9 ноября исполняется 205 лет со дня рождения Ивана Тургенева – писателя, каждому знакомого со школы. Однако мало кто готов сегодня признаться в искренней любви к классику и тем более похвалиться глубоким знанием его творчества. О том, почему Тургенева читать не просто, а знать необходимо, объяснила профессор кафедры истории русской литературы филологического факультета МГУ, ведущий научный сотрудник ИМЛИ РАН Ирина Беляева.
– Ирина Анатольевна, кажется, что Тургенев был классиком всегда. Вот написал «Записки охотника» – и сразу стал почти памятником. А когда на самом деле случилось признание Тургенева как выдающегося писателя?
– Всё было почти так. Тургенева в России сразу признали писателем выдающимся после публикации первых рассказов из «Записок охотника». Случилось это в 1847 году. Белинский посвятил им значительный раздел в своей статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года» – такого внимания удостаивались только исключительные сочинения. А Белинский тогда пользовался большим авторитетом, особенно у молодёжи. Его слушали и верили. И так автор «Записок охотника», который уже к этому времени написал и опубликовал немало стихотворных новелл, повестей, пьес и стихов, но всё-таки ещё был малоизвестен, можно сказать, проснулся знаменитым. Многие его современники, например Гончаров, так до конца и считали, что Тургеневу удались исключительно «Записки охотника» (они полным изданием вышли в 1852 году), а всего остального ему писать и не следовало. Но «первым русским литератором» сделал Тургенева всё-таки роман «Дворянское гнездо», опубликованный в январском номере «Современника» за 1859 год.
В вашем вопросе прозвучало ещё слово «классик». В те времена оно никак не могло относиться к писателям текущей литературы. Это уже наша современная оптика. Мы так смотрим на целый период – на русский литературный XIX век. Так считал Юрий Лотман: от Пушкина до Чехова – это классический период русской литературы, он уникален для нашей культуры, в это время формируются практически все наши «коды» и культурные модели, которые живут и воспроизводятся до сих пор. Тургенев такие коды тоже создал. В своё время они многих стали раздражать. Например, Чехов с ними боролся, но и одновременно от них зависел. Его «Рассказ неизвестного человека» весь построен на этом.
Если же говорить о признании Тургенева, то для современников к концу 1850-х годов он стал центральной литературной фигурой, затмившей даже на время лишённого литературного слова Достоевского (в 1840-е годы ему не было равных) и Гончарова. А Лев Толстой ещё не обрёл того веса, хотя и поразил всех своим «Детством» и «Севастопольскими рассказами». В западноевропейских странах к Тургеневу слава пришла почти параллельно. Его «Записки охотника» сразу перевели на французский язык. Тургенев первым из русских литераторов при жизни был признан в Европе.
– Когда произведения Тургенева попали в школьную программу и изымались ли оттуда?
– Тургенев в так называемую школьную программу попал далеко не сразу. Современных писателей не спешили туда включать. Но их всё равно изучали по личной инициативе учителя – например, рассказ «Бежин луг» пользовался вниманием составителей хрестоматий для чтения уже с 1860-х годов. Тем не менее до начала ХХ века курс русской словесности обрывался на Гоголе. В советское время Тургенев, в отличие от некоторых своих современников, например Достоевского, изучался всегда. Но, конечно, он был интересен только в рамках определённой идеологии. Всё, что в неё не вписывалось, не было актуально для преподавания. Например, «таинственный» Тургенев. Однако был такой момент в истории «школьного» Тургенева, когда пребывание в программе такого канонического текста, как «Отцы и дети», было под вопросом. Это случилось в самом конце 1950-х годов, когда в журнале «Русская литература» опубликовали статью Владимира Архипова «К творческой истории романа И.С. Тургенева “Отцы и дети”»: в ней речь шла о политической позиции Тургенева, который был далёк от «передовой исторической тенденции». Возникла научная дискуссия. От её исхода зависела и судьба романа в школьном каноне. Тургенев остался, хотя его отношение к «демократам», или «нигилистам» (против этого именования в своё время протестовали сами представители демократического лагеря), учёные так и не смогли привести к единому знаменателю. Да это и невозможно. Тургенев до сих пор есть в школьной программе, хотя периодически возникают в обществе попытки сократить старую и неинтересную, как кажется, для современной молодёжи литературу.
– Много лет школьники изучают «Отцов и детей». Фенечка, дочь экономки, становится любовницей барина, а потом и выходит за него замуж. Как к подобному мезальянсу относились современники или они о других темах романа спорили?
