Эпос лучше многих других фольклорных и литературных форм доносит до нас национальный культурный код. В отличие от сказки, настоящий эпос поётся: его сложнее перетолковать или переформулировать, добавив авторский элемент. И во всех культурах, у всех народов он всегда ценится. Каждый народ чтит своих героев, что выражается хотя бы в том, какие памятники им ставят. У греков есть памятники Ахиллесу, у финнов – Вяйнямёйнену, у калмыков – Джангару, у киргизов – Манасу, в тюркских культурах – Алпамышу, у немцев – Зигфриду, у армян – Давиду Сасунскому, у англо-саксов – Бирноту, у французов – Роланду, у испанцев – Сиду Руй Диасу. В общем, устанешь перечислять. А что же мы?
Есть памятник Илье Муромцу в Киеве (заметим тут же, что ни одна былина не была записана на территории современной Украины). Есть памятник Добрыне Никитичу в Рязанской области, но такой… как бы сказать: содержание выветрилось, осталась одна форма. А чаще всего наши былинные герои в глазах соотечественников заслуживают только того, чтобы украшать детские площадки и представать в самых смешных, нелепых образах. Откуда такое равнодушие к русскому эпосу?
Наши былины, конечно, не очень древние, однако они вполне точно отражают национальное самосознание. Эпос хранит сущностные национальные черты.
Я проиллюстрирую этот факт на простом примере. Известно, что некоторые эпические сюжеты являются типичными, повторяющимися, и один из них – «муж на свадьбе своей жены». Мы его хорошо знаем по «Одиссее» Гомера: главный герой долго отсутствовал, возвращается домой, а у жены уже – новая свадьба. Как действовал Одиссей – читатели, возможно, помнят. А я расскажу о трёх других прочтениях этого же сюжета. Итак, на свадьбу своей жены приезжает тюркский герой Алпамыш. Первым делом он пересушивает мясо для плова – так, что вся еда становится невкусной. Потом он тайно (благо, за время скитаний изменился внешне) выведывает у жены, хранила ли та верность Алпамышу. Только убедившись, что хранила, он начинает действовать уже активно, а именно: сорок дней пытает несчастного горе-жениха, чтобы потом его убить. Это суровый восточный вариант. А вот вам западный, европейский: на свадьбу жены приезжает Карл Великий. Он первым делом приходит в храм, садится на своё почётное место и показывает монету со своим профилем, убеждая окружающих, кто перед ними. Потом он показывает обломок перстня, вторая половина которого есть только у его жены, и таким образом доказывает своё право на эту конкретную женщину. Это правовой европейский вариант.
Карл Великий. Фото: ВерсальА вот вам русский эпос. На свадьбу жены Настасьи в образе гусляра приходит Добрыня Никитич. Той уже сказали, что Добрынюшка помер, что у него уже давно цветы из глаз растут, и заплаканная Настастья, по наущениям князя Владимира и княгини Апраксии, выходит замуж за побратима Добрыни – Алёшу Поповича. В наигрышах гусляра-Добрыни она начинает узнавать что-то знакомое и просит «этого скомороха» подойти поближе. Тот, в свою очередь, просит с невестой на двоих выпить чашу «зелена вина». И опускает в чашу обручальное кольцо, то есть он посылает знак не своему сопернику, не всему честному обществу, а только жене. Он оставляет ей возможность выбора: если хочет, узнает в этом скоморохе своего Добрынюшку, а если нет – может и дальше быть с Алёшенькой. Ну а дальше красивый конец: подкатывается кольцо к её устам, Настасья всё понимает и бросается на шею Добрыне. Правда, спрашивает предварительно: «Ничего, если я через столы перепрыгну?» (не обесчещу ли, мол, я честные столы?). И муж её наставляет: ну, обойди. А что потом, после объятий, делает Добрыня Никитич? Он берёт гусельки и начинает хлопать Алёшеньку ими по голове, и «не слышно Алёшенькиного аханья и оханья от гуселькиного бухания, хлопания». Никто, в общем, не умер. Никто ничего формально не доказывал, всё основано на личной встрече, личных отношениях – даже между мужем и его соперником. Вот и получается, что один и тот же сюжет по-разному раскрывается в разных культурах. И одно удивительно: почему мы ничего не знаем о своём эпосе.
