...От Ширяевского буерака до Ставрополя-на-Волге было рукой подать – всего-то пятнадцать верст, но это был самый трудный участок реки. Волга здесь извивалась кривым коленом, огибая лесистые холмы, и река бежала по мелководью, по опасным отмелям да перекатам. Чуть зазеваешься, и быстрое течение враз унесёт барку-расшиву со стремнины и прижмёт к берегу. Вот тогда-то – не приведи Господь! – и придётся мужикам лезть по горло в ледяную воду и рвать жилы по-настоящему, пытаясь стащить тяжёлую расшиву с грузом с треклятой песчаной косы... Ох, Матушка Богородица, спаси и сохрани!
Ватага бурлаков шла быстро и сноровисто, стараясь проскочить мимо песчаной косы, не теряя темпа.
Вдруг «шишка» – старший то бишь на бурлацком говоре – по какой-то почти неуловимой вибрации понял, что бечеву повело в сторону. Прижимает! А бороться с коварным течением совсем уж не осталось сил.
– Ларька! – крикнул он. – Песню давай! Нашу!
Молодой бурлак – бывший певчий церковного хора – тут же встрепенулся и красивым поставленным голосом запел:
– Эй, ухнем! Эй, ухнем!
Ещё разик, да ещё да раз!
– Эй, ухнем! – подхватила уже вся ватага, стараясь не обращать никакого внимания на каких-то странных молодых людей в городских костюмах, которые при появлении бурлаков вскочили на ноги и стали что-то зарисовывать карандашиками в альбомчиках. Соглядатаи, наверное, от полиции. Или от жандармов. Зарисовывают всех подозрительных, а потом по этому – как его? – фертиль-бертиль… нет, бертильонажному портрету будут опознавать всех беглых.
Эх, разобраться бы с этими легавыми, сунувшими свой нос к вольному бурлацкому народу, да не время сейчас... С расшивой бы разобраться!
* * *
Интересная деталь: президент Императорской академии художеств великий князь Владимир Александрович Романов, который, собственно, и заказал написать «Бурлаков на Волге», приказал повесить полотно Репина в своём только что отремонтированном дворце на Дворцовой набережной, 26 (ныне это «Дом учёных»). Но не в роскошных парадных залах, а в бильярдной – вероятно, великий князь нашёл эту картину слишком brutale, слишком scandaleuse, чтобы демонстрировать её всем гостям. А вот, собравшись узким кругом за сигарами и рюмкой шартреза (entre nous), как говорится, société intime – можно было бы и поговорить о творении Репина – как об отражении таинственного и мистического пути великого русского народа.
Согласитесь, господа, в этом что-то есть: одиннадцать мужиков – как одиннадцать апостолов без предателя Иуды – тянут за собой баржу, которая символизирует нашу неповоротливую Российскую империю, недаром же над мачтой расшивы так явственно развивается российский флаг.
Правда, флаг почему-то перевёрнут вверх ногами, что тоже рождало новые споры: и что же, позвольте, хотел этим сказать этот ваш начинающий талант?! Как его, кстати? Редькин, кажется?.. Или Репьев? Ах, да – Репин...
За пределами бильярдной между тем шумели совсем иные споры: после шумного успеха «Бурлаков…» на Всемирной выставке в Вене часть критиков и вовсе призывала сжечь опасную картину.
– Ну скажите, ради Бога, какая нелёгкая дернула вас писать эту картину? – гневно вопрошал Репина один из министров. – Да ведь этот допотопный способ транспортов уже сведён к нулю, скоро о нём не будет и помину. А вы пишете картину, везёте её в Вену! Вы, должно быть, поляк?.. Ну, как не стыдно – русский!..
Репин молчал, хотя у него, русского по крови и по духу, причин презирать российские порядки было не меньше, чем у иного польского патриота.
* * *
Всё дело в том, что Репин родился и вырос в городе Чугуеве, что под Харьковом, – вернее, в военном поселении Чугуевского уланского полка, бывшего казачьего. Главными здесь являются слова «военное поселение», которые в сознании всех российских людей того времени ассоциировались с таким позорным понятием, как «аракчеевщина».