Титульный лист второго издания «Отцов и детей». Фото: Wolfgang Gerhard Publishing– Современники на эти вопросы смотрели проще. Не могу сказать, что это было обычным явлением, но в русской литературе середины XIX века мы найдём много примеров подобного «мезальянса». У того же Тургенева в «Дворянском гнезде» центральный герой – сын дворянина и крепостной. А Фенечка не крепостная. К тому же всё завершается венчанием. Нет, этот момент никого не шокировал, но отзывался, конечно, определённой свободой от сословных условностей, что только делало роман более актуальным.
– А как читатели приняли Базарова?
– Он взволновал. Возникла даже полемика по поводу того, написал ли Тургенев карикатуру на некоторых представителей демократического сообщества (имелся в виду недавно умерший Добролюбов, с которым у Тургенева были непростые отношения) или же он увидел в своём герое «болезнь» времени, которая имеет под собой и какие-то положительные моменты в виде реального понимания того, что общество ещё не готово к изменениям. В любом случае все сходились на мысли, что Тургенев не знал, как ему поступить с Базаровым, и ничего не нашёл лучше, как его «умертвить». Многим тогда казалось, да и до сих пор кажется, что смерть Базарова – несколько искусственный выход.
Правда, сам Тургенев признавался, что роман задумывался именно из этой точки: он однажды размышлял о смерти, перед ним возникла картина умирающего человека, которым оказался Базаров, а затем уже возник и весь роман. Но современные Тургеневу критики об этом не знали, они спорили по поводу того, насколько Тургенев понимает передовые идеи, возник даже «раскол в нигилистах», как его определил Достоевский. Кстати, именно он верно понял Базарова. В личном письме к Тургеневу, которое, к сожалению, не сохранилось, он дал своё понимание романа. Тургенев его в ответном письме оценил как исключительно справедливое. Не случайно многие герои больших романов Достоевского так напоминают Базарова – «человека великого сердца». А вообще Тургенев очень хотел, чтобы читатели полюбили его героя, несмотря на все его отрицательные свойства, – как отцы любят своих детей: безо всяких условий. Об этом он писал критикующему его Случевскому и очень мудро взглянувшему на роман Герцену, который увидел в конце романа «религиозный реквием». И вообще усмотрел какой-то новый взгляд Тургенева на проблему жизни и смерти. У Герцена было очень чуткое ухо: он наверняка услышал в самых последних строках романа заупокойную молитву. И это действительно так, учёные давно обратили внимание на этот момент. И получалось, что читатель, произнося последние слова романа, как бы невольно… молился за Базарова.
Но вот этот глубинный подтекст, «большие темы» смерти, жизни, любви, которые в романе Тургенева звучали не менее остро, чем потом они будут звучать у Достоевского или Льва Толстого, современники хотя и слышали, но обсуждали значительно меньше. Тут можно назвать не только Герцена или Страхова, но и любопытный отклик архимандрита Феодора (Бухарева). И всё же актуальная повестка была для современников ближе.
– Что критики и читатели ценили в творчестве Тургенева? И насколько он современен, понятен и актуален сейчас?
– Смотря какие критики. Был Аполлон Григорьев, который приветствовал в Тургеневе новый процесс, который он определил как «наш душевный Иван Петрович Белкин». Это сказано по поводу «Дворянского гнезда», герой которого, как подчеркивал критик, приехал на свою родную землю умирать, но нашёл новые начала жизни. А был Николай Чернышевский, которого интересовали «реальные» вопросы: как литература может разрешать социальные проблемы, как она выносит жизни приговоры. И тогда возникал контекст «русского человека на rendez-vous», совершенно несостоятельного и ущербного в любви, а значит, и в общественных делах. И каждый из критиков по-своему был прав. А вот Юлий Айхенвальд в начале ХХ века назовёт Тургенева «туристом», который повсюду заглядывает, всё рассматривает, но серьёзно ни во что не вникает. Тургенев неглубок. И любовь у него искусственна, и смерть, в том числе смерть Базарова, вынужденная и какая-то не такая прочувствованная, как, например, у Льва Толстого. Так ведь многие и понимают сейчас Тургенева. Айхенвальд вообще собрал, аккумулировал в своих «силуэтах» то общее, что носилось к тому времени в воздухе: так уже воспринимали Тургенева многие в начале ХХ столетия.
– Насколько просто читать Тургенева? И есть ли у него свой читатель?
