, но в самом худшем случае в глухой европейской деревне вы встретите человека, который его знает. Художественная словесность осталась на родных языках (опять-таки не без исключений), научная разделилась. В тех областях, где язык имеет служебный характер, английский смог занять значимые позиции, там же, где он – важный культурный пласт (прежде всего в гуманитарной сфере), родной язык сохраняет позиции.
2. Заметки о свойствах лидирующего языка
Посмотрим теперь, какими свойствами обладали лидирующие языки.
Книжный фестиваль «Красная площадь». Фото: Кирилл Зыков / АГН "Москва"Латынь – язык без произношения (после ухода последнего римлянина никто не в силах навязать публике в этой области свою волю), с относительно простой, с небольшим количеством исключений, но весьма рационально устроенной морфологией (всего шесть времён индикатива, а если брать все наклонения, их двенадцать), с пятью склонениями и пятью (не считая звательного) падежами. Запоминать там нужно не очень много (в сравнении, конечно), тренироваться в произношении не нужно вовсе, но есть серьёзная интеллектуальная проблема: думать над латинским текстом в силу сложных синтаксических правил и сложных интеллектуальных процессов, которые латынь в состоянии и стремится обслуживать, приходится больше, чем в новых языках (я писал о механизмах его работы). Потому латынь не могла выйти за рамки элиты. Конечно, когда-то на латыни говорили римские мужики и даже последние рабы… Но ту латынь (фрагментарно дошедшую до нас и очень отличную от классической, зафиксированной в литературных текстах) мы знаем хуже; а если бы и знали лучше, воспользоваться бы не могли, потому что это означало бы отказ от классического наследия и обессмысливало бы всё дело). Это было совсем другое общество – и в нашем латынь не могла бы сыграть такой роли, какую играла тогда.
С французским всё обстоит иначе. У него сложная орфография и непростое произношение; на освоение того и другого приходится тратить много сил. Однако грамматика французского языка существенно отличается от латинской. Французский полностью утратил падежи, и все соответствующие значения обслуживаются предлогами; именная морфология отсутствует, за исключением образования множественного числа.
Зато французский обладает гипертрофированной глагольной морфологией. В отличие от английского, глаголы в нём действительно спрягаются. У французского глагола четыре наклонения, изъявительное обладает восемью временами, условное – двумя, сослагательное – четырьмя, повелительное – двумя. Эти цифры я взял из своего любимого приложения – спрягалочки для французских глаголов l’OBS. Сама по себе эта схема иррациональна, – например, в ней присутствуют, чтобы жизнь ученика не казалась слишком сладкой, два сверхпрошедших времени. Дрожи, дворянская спина, розга близко! Но наряду с этими образованиями можно найти множество переходных комбинаций: будущее в прошедшем, немедленное прошедшее и будущее (плюс и то, и другое в прошлом) – так что картина складывается весьма пёстрая. Однако, как обычно ведут себя новые языки, порядок слов не свободен и интеллектуальное усилие для чтения меньше, чем в латыни. Французский язык годится для общественной элиты, но такого интеллектуального акцента, как в латыни, в нём нет. Однако же он оказался слишком сложным для массового общества. Впрочем, есть и хорошие новости для учеников: из четырёх времён конъюнктива два объявлены контрреволюционными, и употребление их наказывается гильотиной. Это несколько упрощает ученическую жизнь.
Думаю, не только мне приходилось сталкиваться с жалобами на ужасающую сложность английской грамматики. Тем не менее если говорить о морфологии, в английском её нет. Запоминанию подлежат только формы неправильных глаголов (я предпочел бы, чтобы они назывались на немецкий манер «сильными»), а так – одно окончание на все случаи жизни, где оно вообще бывает нужно. Орфография и произношение сложны, но есть и ещё один нюанс: английский в своё время пережил мощное переливание крови, и, будучи германским по происхождению, он по лексике во многом романский, что облегчает его усвоение – не нам, но доброй части Европы. Это язык, вполне способный обслужить демократическое общество, какое у нас сложилось, в сносном виде его способен освоить каждый (ну и испортить, конечно, в меру своей порочности).
Мы видим очень простую и явную тенденцию. Чем больше общественное равенство, тем проще в интеллектуальном и грамматическом отношении должен быть язык, который его обслуживает. Вспомним, что выдающиеся интеллектуальные достижения немцев в XIX в. не привели к тому, чтобы их язык получил международное распространение. Почему это так, Марк Твен объясняет лучше, чем мог бы я.
Фото: Clarissa Watson / Unsplash3. Мог бы лидирующим языком стать русский?