Изначально, впрочем, идея была неплоха: вот, к примеру, в Пруссии был ландштурм – земельное ополчение. Немецкие крестьяне, входившие в ополчение, занимались одновременно и сельским хозяйством, и военной подготовкой, чтобы в случае войны пополнить армейские ряды.
Да и что там пруссаки! Ведь и в России есть свой «ландштурм» – казаки, которые испокон веков занимались и хлебопашеством, и военным делом. Словом, император Александр I ещё до Отечественной войны 1812 года решил устроить в России свой «ландштурм» – только без всех этих казачьих автономий, вольностей и местного самоуправления. То есть берём государственных крепостных крестьян, переселяем их в поселения-крепости, и пусть они там и хлеб выращивают, и учатся штыком орудовать.
Реализацию же сей затеи государь и доверил военному министру графу Алексею Аракчееву, которому государь передал неограниченные полномочия распоряжаться огромными массами казённых крестьян.
Но на практике военные поселения напоминали вовсе не прусские колонии, но скорее воплощенные в жизнь утопические фантазии социалистов-марксистов. Всё население военных городков делилось на две категории: на «хозяев» и «подселенцев». Права «xoзяeв» дaвaлиcь только тeм pядoвым и младшим унтер-офицерам военного поселения, которые не менее шести лет пpocлyжили в пoлкy, а также были житeлями дaннoй мecтнocти и имeли cвoю ceмью. «Хозяева» могли завести в поселении свой дом – вернее, часть дома-барака, построенного по типовому проекту, утвержденному в Министерстве военно-сухопутных сил. Соответственно, и сами поселения выглядели тоже одинаково: вот цейхгауз, здесь гауптвахта, в центре – штаб, церковь и магазин.
Пoceлянинy-«xoзяинy» пpедocтaвлялиcь oт казны хата, участок земли, земледельческие орудия и всё вoeннoe обмундирование. А также им давались в распоряжение двое «поселенцев», которые вообще не обладали никакими правами. Это было почти узаконенное рабство: «хозяева» были обязаны содержать «поселенцев» и жить с ними в своём доме, а последние должны были беспрекословно выполнять все приказы и распоряжения первых, что только увеличивало взаимную ненависть и тех, и других. Впрочем, в глазах начальства и «хозяева», и «подселенцы» были обычной бесправной рабочей скотиной. Поселяне всё делали по команде начальства: жали, сеяли, пахали, варили обед, маршировали на плацу. Причём даже жениться поселяне не могли без приказа начальства, да и своими детьми родители не распоряжались, ибо дети считались казёнными. И мальчики с восьми-девяти лет отправлялись в гарнизонные школы – кантоны, где учёба как таковая отсутствовала, а была одна лишь безжалостная муштра, которая превращала кантонистов в бессловесных рабов.
За любые провинности ученикам-кантонистам полагались порка шпицрутенами, и учителя в припадках бешенства в буквальном смысле засекали мальчишек до смерти, выпуская на них свой гнев. Даже сам граф Аракчеев изволил обеспокоиться высокой смертностью кантонистов, о чём раздраженно написал в одном из докладов: «Мальчики тают как свечки».
Таяли и надежды чиновников Министерства военно-сухопутных сил вырастить на западных границах империи настоящий «ландштурм». Хозяйствование по инструкциям приводило к тому, что озимые вымерзали, семена не всходили, а казённый скот дох от бескормицы.
– У нас было и бедно, и скучно, и мне часто хотелось есть, – вспоминал сам Репин. – Очень вкусен был чёрный хлеб с крупной серой солью, но и его давали понемногу.
От ощущения вечной безысходности и безнадёги в поселениях царило повальное пьянство, которое пытались лечить только розгами и увеличением государственных циркуляров, регламентировавших абсолютно все стороны жизни поселян, что ещё больше загоняло ситуацию в беспросветный тупик.
Разумеется, все нормальные люди пытались любой ценой сбежать из военных поселений. В том же Чугуеве был памятно восстание 1819 года, безжалостно подавленное правительственными войсками.
