Первую часть читайте здесь.
Когда образовательные власти пытаются изо всех сил быть консерваторами и заодно подтянуть школьную дисциплину, уместным было бы, кажется, вспомнить историю телесных наказаний в русской школе. Она не так проста, как представляется на первый взгляд, нелинейна и неоднозначна.
1. На старте
Старт вполне понятен. В русских учебных пособиях XVII века можно найти такие стихотворные прославления розги:
Розгою Дух Святый детище бити велит,
Розга убо ниже мало здравия вредит.
Розга разум во главу детем вгоняет,
Учит молитве и злых всех встягает.
Розга родителем послушны дети творит,
Розга Божественнаго Писания учит.
Розга аще и биет, но не ломит кости,
А детище оставляет от всякия злости.
Розгою аще отец и мати часто биют детище свое,
Избавляют душу его от всякаго греха.
Розга учит делати вся присно ради хлеба,
Розга дети ведет правым путем до неба.
Розга убо всяким добротам поучает,
Розга и злых детей в преблагия претворяет.
Розгою отец и мати еже детище не биют,
Удаву на выю его скоро увиют.
Вразуми, Боже, матери и учители,
Розгою малых детей быти ранители.
Благослови, Боже, оные леса,
Иже розги добрые родят на долгия времена.
Малым детем розга черемховая двоюлетняя,
Сверстным же березовая к воумлению,
Черемховая же к страхованию учения.
Старым же дубовый жезл к подкреплению.
Млад бо без розги не может ся воумити,
Старый же без жезла не может ходити.
Аще ли же без розги из млада возрастится,
Старости не достиг, удобь скончится.
Когда в Москве создали училище более высокого типа, нежели начальный, – Типографскую школу, – для неё приобрели – среди прочих необходимых вещей – «чепь железную для смирения учеников». Не мягче была и педагогика Петра Великого. Для своих любимых моряков он установил такое правило: «Для унятия крика и бесчинства выбрать из гвардии отставных добрых солдат, и быть им по человеку во всякой каморе во время учения, и иметь хлыст в руках; и буде кто из учеников станет бесчинствовать, оным бить, не смотря какой бы он фамилии ни был».
Самыми жестокими были порядки в духовной семинарии. Многим, наверное, памятны «Очерки бурсы» Н.Г. Помяловского. У меня от его чтения осталось противоречивое впечатление: с одной стороны, он мне показался писателем чрезвычайно неправдивым, с другой – совершенно без воображения. В то время, когда он писал свою книгу, розга в семинарии доживала последние годы, и нравы были, насколько могу судить, мягче описанных. Но XVIII век, если верить историку тогдашней духовной школы П.В. Знаменскому, представляет собой концентрированный ужас.
Впрочем, он потихоньку смягчался: как вспоминают, например, о Харьковском коллегиуме, одной из лучших, если не лучшей семинарии Российской империи, там был обычай пороть всех: дурных учеников – ибо заслужили, хороших – чтобы не испортились. Порка эта осуществлялась по субботам (не только там, разумеется), почему и получила название sabbativa – «субботник». Но пороли хороших и дурных учеников по-разному; для первых церемония ограничивалась поднятием и опусканием розги, без причинения физической боли.
Здание Харьковского коллегиума. Фото: общественное достояниеСовершенно не был противником телесных наказаний М.В. Ломоносов. Проектируя регламент одной из академических гимназий XVIII века, он писал: «Приватные наказания к удержанию от непристойных поступков и злых дел могут употреблены быть: 1-е) выговоры и угрозы, 2-е) понижение места, 3-е) чтобы тем кланялись в школе, которые себя хорошо показали, 4-е) ставить среди школы на колени, 5-е) бить по рукам ферулею, 6-е) лозами по спине.
Публично наказывать за великие пренебрежения школьных должностей и за чрезвычайную резвость:
1-е) отлучать от общего стола прочих школьников и кормить за особливым столом хлебом и водою,
2-е) надевать дурное платье в заплатах и ставить при выходе всех школьников из Гимназии,
3-е) садить в тюрьму, где бы, кроме голого полу, ни сидеть, ни спать было не на чем, и кормить хлебом и водою,
4-е) давать на каждое утро по нескольку разов лозами».