– Могу сказать, что Тургенева читать действительно трудно: труднее, чем Достоевского и Льва Толстого. Он, если так можно сказать, менее публицистичен и менее дидактичен, чем они. А значит, и менее ясен. Пафос истины у Тургенева скрыт и должен считываться в тонкой материи текста: в аллюзиях, реминисценциях, не всегда очевидных и понятных современному читателю. Тургенев не давит своей правотой или сомнением, и оттого кажется, что он отдален от наших «русских вопросов». Но это совершенно не так. Он просто ставит их очень деликатно, давая возможность читателю или услышать их, или просто насладиться красотой художественной «меры». Ну не услышал – и не надо. Когда-то Тургенев говорил о том, что психолог должен исчезнуть в драматургическом художнике, как исчезает скелет в живом и тёплом теле. Вот так и философ, ставящий конечные вопросы бытия, исчезает в его текстах за художником слова.
Конечно, каждое время находит у писателя что-то своё. При этом это «своё» всегда было в тексте, потому что он имеет свойство разворачивать свои смыслы во времени. Таким качеством обладают не все сочинения. Тургеневские – точно обладают. Без сомнения, у Тургенева сейчас есть свой читатель. Он не такой «массовый», как у Достоевского. И как это ни печально, но Тургенева нужно учиться читать: потихоньку двигаться от поверхности в глубь текста. А это нелегко – можно забросить чтение. В идеале нужно бы найти хорошего проводника для такого путешествия по миру Тургенева.
– Мемуаристы вспоминают о Тургеневе как о человеке вежливом и доброжелательном, тем не менее ссор с коллегами у него хватало. Почему Иван Гончаров обвинил Тургенева в плагиате и насколько этот упрёк справедлив?
Портрет Ивана Гончарова кисти Ивана Крамского. Фото: museumpushkin.ru– Да, ссор хватало: Лев Толстой, Некрасов, Фет, Достоевский, Гончаров. С Гончаровым они «поссорились» из-за идеи романа. Гончаров в середине 1850-х годов делился с Тургеневым, и не только с ним, своим видением романа как огромного здания, в основании которого лежат образы-элементы, разворачивающиеся в мотивы, – например, в мотив «новой жизни на развалинах старой». И Тургенев был очень отзывчивым слушателем, который, может быть, единственный понимал Гончарова. Так, написав буквально за полтора месяца летом 1857 года в Мариенбаде «Обломова», Гончаров помчится в Париж читать именно Тургеневу свой роман. Они как два писателя, каждый по-своему идущие путём романа, находили друг в друге отклик. Идея романа, который напоминал бы по своей архитектонике «Божественную комедию» Данте и основывался бы на мотиве спасения (пробуждения человечества к новой жизни), была открыта именно Гончаровым. А потом мы её видим в «Дворянском гнезде» Тургенева. И Гончаров её тоже увидел – хотя он увидел как будто частные совпадения: религиозная героиня, бабушка, которая имеет на нее влияние (Тургенев заменил бабушку на тётушку), простодушная сестра (у Тургенева она превратится в компаньонку), но это всё важнейшие детали большой картины. И они вписываются на самом деле в «дантовский сюжет».
Следующий роман Тургенева, «Накануне», тоже покажется Гончарову слепком с его плана романа «Обрыв», хотя этот тургеневский текст выстроен в другой – не дантовской системе координат. В «Обрыве», как и в «Накануне», есть герой-художник, есть героиня, идущая наперекор общественным устоям и выбирающая сердцем героя-бунтаря или почти «нигилиста». Но на самом деле совпадения здесь скорее обусловлены общей ситуацией, схожими жизненными обстоятельствами. Так, собственно, и решил «третейский суд» из критиков Анненкова, Дружинина и Дудышкина. Поэтому, наверное, справедливо говорить о взаимном интересе двух романистов друг к другу, о потребности Гончарова высказать свои мысли, о способности Тургенева их услышать, но и о самостоятельности обоих, об оригинальном взгляде на общий предмет, на русскую жизнь.
Учёные сейчас говорят о «гончаровской школе», которую прошёл Тургенев-романист. Наверное, она была. Но тогда нужно говорить и о «тургеневской школе» Гончарова, потому что гончаровский роман рос и креп в тургеневском сочувствии и понимании.
– Женщины Достоевского ассоциируются с «инфернальницами», положительные героини Толстого – с «плодовитыми самками». А Тургенев ввёл в литературу свою героиню – молодую девушку, волевую, умную и способную на чувство. Насколько Тургенев самобытен, вводя в литературу подобный образ?