Вспомните, сколько восторженных слов было сказано про восстание декабристов: молодые офицеры, прошедшие войну, принесшие из Парижа вольный дух свободы… За шесть лет до декабристов против «аракчеевщины» вспыхнуло восстание солдат Уланского полка – тех самых победителей Наполеона, бравших Париж. Восстание было потоплено в крови, но никто из публицистов дворянского сословия и слова не сказал в защиту чугуевцев, которых в округе после подавления бунта стали звать «немогемами».
– Не могем! – отвечали чугуевцы на все уговоры военного начальства прекратить бунт и признать себя военными поселенцами.
В итоге все зачинщики восстания были схвачены и забиты насмерть. По приказу графа Аракчеева 52 младших унтер-офицера уланского полка получили пo 12 тыcяч (!!!) yдapoв шпицpyтeнaми. Вспоминается рассказ Льва Толстого «После бала», в котором главный герой стал свидетелем телесного наказания солдата-татарина: двое унтер-офицеров тащили привязанного к ружьям виновника через строй военнослужащих, в руках у которых были палки-шпицрутены. Спина солдата, получившего сотню ударов, представляла собой уже «что-то такое пёстрое, мокрое, красное, неестественное, что я не поверил, чтобы это было тело человека». После же десятка тысяч ударов от осуждённого на смерть человека оставались лишь куски окровавленной плоти.
«Нo cие нaкaзaниe нe пoдeйcтвoвaлo нa дpyгиx apecтoвaнныx, пpи oнoм бывшиx, – пиcал граф Apaкчeeв импepaтopy. – Пo oкoнчaнии ceгo нaказaния oпpoшeны были все нeнaкaзaнныe apecтaнты, кaютcя ли oни в cвoём пpecтуплeнии и пpeкpaтят ли cвoe бyйcтвo? Нo... oни eдинoглacнo cиe oтвepгли, отвечая неизменно, что не могут принять наших условий...»
Дед Репина был очевидцем восстания. Отец же художника, Ефим Васильевич, сделал всё, чтобы покинуть Чугуев. Он занимался перепродажей лошадей – очень выгодным бизнесом по тем временам, держал постоялый двор. Но даже немалые деньги не помогли ему освободиться от военной повинности. Из-за конфликта с начальством он был разжалован в обычные солдаты и отправлен в штрафные роты.
А вот его жену, Татьяну Степановну, мстительные начальники загнали на казенные работы – месить глину с навозом и соломой для обмазки стен казарм и военных укреплений. И всех троих детей Репиных растила старая бабушка. В памяти Ильи Репина навсегда остался тот жаркий солнечный день, когда он в первый раз принёс матери обед в узелке.
«Вот и маменька, – писал он в своих воспоминаниях. – На ней большой чёрный платок, спущенный низко. Лицо красное, руки в глине, в крови.
– А трудно, маменька? – шепчу я. – Можно мне за вас поработать?
Маменька рассмеялась сквозь слёзы и стала меня целовать. Я никогда не любил целоваться.
– Маменька, – отталкиваюсь я, – может быть, поселянам нельзя целоваться? Не надо...
Маменька заплакала, посмотрела на свои руки и пошла к общей бадье вымыть их.
Потом мы сидели; маменька ела обед...
– Ну, будет тебе, барыня, прохлаждаться, пора и на работу! – крикнул на маменьку Середа. – А ты чего таращишь глаза? – подошёл он ко мне. – Будешь сюда ходить, так и тебя заставим помогать глину месить. Вишь барыня, не могла с собою взять обеда – носите за ней!»
* * *
Наверное, так бы и сгинул Илья Репин в солдатах, но Господь послал ему в подарок коробку акварельных красок: на рождественские праздники к Репиным приехал двоюродный брат Ильи – Трофим Чаплыгин, приказчик швейного мастера, который и привёз набор акварельных красок.
Как вспоминал впоследствии сам художник, его жизнь изменилась в тот момент, когда он увидел «оживление» чёрно-белой картинки с арбузом из дешёвой детской азбуки-раскраски.
«С этиx пop я тaк впилcя в кpacoчки, пpильнyв к cтoлy, чтo мeня eдвa oтpывaли для oбедa и cpaмили, чтo я coвceм cдeлaлcя мoкpый, кaк мышь, oт ycepдия и oдypел co cвoими кpacoчкaми зa эти дни», – писал Репин.