Педагогические воззрения, которыми руководствовались императрица Екатерина II и те из ее окружения, кто был причастен к образовательной политике, считали розгу неприемлемым воспитательным инструментом. Это, кстати, противоречило взглядам их главного педагогического авторитета – Джона Локка. Тот считал, что упрямство очень даже стоит ломать поркой. Впрочем, это известный факт: английская школа была по своим нравам более жёсткой, чем континентальная. (Отметим в скобках, что в этом – в отличие от всего прочего – был с Екатериной согласен и её сын; когда в 1797 году он утвердил программу восстановленной Казанской гимназии, там был такой пункт: «Телесных наказаний ни в каком случае не употреблять в гимназии, ибо оные вместо чаяного исправления ожесточают нрав и унижают душу».)
2. XIX век
«Устав учебных заведений, подведомых университетам» 1804 года не содержит предписаний о дисциплинарных мерах. Розга не была ни предписана, ни запрещена. Скорее всего, мы могли бы наблюдать пёструю картину. А.Д. Галахов вспоминал: «Ни в [уездном] училище, ни в гимназии за всё время моего там шестилетнего учения не было телесных наказаний. Высекли только троих, и то по просьбе их матерей-вдов, у которых они отбились от рук и которые вынуждены были прибегнуть к начальству… Провинившихся наказывали другими способами: ставили на колени и оставляли без обеда; в большом ходу были и другие, более грубые и недостойные меры внушения: волосодрание, пощечины, подзатыльники, иначе называемые затрещинами, и не без причины: кто получал их, у того действительно трещало в голове и… пол превращался в небо, усеянное звездами».
Устав 1828 году вернул порку для младшеклассников: «В случае недействительности сих средств исправления, Совет Гимназии по необходимости определяет наказание розгами. Учеников наказывают таким образом не иначе, как в присутствии Инспектора и в особом месте. Сие допускается только в первых трех классах. В высших, за проступки, кои могли бы подвергнуть наказанию сего рода, ученик исключается из Гимназии». Впрочем, в патриархальные николаевские времена подход к дисциплинарным вопросам мог быть весьма эксцентричным. Знаменитый специалист по русскому фольклору Александр Николаевич Афанасьев (1826–1871) пишет о своем латинисте: «Поучая в низших классах, он, бывало, всех, получивших единицы, с самого начала урока до конца, заставлял стоять посреди комнаты, согнувшись дугою; если утомлённые мальчики прислонялись к стенам или скамьям, то приказывал другим воспитанникам отталкивать их в спины. Иногда подзывал он какого-нибудь малютку, и когда тот не умел просклонять какое-нибудь mensa или не заучил заданных слов, то расстегивал форменный его сертучек, обыскивал карманы и, найдя пряники или конфекты, отбирал их; с злою усмешкою прикушивал их сам или раздавал другим лучшим ученикам; или брал за галстук и поднимал на воздух, приговаривая: „я повешу тебя, матушка!“ Надо заметить, что в моё время в низших классах гимназии вместе с детьми поучались и недоросли лет 18 и 19, которые, убоясь бездны премудрости, прямо из второго или третьего класса поступали в военную службу юнкерами. Ученье им не шло в голову; на уме были сабля и шпоры. Этих-то недорослей нередко подзывал к себе Д…ов и выщипывал им молодые, только пробившиеся усы, приговаривая: „ведь тебя женить пора, матушка! ведь ты скоро детей станешь посылать сюда учиться!“ Раза два или три, помню, садился он верхом на одного из таких взрослых болванов, которым обыкновенно приходилось стоять согнувшись за полученные единицы, и заставлял возить себя по классу, к общему удовольствию школьников. Печальнее всего, что эти возмутительные поступки позволял себе делать человек, тогда ещё молодой, окончивший воспитание в Харьковском университете…» Но формально-казённый Петербург – даже и к началу царствования сына Николая I – был не лучше: «Розга в четырёх младших классах царствовала неограниченно, и лишь немногие из моих товарищей избегли вместе со мною знакомства с этим спорным орудием воспитания». Секли прежде всего за единицы. В пятницу вечером дежурный гувернёр работал с журналами и составлял список, а в субботу инспектор являлся на первый урок и кивком головы вызывал провинившихся.