– Тургеневу совсем не сразу поддались женские образы. Он сначала даже не знал, как к ним подступиться. Ему казалось, что если он найдёт современную альтернативу пушкинской Татьяне, которая на первых порах казалась ему нежизненной, какой-то слишком даже старомодной, то он будет прав. Но нет, не получались у него жизненными Прасковьи Николавны и прочие героини ранних его повестей. Он сможет изучить женскую природу очень подробно в драматургической форме. Его не очень пригодная для театра (слишком длинная, «затянутая», как говорил Чехов) пьеса «Месяц в деревне» показала, как можно представить женщину сложной, психологически детально выписать её портрет. И потом уже в прозе Тургеневу было гораздо легче. Он знал, как создать не плоский, а именно объёмно-глубокий образ: в перспективе отсылок к предшествующим персонажам русской и западноевропейской литературы, в психофизиологических координатах, которые стали доступны писателям середины XIX века. И при этом у Тургенева всегда оставался какой-то объём невыраженного, недосказанного, когда шла речь о его героинях. Условно говоря, оставалась тайна, отчасти только раскрывающаяся читателю при перепрочтении. Читатель должен проходить такой по сути бесконечный квест, чтобы понять женщину в сочинениях Тургенева. Это очень сложно. Лучше просто сказать, что они придуманы и нежизненны, как некоторые и говорили. Хотя, конечно, это не так.
Что касается самобытности тургеневской героини, то она подчас обманчива, поскольку женские персонажи у него литературны. Но в этом и гениальность, наверное, Тургенева, что они при этом не получаются у него искусственными, но именно живыми, потому что не равны своим литературным прототипам.
Да и о каком-то едином тургеневском типе женских персонажей довольно сложно говорить при внимательном рассмотрении его героинь. Нам зачастую кажется, что все они молоды, умны, обладают сильной волей. Но таковых у него не так много: Наталья Ласунская из романа «Рудин», Елена из «Накануне» и Лиза из «Дворянского гнезда». Правда, о Лизе нельзя сказать, что она умна или же очень талантлива, Елена и Наталья в уме явно уступают Вере Николаевне из повести «Фауст», которая прекрасно знает естественную историю и может за пояс заткнуть любого умника. Но Веру Николаевну к «тургеневским девушкам» (позднее изобретение, совсем не тургеневское слово) – к молодым, волевым и сильным героиням никак не отнесёшь. Да и большинство женщин у Тургенева на самом деле не такие уж и сильные. У него вообще все люди – слабые: и женщины, и мужчины. Тут, видимо, сказывалось его понимание сущности современного человека, который, утеряв веру в Бога, всегда был слаб: у него просто не было «подпоры» (тургеневское слово).
Другое дело, что в тургеневских женских характерах есть какая-то мера непостижимого и неразложимого по полочкам, какое-то поле удивительной чистоты и красоты, которая сохраняется даже в случае, если героиня совершает страшные поступки и оказывается страшной грешницей, как, например Марья Николаевна из «Затишья» или Клара Милич из одноименной повести с подзаголовком «После смерти». А ведь Тургенев был одним из первых русских прозаиков, кто показал, что в женщине может скрываться страшное, губительное начало, что у неё может быть своё «подполье», условно говоря. Примером тому может служить Ирина Ратмирова из романа «Дым». Она так напоминает героинь Достоевского! Но интересно, что последние появились позже. Во многом Настасья Филипповна как раз была откликом на тургеневскую Ирину.
– Русская литература второй половины XIX века – время титанов-пророков: Достоевский, Толстой. А Тургенев пророком не был. Кем себя мыслил Тургенев как автор и в чём его вклад в литературу?
– Не могу даже представить себе, чтобы Тургенев посчитал себя пророком. Да, ему нравилось внимание читающей публики, ему льстило, что в конце 1870-х годов, например, его особенно чествовали в России. Отчасти Достоевский в Кармазинове из «Бесов» подметил эту тургеневскую черту: он любил, когда его любили. Но Достоевский интерпретировал это по-своему, конечно. Нет, тургеневское стремление к любви и пониманию никакого отношения ни к пророчеству, ни к претензиям на исключительность не имеет. Тургенев считал себя художником, писателем. В этом статусе для него было всё. Вот Льву Толстому было мало писательства, он не считал себя литератором принципиально. Достоевский тоже говорил о всечеловеческой миссии русской литературы. То есть литература оказывалась для него тоже больше, чем литературой. Тургенев – нет. Когда на первом конгрессе писателей в Париже он произнёс свою речь, то подчеркнул в ней «факт необыкновенный», а именно: «скромный простой писатель, не дипломат и не военный, не имеющий никакого чина по нашей табели о рангах, этой своего рода общественной иерархии, имеет честь говорить перед вами (обращается он к писателям-коллегам) от лица своей страны…». Тургенев очень гордился тем, что он русский писатель, призывал и Льва Толстого об этом не забывать, причём этот призыв – своего рода завещание Тургенева, одно из его самых последних писем. Едва ли какое другое звание могло для Тургенева быть выше.