Предприимчивые родители стали всячески поощрять увлечение их старшего сына, увидев в рисовании картинок источник заработка.
«Самым вaжным в мoём иcкyccтвe былo пиcaниe пиcaнoк к Пасхе, – вспоминал Репин. – Выбиpaлиcь yтиныe или кypиныe яйцa paзмepoм пoбoльшe. Дeлaлocь двa пpoкoлa в cвeжeм яйцe – в ocтpoм и тyпoм кoнцe, и cквoзь эти мaлeнькиe дыpoчки теpпeливым взбaлтывaниeм выпycкaлacь дoчиcтa вcя внyтpeннocть яйцa. Пocлe этoгo яйцo дoлгo чиcтилocь пемзoй, и вычищeннoe кypинoe яйцo пoлyчaлo кaкyю-тo poзoвyю пpoзpaчноcть, и кpacкa c тoнкoй киcтoчки пpиятнo впитывaлacь в eгo cфеpичеcкyю пoвepxнocть. Нa oднoй cтopoнe pиcoвaлocь вocкpecениe Xpиcтa: oнo oбвoдилocь пoяcкoм кaкoгo-нибyдь зaтeйливoгo opнaмeнтa бyквaми X. В. Нa дpyгoй мoжнo былo pиcoвaть или cцену Пpeoбpaжeния, или цвeты… Зa тaкoe пpoизвeдeниe в мaгaзинe Пaвлoвa мнe плaтили пoлтopa pyбля».
Деньги за писанки были очень кстати: Репины в те годы обеднели. В одну неделю от какой-то эпидемии пали все лошади, которых закупил отец, и он вернулся домой нищим.
Умение рисовать и проложило Илье Репину дорогу из проклятого военного поселения. Сначала его пристроили рисовать военные карты в кopпyc тoпoгpaфoв – военные чертёжники считались самыми просвещёнными и свободными людьми в Чугуеве.
Но в школе топографов Илюша проучился недолго. В 1857 году новый император Александр II Освободитель, ужаснувшись условиями жизни поселян, приказал раз и навсегда упразднить военные поселения. И Чугуев остался без топографов.
Тогда мальчика отдали учиться в мастерскую местного живописца Персанова, который зарабатывал на жизнь изготовлением художественно оформленных вывесок и церковных икон. Вскоре Персанов тоже уехал из Чугуева, и Репин пошёл учиться к мастеру иконописи Бунакову, который держал свою артель иконописцев, работавшую по всей Малороссии. Вскоре и сам Репин вошёл в артель и стал кочевать по городкам и селам, расписывая церкви.
Летом 1863 года Репин работал в Воронежской губернии, в селе Сиротино, что недалеко от Острогожска, родного города Ивана Крамского. Товарищи по артели, уроженцы Острогожска, и рассказали Илье об их удивительном земляке, который добрался до самого Санкт-Петербурга и поступил в Императорскую академию художеств, куда прежде крестьянским детям вход был заказан.
Поражённый Репин и сам стал мечтать об Академии.
И вот, получив осенью расчёт за роспись иконостаса, Репин решился поехать в Петербург. Но почтовом дилижансе он доехал до Москвы, потом пересел на железную дорогу.
Для начала он поступил учиться в Рисовальную школу Общества поощрения художников, где как раз и преподавал Иван Николаевич Крамской, который тогда прославился в художественных кругах как вдохновитель «бунта четырнадцати».
Вскоре Репин стал вольнослушателем Академии художеств. Весной 1864 года он сдал экзамен и был зачислен студентом Академии.
«От этого счастья я бежал до квартиры как сумасшедший», – вспоминал Репин.
Начались занятия. Науки давались трудно, трудно давалась и жизнь. Он хватался за всякую работу: красил крыши, экипажи, даже ведра; случалось, кто-нибудь из товарищей доставал заказ на портреты. Несколько раз в годы учения подавал он в совет Академии просьбу о пособии хотя бы на холст и краски, но всегда получал отказ. Репин подумывал даже предложить себя в натурщики академии: пятнадцать рублей в месяц и даровая квартира в подвале казались очень соблазнительными. Но товарищи, которым он сказал об этом, посмеялись над ним...