Картина Адама Джоана Брауна «Школа для девочек». Фото: общественное достояниеО подготовке первого гимназического устава эпохи Александра II я недавно писал. Это царствование было последним, когда в русской школе ещё применялась розга. Вот картинка из военной школы, в разгар реформы по преобразованию кадетских корпусов в военные гимназии: «Помнится мне также один общий педагогический комитет, на котором рассматривался только вопрос о телесных наказаниях. Спор длился с 8 часов вечера до 2 часов ночи, и когда приступлено было к голосованию – отменить телесное наказание или оставить для исключительных случаев, то только голос председателя дал перевес в пользу отмены. На другой день после завтрака воспитанники проникли в цейхгаус, где хранились розги, торжественно вынесли их и в присутствии воспитателей сожгли при криках „ура“».
Помнится, тогда был знаменитый спор Пирогова с Добролюбовым. Критик возмущался решением попечителя сохранить розгу, хотя бы и обставив её различными условиями (только по решению педагогического совета, и т. д.). Великий хирург и не менее великий педагог раздражённо писал по этому поводу: «Читая журнальную полемику и возражения… я, удивляясь, спрашивал себя: неужели же серьёзно кто-нибудь убеждён, что мне, или, лучше, комитету не были известны самые первые начала педагогики, неужели кто-нибудь мог, в самом деле, подумать, что мы не понимаем различия между юриспруденцией и воспитанием… между провинившимся ребёнком и подсудимым преступником? Неужели, думал я, у нас незнание фактической стороны дела может ещё, так смело прикрываясь фразой, толковать об идеальных свойствах воспитателей и воспитанников, о любви как главном принципе воспитания, о возможности обойтись вообще без наказаний, тогда как мы боремся в нашем общественном воспитании с самыми грубыми его недостатками? Кого хотят удивить крайностью убеждений, идеальностью взглядов, тонкостью логического анализа?.. Увлекаясь мыслью о коренных преобразованиях целой системы воспитания, хотя бы и превосходных, но далёких, можно ли забыть все вопиющие потребности настоящего?»
Гуманизация школы должна идти параллельно с гуманизацией семьи. В России школа опережала семью на этом пути; но она не может опережать намного. Мальчишка, которого секут дома и который знает, что в школе делать это запрещено, может потерять тормоза. Пирогов это понимал; прогрессисты – нет. На позднем этапе сложился своеобразный симбиоз: преподаватель, который считал, что того или иного ученика следует высечь, мог сделать это – прямо или косвенно – родительскими руками. Ну а крестьяне в народных училищах прямо не доверяли школе, где нет розги: не бьёт – значит, не выучит.
3. Вместо послесловия
Читатель вправе задать автору вопрос: а сам-то ты как относишься к розге? Поскольку у публики есть соблазн заподозрить даже не консерватора, а человека с консервативными вкусами в том, что он желает видеть всех своими холопами, непрерывно сечь и в конечном итоге сложить розги в пучок, вставить в середину топорик и восстановить не то Римскую империю, не то Италию эпохи Муссолини, я отвечу на этот вопрос с предельной искренностью и серьёзностью.
Я не разделяю крайних мыслей. Мне кажется, что розга не способна ни укрепить дисциплину, ни раздавить человеческое достоинство (по нашим воспоминаниям, разве не видели мы, как советская школа ломала детские души безо всяких телесных наказаний, а старая с ними – не ломала?). При постоянном применении розга превратилась бы в фон и оказывала бы такое же воспитательное воздействие, как зимний холод, осенний дождь и весенняя слякоть. Поэтому лучше пусть её не будет, чем будет, – если жестокость в конечном итоге бесполезна, то она вредна. Но одно я хотел бы добавить.
Сейчас я уже не работаю со школьниками. Но вообще мой педагогический опыт составляет четверть века, и примерно половину этого времени школа была моим основным местом работы. Так вот; за это время я только один раз столкнулся с тем, что искренне пожалел об отсутствии телесных наказаний.
Так что, наверное, своё пожелание – сферическое и в вакууме, без оглядки на социальный контекст – я бы сформулировал так.
Розга может быть исключительной мерой наказания за предельно подлый поступок, ставящий под угрозу здоровье, жизнь и честь другого человека. Я бы ввёл и формальное ограничение на использование розги: этого нельзя делать, если в школе есть хоть один ученик, который застал употребление этого крайнего педагогического средства раньше. Никто и ни в каком училище не должен сталкиваться с этим – в качестве свидетеля, разумеется, – больше одного раза. И повторяю: это только взгляд, нимало не рассчитанный на практическое воплощение, а никакое не предложение. На практике я бы нашей школе розгу, разумеется, не доверил.
