«Нужно признать характерным свойством русской истории, что в ней долгое время силы русского народа оставались как бы в потенциальном, не актуализированном состоянии, – пишет Николай Бердяев в “Русской идее”. – Русский народ был подавлен огромной тратой сил, которой требовали размеры русского государства. Государство крепло, народ хирел, говорит Ключевский. Нужно было овладеть русскими пространствами и охранять их. Русские мыслители XIX века, размышляя о судьбе и призвании России, постоянно указывали, что эта потенциальность, невыраженность, неактуализированность сил русского народа и есть залог его великого будущего. Верили, что русский народ наконец скажет своё слово миру и обнаружит себя». Приходится констатировать: пока это не вышло. Пространства по-прежнему требуют огромной траты сил, а обнаружить себя и сказать своё слово русскому народу становится только труднее.
Как я попал в дураки
В конце 70-х, когда мне было тринадцать лет, родители увезли меня из подмосковной Коломны на Север, в таёжный Комсомольский – «посёлок городского типа», ПГТ, с незасыпанным болотом в самом центре, деревянными тротуарами, где две-три улицы из бетонных плит, остальные просто земляные, зимой быстро ставшие привычными сорокаградусные морозы, летом – комары и мошка, и в какую сторону ни пойдёшь – тайга, тайга, тайга. Великолепная, таинственная, немного пугающая, потому что заблудиться в ней проще простого. Мы бываем в лесу каждый день, иногда целый день. Уехать ватагой восьмиклассников на рыбалку дня на три на попутках-лесовозах километров за сорок-шестьдесят – обычное дело. Родители не пускают, только если ты сильно болен или натворил что-то несусветное. Если бы не тайга, я бы умер там от тщедушного серого поселкового пейзажа. Вагонгородки с названием по аббревиатурам организаций СМУ-3, СУ-4, УМС, ПТТиСТ, где семьи живут в вагончиках, которые на стройплощадках используют как бытовки, целые улицы деревяшек: избы на одного хозяина, типовые дома на две семьи или двухэтажки из бруса или набитых опилками блоков. В «элитном» райончике, среди пацанов прозванном Бродвей, есть серые трёхэтажки из силикатного кирпича и бетонных блоков.
ПГТ Комсомольский. Фото: Информационный портал города ЮгорскаНо внутри этой бесприютности было что-то связанное со свободой – то ли от таёжной дали, то ли от разлитого во всём здешнем бытии презрения к комфорту. Я уже начинал любить Сибирь, но иногда просыпался от повторяющегося сна: я еду в электричке со стороны Голутвина мимо станции Коломна, но двери не отворяются. Я стучу в них: выпустите! Но тщетно. Электричка отправляется, я начинаю метаться и просыпаюсь.
Культурно-исторический комплекс «Коломенский кремль». Фото: АГН «Москва»По Коломне я скучал ужасно! И даже написал стишок, постепенно темнеющий от первой строки к последней.
Этот город на стрелке Москвы и Оки –
Я оставил его и попал в дураки,
Вечноблудные дети, бродячие псы…
и т.д.
Какие там речки – Ока, Москва, Коломенка, целая гроздь тихих прудов! Летом на велосипедах мы совершали объезд всего водного хозяйства и везде купались, даже когда похолодает или в дождь, разве что грозы нас останавливали. Овраги, прямо между девятиэтажками заброшенные сады – яблони, дичающие груши, крыжовник мы объедали, едва на нём проклёвывались мелкие ягоды. И – самое главное – старый кремль и заколоченные храмы. В храмы мы только заглядывали – был какой-то страх туда забираться. Но в кремле не было ни одной башни, куда бы мы не проникли, ни одного обломка разрушенной стены, который мы бы не излазили. Коломенская старина тянула нас в глубь веков. Мы знали, где есть каменная ступенька, на которой что-то выбито по-славянски, как пробраться наверх заколоченных накрепко Пятницких ворот, где в стене и под ней много старинных гвоздей, каких-то скоб и скреп. По дороге с тренировки в конькобежной секции мы собирали эти гвозди и скрепы и волокли в Краеведческий музей. …Смотрители улыбались, забирали ржавые железки и пускали нас бродить по музейным залам, среди кольчуг, пищалей, сабель, пулемётов и звериных чучел.
Где в Сибири Россия
Все эти воспоминания нахлынули на меня недавно на встрече-беседе Русского университета «Пустота и полнота русского пространства», где рассуждали о том, как складывался видимый образ нашей земли. Ширь русских полей и лугов была отвоёвана у леса – в Комсомольском это очевидно, но подмосковная Коломна! – и само слово деревня, как утверждает историк-медиевист Алексей Мазуров, ректор Свято-Филаретовского института, произошло от глагола «драть» – очищать место от леса, рубить деревья, выкорчёвывать пни. Одним из принципов устроения русских городов была их вписанность в природный ландшафт, когда градостроители не меняли изгибов рек, не засыпали овраги и не сравнивали холмы, считает сооснователь проекта «Россия 2062» Олег Степанов, эксперт комитета экономики Госдумы РФ.
