Всё началось с того, что в Госдуме собрали конференцию «Невыносимая русскость бытия» (название настолько же броское, насколько и не русское), на которую были приглашены политики и философы патриотического спектра. Застрельщиком события выступил депутат от «Справедливой России», член Комитета ГД по обороне Дмитрий Кузнецов, а его кульминацией стало подписание документа, который сначала назывался просто «Манифест философского форума о завершении холодной гражданской войны в России», а потом зазвучал как «Меморандум о завершении гражданской войны».
Понятно, что явление этого документа юридически ничтожно и даже медийно не слишком заметно, но оно симптоматично. Как только ситуация в стране воспринимается как кризисная и кажется, что вот-вот повторится сюжет гибели Российской империи, в головах политтехнологов всплывает одна из двух идей: «общественного договора» (если в моде либеральная повестка) или «мира без аннексий и контрибуций» (если в моде советская мощь). Мало кто вспомнит сегодня, что министр обороны Сергей Шойгу (тогда ещё глава МЧС) в протестном 2012 году предлагал на рассмотрение публики «Общественный договор» о легитимности выборов, однако так оно и было. Теперь члены Комитета по обороне, патриоты предлагают заключить немедленный мир. Всё для победы, понятно. И кто, скажите, не хочет договора или мира? И тогда хотели, и сейчас. Но тогда не вышло, а сейчас…
Подписанты манифеста-меморандума, как полагают его инициаторы, представляют «противостоявшие во время войны политические течения» (скажем, от большевиков был Герман Садулаев, а от монархистов – Роман Антоновский), а потому уполномочены поставить точку в давней ссоре, закрыть страницу, связанную с гибелью Российской империи. Как всегда в таких случаях возникает мысль о самозванстве, известном феномене из жизни нашего народа, а параллельно с ней – о необходимом и достаточном составе участников. Была ли гражданская война событием сугубо политическим, явлением партийной войны, выплеснувшейся на улицы? Являлись ли большевики вместе с Лениным серьёзной политической силой? Ответы на эти вопросы много раз давались в том числе авторами «Стола», рассказывавшими о ходе противостояния, расцвете и гибели Российской империи в 1917-м.
Большевизм как явление и сила, обрушившая страну, не был продуманной политической стратегией, а был системой лжи (ни один из Декретов большевиков не был осуществлён на практике), утверждаемой страхом и поддерживаемой недоверием. Эта триада – ложь, страх и недоверие – и есть предельное выражение духа большевизма, который сегодня может проникать в какие угодно политические объединения, невзирая на их краски и место в идеологическом спектре. «Холодная гражданская война», о завершении которой заботятся подписанты, – это не борьба красных и недобитых после гибели Российской империи белых, это война духа большевизма с самим духом гражданственности и человечности. Гражданская война не закончилась не потому, что красные с белыми в 1917-м не примирились перед лицом интервентов (и как, простите, они могли это сделать?), а потомуэ, что механизмы расчеловечивания продолжают работать. И политическими усилиями это противостояние не обратить в расцвет новой Российской империи. Бердяев настаивал на необходимости нравственного, духовного усилия в преодолении большевизма. В осуждении его именно как духа, противного всему живому и русскому. И очень симптоматично, что представители церкви собравшимися в Госдуме в принципе не воспринимаются как сторона, без которой перевернуть страницу, связанную с упорнейшим 80-летним насилием атеистического строя, невозможно. Привычка мыслить узко-идеологически, решая все важные вопросы в кабинетах надёжных товарищей, – тоже очень советская, по сути, вещь.
Напомню, что раньше идею «мира без аннексий и контрибуций» пытались явить в камне и бронзе. Ранний памятник примирению и согласию стоит с 2005 года в Новочеркасске, недавно в пару ему появился второй – в Севастополе («Сыновьям России, воевавшим в Гражданской войне»). На мой вкус, первый хоть немного убедителен, ближе к правде: там есть крест и постулируется, что казаки были и белыми, и красными, но всё равно они – казаки – под Богом ходят. В Севастополе же вместо креста над белогвардейцем и красногвардейцем реет некая фигура, олицетворяющая Родину-Мать. На уровне символов заметен дрейф от попытки христианского осмысления трагедии народа и гибели Российской империи в духе покаяния и возрождения к позднесоветской идее военного патриотизма и победы, для которой все средства хороши и все кошки – серые.
В попытках топорного примирения, окончания гражданской войны не обязательно видеть злой умысел или пиар на костях, как и не обязательно искать в них единственной альтернативы тотальному распаду нашего общества. Это просто симптом того, что помимо всех фронтов у нас открылся ещё один, по одну сторону которого – большевики, по другую – русские. И на этот факт каждый реагирует в меру своего разумения. Большевики как всегда сильны тем, что оседлали суперидеалистические лозунги, в погоне за которыми человек в конечном итоге начинает играть против себя и своих, пребывая в уверенности, что он-то на самом деле самый добрый и гуманный. Русские живут в реальности и в ней умирают. Чтобы победить большевизм как дух, им нужно осознать себя как общество (или хотя бы множество сообществ), самым практическим образом отказаться от лжи (даже самой благовидной), недоверия друг ко другу и страха поднять голову и таким образом избавиться от проблемы самозванства. Большевизм с его тоталитарной картиной мира паразитировал на естественной потребности русского человека в целостности жизни, превращая этот запрос в сугубо вопрос о власти. Но целостность, мир и возрождение обретаются не на этих путях. Они – в изменении духовного ландшафта своей жизни, в новом рождении русского чувства и правды.