Ни в коем случае. Да, наш глагол похож на Дрезден после бомбардировки: наклонения и времена в нём практически отсутствуют. Но зато какая картина с видами… Поставим себя на место иностранца: он обнаруживает, что совершенный вид для глагола «делать» – «сделать». Но если он попробует осуществить аналогичную операцию с глаголом «писать», то столкнется с тем фактом, что «списать» значит нечто совсем другое, а правильным ответом будет «написать». Для «читать» это будет «прочитать» или прочесть». И обратно, «наделать» или «проделать» будет означать нечто совсем иное, нежели мы хотели получить.
Вот наш наблюдатель, примирившийся с мыслью, что где у него один глагол, у русских их два с совершенно не поддающейся описанию моделью образования, обращается к нашему имени существительному (а оно не Дрезден, его не бомбили). Система склонения архаичнее, чем в латыни (на падеж больше) и в древнегреческом (на целых два). Официально звательного падежа нет, но если он внимательно прислушается к речи, он его обнаружит (мам, пап) и горько упрекнёт авторов школьной русской грамматики.
Хорошо, один падеж прибавили. Идём дальше. Официально в русском языке три склонения. Но возьмём второе, будем склонять. Сон – сна. Беглый гласный и движение ударения к окончанию (впрочем, это не страшно, ему просто больше некуда деваться). Но рядом такое же существительное, слон с родительным падежом слона – движение ударения есть, беглого гласного нет. Формальных признаков, которые позволили бы отличить один тип от другого, нет тоже. А рядом рок с родительным падежом рока – ни беглого гласного, ни движения ударения. И это только в рамках двух первых падежей! Читатель может продолжить эксперимент самостоятельно и представить себе, сколько препятствий придётся преодолевать нашему иностранцу. Воля ваша, а в нашем демократическом мире мало кто на это пойдёт. Мало кто станет возиться с этим хаосом. И, в общем-то, поскольку, как писал кн. П.А. Вяземский и потом цитировал Ф.Ф. Зелинский, «язык есть исповедь народа», наш язык отражает тёплый хаос русской души, которым овладеют и с которым породнятся немногие иностранцы.
4. Об английских, французских и русских идеях
Итак, язык свой мы миру в качестве международного предложить не сможем. Более того: в современном мире он послужит препятствием для трансляции в окружающую среду умных общезначимых мыслей, если таковые придут нам в голову.
Ежегодная образовательная акция «Тотальный диктант» в Москве. Фото: Зыков Кирилл / АГН "Москва"Тем не менее ситуация не кажется мне безнадежной. Готовы ли мы состязаться с Западом в привлекательных идеях? Многие русские – и не самые невежественные и тупые – указывали на внутренние противоречия западной жизни, которые должны были привести к крушению западного мира. Этот взгляд, в частности, был не чужд славянофилам – особенно младшим поколениям. Но Запад не рухнул, а рухнула Российская империя; свойство Запада заключается в том, что он прыгает из одного логического противоречия в другое, меняет одну невозможную ситуацию на другую – да и чем является по существу жизнь как таковая, как не калейдоскопом логических невозможностей? В этом контексте любители рассуждать о близком крахе доллара и распаде Америки – слишком лёгкая добыча; не станем увлекаться её преследованием.
Предложу – прежде чем изложить свою версию – взгляд с высоты птичьего полета: очень огрубляющее, но не бессмысленное обобщение. Мы живём сейчас в комбинации английских и французских идей. Первые – индивидуализм и либерализм; вторые – общественная солидарность и равенство. Они взаимно корректируют друг друга; но нужно отметить, что, будучи проведена последовательно, каждая из этих идей способна погубить общество. Однако таково свойство любой логически последовательной мысли, доведённой до конца. Приведём параллельный пример из педагогики: дело может погубить как полная свобода (ученики разбегутся или станут слишком снисходительны к своим слабостям), так и полное принуждение (трудно представить себе мотивацию в таких условиях, а без этого топлива воспитание не работает). Можно было бы сделать акцент не на какой-либо мысли, не на каком-либо принципе, пусть самом благородном и плодотворном, а на самой идее равновесия между противостоящими полюсами. Подробнее об этом вряд ли целесообразно рассуждать здесь: мне хотелось бы лишь обозначить перспективное, на мой взгляд, направление, а не предвосхищать результаты.
Это очень трудная позиция. И совершенно недостаточно её провозгласить: нужно осуществить в собственной жизни. У нас недавно был такой шанс, но мы его упустили – в силу совершенно ложного характера официального консерватизма. Но никто не запрещает попытаться ещё раз. Если эксперимент окончится удачей, можно будет сделать наш образ жизни привлекательным для широких слоёв, а страну – соответственно – центром притяжения для достойных людей.
Но, конечно, при этом нужно гордиться не тем, сколько раз мы способны обратить мир в ядерный пепел, а чем-нибудь другим. Нужно отказаться от эмоциональных состояний, мешающих прозрачной трезвости взгляда (в первую очередь с ней несовместима обида). И теперь змея должна укусить собственный хвост: ничего не получится без серьёзнейшего интеллектуального и нравственного кризиса с непредсказуемым результатом.