Ложные образы
Часто мы даже не просто чего-то не знаем, а имеем очень превратные представления о русском эпосе. Наверное, многие соотечественники смогут припомнить, что Илья Муромец защищал русскую землю от врагов, но вряд ли так же легко скажут, что он освобождал от Идолища поганого Царьград, восстанавливая власть византийского царя Константина. Однако он действительно это делал: для Ильи любой царь, связанный с православной традицией, – наш, близкий. Даже царь Соломон (есть былина, в которой Соломон прямо называется русским царём). Да и вообще скажем прямо: в былинах богатыри защищают не «землю», а людей и святыни. И, как уже говорилось, если эти люди и святыни находятся за пределами русской ойкумены, они защищают их и там. Этот факт нам не так знаком, потому что память о богатырях часто использовали в утилитарно-патриотических целях.
Другая часть сюжетов до нас не дошла из-за ханжеского отношения к эпосу. Например, составители хрестоматий в XIX веке замалчивали тот факт, что Илья Муромец прижил ребёнка от связи с женой богатыря Святогора (и этот ребёнок, Сокольник, потом стал эдаким анти-Ильёй: врагом Руси, уничтожающим всё русское). Часто эпос страдал из-за позднейших перетолкований: опера Римского-Корсакова убедила русских людей, что Садко был влюблён в дочь морского царя, хотя это прямо противоречит логике настоящей былины, где купец упорно отказывается от попыток морского чудища его «обженить». Нередко позднейшие интерпретаторы не справлялись со сложностью эпических героев, приглаживая их «биографии» на свой вкус. Богатырь Вольга, в частности, никогда не отличался ни патриотизмом, ни ответственностью, никогда русскую землю не защищал. Он захватил царство Индийское и остался там править, вырезал весь город и оставил только «душечек красных» для своей дружины, что эпосом однозначно осуждается. Или, скажем, Дунай Иванович – ничего русского он не защищал, служил польскому королю, мечтал выбиться из низов в верхи, для чего добивался руки королевны. И ничего хорошего из этого, естественно, не вышло. Народное эпическое сознание было далеко от советской идеализации богатырей, всегда имея наготове как примеры, так и антипримеры. Скажем, есть цикл былин про Василия Буслаева – богатыря, который всю силу свою растратил на кощунство и буйство и бесславно погиб на Святой земле. Отметим, что былины о нём часто сказывали особого рода слушателям, склонным к насилию и не владевшим собой.
Илья Репин «Садко». Фото: Государственный Русский музейЕсть и ещё более серьёзные искажения, породившие свои стереотипы, отдельную традицию интерпретации национального характера и так далее. Классический пример здесь опять-таки может дать Илья Муромец, который якобы спал на печи 30 лет. Это совершенная неправда: эпос не говорит, что Илья «спал». В большинстве записанных былин речь идёт о том, что Илья не мог двигаться, был болен, ещё в некоторых – о том, что он молился. Но это совершенно игнорируется последующей традицией! Весь XIX, а потом и ХХ век образ «спящего богатыря» активно эксплуатируется. Вот, например, рецензия Н.М. Каткова на «Песни русского народа»: «…русская душа главным образом стремится избежать тоски, уйти от вечно подавляемого недовольства. А потом ищет забытья либо через разгул, либо через оцепенение…». Эта идея о русском человеке, ищущем, как бы только забыться, оказалась потом одной из центральных в либеральном мифе. На разные лады её перепевали наши поэты. Вспомним Алексея Кольцова:
Что ты спишь мужичок?
Ведь весна на дворе.
Встань, проснись, подымись,
На себя погляди:
Что ты был? И что ты стал?
И что есть у тебя?
<…>
А теперь под окном
Ты с нуждою сидишь
И весь день на печи
Без просыпу лежишь.
Это стихотворение, заметим, попало во все хрестоматии императорской России, а потом и вовсе трактовалось так, что мужичок, прототипом которого стал богатырь Илья, пьяный на печи валяется… Чтобы понять, что это абсолютная ложь, достаточно почитать сами былины. Илья – эпический герой – ждал избавления от болезни. И когда исцелился, явил пример не буйства или забытья, а как раз бодрости и собранности:
Поутру старой вставал ранешенько,
Умывался он да ключевой водой,
Утирался он да полотенышком.