«Один Бог ведает, как я существовал в это время», – вспоминал он.
* * *
Как сын военного поселянина Илья Ефимович знал одно: чтобы выбиться в люди, он должен писать лучше всех. То есть создавать такие полотна, которые бы ещё на стадии работы находили бы не только восторги зрителей, но и своих покупателей.
Но как этого добиться? Очень просто: надо брать всё самое лучшее у признанных мастеров жанра – тех, чьи работы были на слуху у самой взыскательной публики. Брать и сам сюжет, и какие-то художественные приёмы, которые в данный момент находятся на пике моды.
Первым Репина на использовании чужих идей подловил сам Крамской, которому юный Илья Ефимович принёс эскиз картины «Пoтoп».
«Я был тoгдa пoд cильным впeчaтлeниeм „Пoмпeи“ Бpюллoвa, – писал Репин. – Мoй эcкиз выxoдил явным пoдpaжaниeм этoй кapтинe, нo я этoгo нe зaмeчaл. Нa пepвoм плaнe люди, звepи и гaды гpoмoздилиcь y мeня нa нeбoльшoм ocтaткe земли, в тpaгиклaccичecкиx пoзax. Cвeтлый язык мoлнии шёл чepeз всё нeбo дo yбитoй и кopчaщeйcя жeнщины в cepeдинe кapтины.
Нa экзaмeнe мнe пocтaвили нoмep дeвятнaдцaть. „Чтo oни пoнимaют?“ – пoдyмaл я c пpeзpeниeм. Нo я был нeпpиятнo yдивлён paвнoдyшиeм тoвapищeй к мoeмy шeдeвpy. „Уж нe из зaвиcти ли? – мeлькaлo y мeня в дyшe. – Нy, этo ничeгo: глaвнoe, чтo oн скaжeт!“
Пpинoшy.
– Кaк, и этo вы? – cкaзaл oн, пoнизив гoлoc, и c лицa eгo вмиг coшлo вecёлoe выpaжeниe, oн нaxмypил бpoви. – Вoт, пpизнaюcь, нe oжидaл... Дa вeдь этo „Пocлeдний дeнь Пoмпeи“... Cтpaннo! Вoт oнo кaк... Дa-c. Тyт я ничeгo нe мoгy cкaзaть. Нeт, этo нe тo. Нe тaк...»
От стыда Репин был готов провалиться сквозь землю.
Нет, он не перестал заимствовать чужие идеи – собственно, этим занимаются все художники. Но Репин стал делать это тоньше и изящнее – не копировать чужой рисунок, но, развивая его, достигать максимально полного раскрытия темы.
Именно такого всеобъемлющего раскрытия темы Илья Репин и добился в своей картине «Бурлаки на Волге» – первой серьёзной работе, которую он выполнил после успешного окончания в 1871 году Академии художеств.
Илья Репин. Эскиз картины "Бурлаки на Волге"* * *
Бурлаки обратили на себя внимание мирового искусства только тогда, когда эта профессия под влиянием парового двигателя стала исчезающей. А вот до появления пароходов на людей, тянущих по берегам рек суда, мало кто обращал внимания: в самом же деле, как ещё прикажете двигаться вверх по реке – против течения?! Только за счёт мускульной силы – либо людей, либо лошадей, тащивших за собой баржи.
Поэтому до изобретения парового двигателя бурлаки были распространены повсеместно. Более того, в обязанности всякой местной власти входило строительство и содержание в порядке «бечевников» – специальных дорог вдоль берега, по котором ходили бечевой бурлаки и лошадиные упряжки. Дороги эти старались делать ровными: овраги засыпали, холмы срывали, в трудных местах делали мостики.
Кстати, почитайте известную книгу британского писателя Джерома К. Джерома «Трое в лодке, не считая собаки», и вы увидите, что бечевой ходили не только мужчины, но и женщины.