Вроде и построен наш сибирский посёлок газовиков и лесорубов был на расчищенной от леса площадке, и вписал в свой план элементы ландшафта, островки леса и болото, но трудно назвать его вид исконно русским. И это не от того, что построен он был без кремлёвских башен, старинных домов и без храмов. Дело в том, я думаю, что он с самого начала не был заложен для долгой и счастливой жизни на этой суровой, но очень красивой земле. Она не стала той землей, которую человек хотел бы завещать детям и где мечтал бы быть похоронен.
Сюда приезжали взять – заработать на дом и счастливую жизнь на «большой земле» и уехать туда, где есть все названные элементы русского ландшафта. Главным принципом строительства была быстрота и функциональность, а не красота, долговечность, удобство, соединение с северной природой и её сбережение. Сейчас во многих северных ПГТ появились и храмы, и музеи, и современные комфортные здания, но печать какой-то бесприютности и безотцовщины не проходит.
Моему посёлку, который теперь город, как и сотням построенных в советские годы посёлков и городов, не суждено было стать настоящей русской землёй, как, например, старым сибирским городам Тобольску или Томску. Их просто не успели лично полюбить так, чтобы вкладывать в эту землю и её украшать, а не обирать.
Софийско-Успенский собор, Тобольский кремль. Фото: Artem Shuba / UnsplashНо можно ли современный Екатеринбург назвать русским пространством? А Москву? Наверное, можно – в той части, которая устроена до 1917 года. Говорят, академик Дмитрий Сергеевич Лихачёв советовал иностранцам, желающим увидеть настоящую Россию, ехать в Старую Руссу. Возможно, это и впрямь настоящий русский город – но какой это сегодня пустынный печальный вид! Году в 2000-м мы были в паломничестве в Великом Новгороде, шли днём по центру прямо по дороге мимо закрытых разрушающихся дивных древних храмов. Летний город был пуст, нас не потревожила ни одна машина. Похожее запустение через пару дней мы встретили тогда и во Пскове. Эти опустевшие и разлюбленные города можно назвать русскими в укор для нас, русских.
Красное и чёрное
«В Тутаеве, бывшем до революции Романовом-Борисоглебском, на каждом берегу Волги жило по 5 тысяч человек, – рассказывает переехавший из Цюриха в Ярославскую область пчеловод Беньямин Форстер, носящий русскую бороду и косоворотку. – Когда там в советские годы строили моторный завод на правом борисоглебском берегу, то привезли для работы тридцать тысяч жителей, построили хрущёвки, всю советскую городскую инфраструктуру и изменили прежний лик города. На левом – романовском – берегу всё осталось по-старому: 1–2-этажные дома, избы, купеческие особняки, храмы, овраги, тропинки – там на этом контрасте очень чувствуешь русское пространство. Неслучайно туда приезжают и селятся художники, творческие люди, и радостно видеть своими глазами, как растёт община».
Беньямин считает, что ему, швейцарцу, в чём-то лучше дано видеть русское, потому что мы, родившиеся и получившие воспитание в Советском Союзе, не всегда способны различить, где в наших городах, песнях, культуре и быте русское смешивается с советским или замещается им.
«Мертвящий советский субстрат никуда не исчез, – вторит русскому швейцарцу предводитель Московского Дворянского собрания Олег Щербачёв. – У нас есть место, подобное чёрной дыре, которая поглощает пространство и время, – зиккурат на Красной площади. Эта чёрная дыра излучает антисвет, не даёт наполнить пространство жизнью, потому что там лежит смерть. Как сказала новый директор Пушкинского музея: что вы хотите, Ленин и Сталин – это уже фольклор. Да, это фольклор, это “прикольно”, в них можно нарядиться, походить, покартавить по Красной площади, но на самом деле это наша трагедия, источник нашей пустоты и необустроенности. О ней надо говорить, разъяснять происшедшее на нашей земле в XX веке, а мы молчим, сносим кресты, установленные жертвам советского режима, убираем таблички с их именами».
Баржа на Волге, Тутаев. Фото: Александр Петросян / КоммерсантъРазмеры русской шири
Мне показалась симпатичной идея Олега Степанова, что овладение пространством не в том, чтобы преодолевать огромные расстояния в поисках общения, работы устройства жизни, а в том, чтобы всё, что находится на обозримом расстоянии, сделать достаточным для полноценной жизни: здесь иметь дом и друзей, здесь заниматься трудом, учиться, отдыхать.
Вопрос: возможно ли это нам, сочетается ли с нашей сегодняшней «душевной географией», в которой Бердяев – и не только он – усматривал ещё в досоветские времена «такую же необъятность, безгранность, устремлённость в бесконечность, как и в русской равнине». Николай Александрович считал, что русскому народу с его «огромной силой стихии и сравнительной слабостью формы» трудно «овладеть этими пространствами и оформить их». Но и никакому другому народу, думаю, это не было бы легко.
В России многое определяется географией, русской ширью. Но не только ширь влияет на душу народа, а и наоборот. Так вышло, что широкая русская душа покусилась на гигантские просторы от Балтики до Сахалина и сама была ими покорена, полюбила их, вобрала в себя. Но после истощения земли и народа более чем вековым советским и постсоветским потопом вопрос, какая земля может называться и быть русской, какую землю мы не можем не любить, не заботиться о ней, сегодня стоит не только на наших окраинах, но и в столице, и в любом старинном русском городе.