Одеват он на ноги сапоженьки,
Кунью шубу берет на одно плечо,
А бобров колпак на одно ухо,
Выходит он на кольцо парадное,
Зрит он, смотрит в трубу подзорную.
Он активен, подвижен, всё время в пути и движении. Илья собирает остальных богатырей:
А вот скакали ребята на резвы ноги,
Умывались ребята ключевой водой,
Утирались чистым полотенышком.
Картина В. М. Васнецова «Богатыри». Фото: Государственная Третьяковская галереяВсе эти строки упорно игнорируются позднейшими критиками. В.Г. Белинский пишет, что в русских богатырях «не заметно особенного избытка каких-либо нравственных начал», и на этом фоне, мол, соблазнитель княгини Апраксии, Тугарин-змей, выглядит чем-то «действительным» и «настоящим» в жизни Древней Руси. Н.А. Некрасов создаёт образ «богатыря-зверя», у которого «цепями руки кручены, // железом ноги кованы», но «всё терпит богатырь». Как можно было прийти к этим образам, к таким выводам? Ответ один: нужно было потерять всякую живую связь с национальным эпосом.
Эпохи искажений
Послепетровское образованное общество действительно было отрезано от прямых каналов коммуникации с народом. Даже те люди из народа, которые приходили служить в господские дома (нянями, кучерами и т.д.), очень быстро утрачивали связь с былинной традицией, начинали подражать тем, кому служат. Былина хорошо держится в крепких семьях, живущих традиционным укладом, где занимаются многочасовым монотонным трудом, под который так уместно что-то «сказывать». Русская былина – зимний досуг крепких домохозяйств, недоступный взору дворовых людей или самих господ. Я, может быть, крамольную вещь скажу, но даже Арина Родионовна, как представляется, не делилась с маленьким Пушкиным народным эпосом, в лучшем случае – русскими и интернациональными сказками. Уже позже Александр Сергеевич читал сборник Кирши Данилова и, конечно, ценностно имел связь с русской традицией. Но его прямого соприкосновения с национальным фольклором скорее не было. Да и откуда Пушкин или его современник мог узнать о былинах? Самый простой способ – пойти в Москве на Никольскую и купить там лубочные повести в лицах. Но проблема в том, что этот лубок зачастую резался в Нюрнберге, Кёльне и Мюнхене…
Мы привыкли считать, что лубок – русское искусство, но на самом деле его производство активнее всего развивалось в протестантских странах, местные книгоиздатели приноравливали существовавшие европейшие клише (с рыцарями, замками и т.д.) под новый рынок в России. Буквально: имелся у них расхожий сюжет, где бьются два рыцаря в доспехах. Они его печатают и просто подписывают по-русски: бой славных богатырей Ильи Муромца и Соловья Разбойника. Всё это было чрезвычайно неорганично, дёшево и даже грубо. Скажем, встречался такой лубок: Илья Муромец на коне в образе какого-то рыцаря прокалывает копьём девушку в бальном платье. Откуда это? В эпосе рассказывается, что после битвы с Соловьём-разбойником Илье пришлось разбираться с его многочисленной семьёй богатырей и богатырок. На родовом дворе последних была чугунная зазубренная подворотня, которую они подвесили, и жена Соловья, богатырка-волшебница, караулила, чтобы ударить Илью этой подворотней и снести ему сабелькой голову. Илья Муромец всё заметил, хлестнул её плёточкой и молвил: ты больше не тягайся с богатырями. В одном варианте этой былины поётся (а всего вариантов около тридцати), что он её убил. В одном! Но именно он оказался самым удобным для лубочного искусства. А теперь скажите: можно ли образованному человеку гордиться богатырём, который нанизывает дам на пику? Да и как не заметить, что русский богатырь – это просто какой-то «недорыцарь», вторичная переделка европейского эпоса? Поэтому, конечно, никакого желания изучать русский эпос у представителей образованного общества не было.