Но чаще всего тяжёлые баржи транспортировались при помощи гужевой тяги. Однако, как писал русский крестьянин Михаил Николаев, в своё время сам исходивший в бечеве всю Волгу, у бурлаков по сравнению с лошадьми было одно маленькое, но неоспоримое преимущество: артель бурлаков, взявшаяся доставить баржу-расшиву из пункта А в пункт Б, также брала на себя и работы по погрузке и разгрузке баржи, чего, естественно, лошади сделать не могли. Не могли этого предложить и матросы паровых буксиров, поэтому довольно долгое время бурлаки весьма успешно конкурировали на рынке грузовых перевозок.
Но как только профессия бурлака стала по-настоящему вымирающей, на процесс грузоперевозок речным транспортом обратили своё внимание живописцы. Первым был немец Отто Фридрих Магнус Баудиссин, написавший ещё в 1814 году полотно «Бурлаки на Эльбе». Бурлаков писал и француз Оноре Домье, вошедший в историю как мастер политической карикатуры XIX века, и итальянец Телемако Синьорини, и американец Фредерик Артур Бриджмен, и британец Френк Брэнгвин, создавший серию офортов, посвящённых образу людей труда в индустриальную эпоху.
В России же первым труд бурлаков заметил и оценил Алексей Саврасов – чрезвычайно модный в те годы салонный художник, который решил примкнуть к передвижникам. Первая выставка Товарищества передвижных художественных выставок, организованная в 1870 году, имела шумный успех. Репин решил по примеру Саврасова не учиться за границей, но писать нашу жизнь.
И летом 1870 года они вчетвером, то есть Илья Репин, его брат Вася, единственный музыкант в компании художников, а также сокурсники Репина по Академии Фёдор Васильев и Евгений Макаров, отправились в путешествие по Волге. Спустившись вниз по реке, повидав Нижний Новгород и волжский Ставрополь (ныне Тольятти), компания остановились на всё лето в селе Ширяеве – в самом начале Жигулёвских гор.
Репин описывает жизнь в Ширяеве как период безудержного счастья. Они пели, охотились, спорили, читали Гомера. Устраивали шуточные бои, сколотив «античные» войска из ватаги крестьянских мальчишек. Местные крестьяне их побаивались и шептались: незнакомцы списывали людей в свои альбомы, чтобы отдать их души дьяволу. Но трогать приезжих опасались: оказалось, приезжие имели связи в Петербурге.
Именно у Ширяевского буерака Репин и нашёл то, что искал, – одну из уцелевших бурлацких артелей, которой руководил бывший регент церковного хора Алексей Канин по кличке Расстрига. Бурлаки проводили вверх по реке тяжёлые баржи, гружёные известью для строительства дорог и мостов.
Осенью Репин вернулся в Академию художеств и представил эскизы президенту Академии вeликому князю Влaдимиpу Aлeкcaндpoвичу.
«Великий князь сдeлaл мнe pyкoй знaк пpиблизитьcя и нaчaл paccпpaшивaть дoвoльно пoдpoбнo, ocoбeннo oб эcкизах, – вспоминал Репин. – Пpeждe вceгo oн yкaзaл нa мoй пepвый эcкиз «Бypлaки» к пpeдлoжeннoй кapтинe.
– Вoт этoт ceйчac жe нaчинaйтe oбpaбaтывaть для мeня.
Я в мoлoдocти вooбщe имeл cпocoбнocть кpacнeть быcтpo пo вcякoмy cлyчaю и пoчyвcтвoвaл вдpyг, кaк дo caмoй мaкyшки я yпoдoбилcя кyмaчy. Нo этo жe oпьянeниe coбcтвeннoю кpoвью нaпoлнилo мeня и cмелocтью дo дepзocти нe пo этикeтy. И я cкaзaл вeликoмy князю, чтo я бoльше мeчтaл и гoтoвилcя зaнятьcя «Штopмoм нa Вoлгe», вoт пo этoмy эcкизy, – yкaзaл я нa caмый бoльшoй cвoй xoлcт.
– Xopoшo, – cкaзaл вeликий князь, – дeлaйтe и этo для мeня...
Рaзyмeeтcя, я был кaк в бpeдy. И мeня пopaзилo, кaк этo oн cpaзy ocтaнoвилcя нa «Бypлaкax», тянyщиx лямкy, кoтopые были eщё тaк плoxи и нa тaкoм ничтoжнoм кapтoнчикe, a «Штopм» нa бoльшoм пoдpaмкe coбcтвeннoй paбoты в Шиpяeвe и был yжe и пo cвeтy, и пo кpacкaм дoвoльнo paзpaбoтaн...»
Заказ великого князя он сделал не сразу.
Репин дождался, когда Фёдор Васильев напишет своих бурлаков, и лишь через два года напряженного обдумывания каждой детали он представил на суд Академии художеств свою работу.
Фёдор Васильев. Вид на Волге. Барки, 1870 год. Государственный Русский музей* * *
Но в чём главное отличие «Бурлаков» Репина от всех прочих бурлаков – отечественных и зарубежных?
Всё просто: на всех картинах бурлаки представлены как страдающая тёмная масса, как согбенные в три погибели люди с неразличимыми лицами, похожие друг на друга – как муравьи, тянущие в муравейник огромную поклажу. И только Репин изобразил бурлаков как компанию совершенно разных людей. У него каждый бурлак – это личность, каждый индивидуален и не похож на всех остальных.
Вот впереди идёт сам Расстрига-Канин – «шишка» артели. Рядом с ним – чернобородый гигант, дочерна загоревший и заросший курчавым волосом. Это «подшишельный», правая рука бригадира и самый сильный человек во всей артели.
По левую руку второй «подшишельный» – Илька-моряк. Бывший матрос торговой баржи, который в артели был кем-то вроде бухгалтера-счетовода: он закупал провиант и выдавал бурлакам их жалованье. Во времена Репина оно было небольшое – 30 копеек в день. Это один раз перекусить в «Булочной» Филиппова на Тверской улице в Москве.
Сразу за Илькой-моряком идёт Ларька, самый молодой член артели. Он с гневом смотрит на бурлака, который явно филонит в бечеве. И даже, халтурщик, покуривает трубку.
Второй халтурщик идёт позади Ларьки, он только набивает трубку махоркой из кисета. В каждой бурлацкой артели попадались такие халтурщики, которые работали не за интерес, то есть за жалованье, а за харчи, готовые покинуть артель при каждом удобном случае. Естественно, они не напрягались в работе, стараясь переложить часть ноши на плечи других.
Между Ларькой и стариком-халтурщиком видна голова калмыка. По словам самого Репина, это был «бурлак с глазами, будто прорезанными осокой».
Далее – отставной солдат, один из всех обутый в сапоги, да и одежда на нём поновее. Явно новичок в артели. Пройдёт сотню-другую вёрст, и его одежда истреплется, он переобуется в лапти и, как говорится, «обвыкнет». Предпоследний – высокий грек, который сердито оглядывается на баржу, откуда бурлакам что-то кричит хозяин – «кровопийца» в красной рубашке.
Эти бурлаки – вовсе не покорный тягловый скот. Нет, именно таких бурлаков – пёстрый сброд разбойников и пропойц, беглых каторжников и солдат, вчерашних семинаристов и искавших воли крестьян, разорившихся купцов и профессиональных воров – словом, всех, кто искал на бескрайних берегах Волги надёжного убежища от властей, – и описывал известный московский журналист Владимир Гиляровский, которые и сам в молодости ходил в бечеве.
«Эх, кабы да старое вернуть, когда этих пароходищ было мало! Разве такой тогда бурлак был? Что теперь бурлак? – из-за хлеба бьётся! А прежде бурлак вольной жизни искал. Конечно, пока в лямке, под хозяином идёшь, послухмян будь… Так разве для этого тогда в бурлаки шли, как теперь, чтобы получить путинные да по домам разбрестись? Но и дома-то своего у нашего брата не было… Хошь до меня доведись? Сжег я барина и на Волгу… Имя своё забыл: Костыга да Костыга… А Костыгу вся бурлацкая Волга знает. У самого Репки есаулом был… Вот это атаман! А тоже, когда в лямке, и он, и я хозяину подчинялись – пока в Нижнем али в Рыбне расчёт не получишь. А как получили расчёт – мы уже не лямошники, а станишники! Раздобудем в Рыбне завозню, соберём станицу верную, так, человек десять, и махить на низ… А там по островам ещё бурлаки деловые, знаемые, найдутся – глядь, около Камы у нас станица в полсотни, а то и больше… Косовыми разживёмся с птицей – парусом… Репка, конечно, атаманом… Его все боялись, а хозяева уважали… Если Репка в лямке – значит, посудина дойдёт до места… Бывалоче идём в лямке, а на нас разбойная станица налетает, так, лодки две, а то три… Издаля атаман ревёт на носу:
– Ложись, дьяволы!
Ну, конечно, бурлаку своя жизнь дороже хозяйского добра. Лодка атаманская дальше к посудине летит:
– Залогу!
Испуганный хозяин или приказчик видит, что ничего не поделаешь, бросит якорь, а бурлаки лягут носом вниз… Им что? Ежели не послушаешь – самих перебьют да разденут до нага… И лежат, а станица очищает хозяйское добро да деньги пытает у приказчика. Ну, с Репкой не то: как увидит атаман Репку впереди – он завсегда первым, гусаком ходил – так и отчаливает… Раз атаман Дятел, уж на что злой, сунулся на нашу ватагу, дело было под Балымерами, высадился, да и набросился на нас. Так Репка всю станицу разнёс, мы все за ним, как один, пошли, а Дятла самого и ещё троих насмерть уложили в драке… Тогда две лодки у них отобрали, а добра всякого, еды и одёжы было уйма, да вина два бочонка… Ну, это мы подуванили… С той поры ватагу, где был Репка, не трогали…
Увлекается Костыга – а о себе мало; всё Репка да Репка.
– Годов тридцать атаманствовал он, а лямки никогда не покидал, с весны в лямке, а после путины станицу поведёт… У него и сейчас есть поклажи зарытые. Ему золото плевать… Лето на Волге, а зимой у него притон есть, то на Иргизе, то на Черемшане… У раскольников на Черемшане свою избу выстроил, там жена была у него… Раз я у него зимовал. Почёт ему ото всех. Зимой по степенному живёт, чашкой-ложкой отмахивается, а как снег таять начал – туча тучей ходит… А потом и уйдёт на Волгу…»
Для Ильи Репина, вчерашнего поселянина, выросшего в условиях тотальной абсолютной несвободы и произвола власть предержащих, увидеть таких внутренне свободных людей в самом центре Российской империи было настоящим даром Небес.
Расстрига Канин научил 29-летнего Репина главному секрету жизни в России: как ни при каких обстоятельствах не терять внутренней свободы, этого духа человеческого достоинства, позволяющего всегда оставаться человеком.
И это умение Репин пронёс через всю свою жизнь: даже став богатым и обласканным властями живописцем, придворным портретистом императора, Илья Ефимович всегда отстаивал своё право писать то, что он хочет.
А что блага?
Да в любой момент Репин был готов бросить все эти блага и уйти на Волгу.
* * *
А вот с флагом на барже вышла промашка.
Интересно, что Репин, досконально изучивший бурлацкий быт, совершенно правильно изобразил, как выглядела бечева и место её крепления – самый верх мачты. Во-первых, прикрепляя канат к вершине мачты, бурлаки «вешали» на мачту и основную долю веса самой бечевы, а весила она немало. Во-вторых, при таком креплении вектор силы был таким же, как если бы расшива шла под парусом, то есть у лоцмана была возможность управлять движением судна и при помощи руля.
Именно для лоцмана на мачту и вешали флаг – вернее, это не флаг, а флюгарка, специальный вымпел, при помощи которого моряки определяли направление и силу ветра. Флаг же на парусных судах с петровских времен поднимали на кормовом флагштоке: на военных кораблях – государственный чёрно-жёлто-белый флаг, на торговых судах – коммерческий бело-сине-красный. Вот Репин, привыкший к государственному военному флагу, и перепутал, что на торговом триколоре белая полоса должна быть вверху, а не внизу, как обычно (только через десять лет, в 1883 году, бело-сине-красный триколор стал национальным русским флагом).
Память кантониста, вбитая палками да розгами… Ничего не сделаешь.