Соловей-разбойник, иллюстрация к «Русской книге сказок». Фото: общественное достояниеНеудачная дешёвая подача русских былин играла тут большую роль. Есть, например, сюжет о том, как родители благословляют исцелённого Илью Муромца. Отец там произносит совершенно удивительную фразу: «Не убей в чистом поле христианина, не помысли зла на татарина». Это в эпосе, для которого всегда характерно жесточайшее деление на «своих» и «чужих», где часто воспевается элементарная кровная месть! А русский богатырь получает вполне христианскую заповедь: не помыслить зла на татарина, пока тот не совершил зла. Вспомним цитату Белинского, отрицающего за богатырями нравственное начало! Но, с другой стороны, как лубок мог передать такие смыслы, чтобы сделать их доступными великому критику? Никак. На соответствующей картинке, в частности, изображены два крестьянина в обмотках, которые благословляют рыцаря на коне. И всё! Мало того что основное содержание опущено, так и подумайте снова: какой нормальный человек европейского воспитания захочет, чтобы его благословлял не папа римский, даже не кардинал, а какой-то крестьянин в обмотках?
Потом началась эпоха авторских сказок, когда Левшины, Чулковы и Поповы стали создавать свои произведения по мотивам былин, примешивая туда что ни попадя: от вавилонских блудниц до Каббалы. При этом они вводили скучнейшую дихотомию образов: либо ты такой стерильный, идеальный богатырь, либо трикстер и антигерой. В русской культуре подобного нет: Добрыня Никитич и пошутить может, и поплакать у матушки на груди, и т.д.
Я очень люблю Васнецова, но в его картине «Три богатыря» есть одна существенная странность. Если показать её любому крестьянину XIX века, который знал былины, он не признал бы на картине по крайней мере одного богатыря – того, который справа, с мечом и белой бородой. Это что, Самсон Колыванович? Или это, может быть, Святогор? Или Никита Романович, отец Добрыни Никитича? И если ему сказать, что это сам Добрыня, то можно было бы услышать справедливую отповедь: мол, как? Добрынюшка молодёшенький, глупёшенький, он совершает ошибки, он к Маринке-потравнице зашёл, она чуть не женила его на себе. Он молодой парень, моложе Ильи Муромца и, честно говоря, моложе даже Алёши Поповича. Почему он тогда с седой бородой на картине? Потому что историки нашли в летописях упоминание Добрыни – Злата Пояса, дяди князя Владимира. И решили его сблизить с былинным Добрыней Никитичем. Хочется же опереть былины на исторический факт, но логика художественного образа выше логики факта, хотя и сложнее, и многомернее.
Потом былины часто переделывали под свои политические предпочтения: кто-то искал классовый разлад в былинном Новгороде или конфликт власти и народа в былине о Вольге и Микуле (хотя в реальной былине Микула спасает от смерти князя Вольгу!), в советское время сбрасывали с корабля современности и кулака Илью Муромца, и аристократа Добрыню, и клерикала Алёшу Поповича. В 1936 году вышла пьеса Таирова «Богатыри», где Соловей-разбойник уже прямо выводился положительным героем, а все богатыри – икающими пьяницами. Вскоре курс сменился, и «Правда» повелела называть богатырей защитниками Отечества: из одной крайности очернения мы подались в другую – идеализацию. Наконец, уже к концу ХХ века стала развиваться так называемая «ритуальная школа», задачей которой было найти в былинах какие-то древнейшие дохристианские мотивы и сюжеты: если попадётся инцест – это очень хорошо, годится на диссертацию, если ритуальное убийство вождя или инициация героя через пожирание змеем – замечательно, уже докторская, и так далее. Начинается просто расчленение былин на эти якобы общечеловеческие структурные схемы, существующие преимущественно в головах самих исследователей. Многое из этого живо до сих пор. Тем временем сводного текста русского эпоса как не было, так и нет: он просто не издан.
Картина Виктор Васнецов «Бой Добрыни Никитича со Змеем Горынычем». Фото: Государственная Третьяковская галереяЦенностная настройка
На самом же деле русский эпос имеет ярко выраженный христианский характер. Поверхностно это выражается в простых и понятных вещах: богатыри молятся, почитают образа, Никола Угодник ходит по былинному миру из конца в конец и т.д. (Сторонники ритуального, неомифологического подхода, конечно, скажут вам, что за всем этим скрывается что-то языческое, но убедительных объяснений не предоставят.) Но есть и более глубинное проявление христианских ценностей. Языческий эпос знает одну предельную и главную ценность героя – личную славу. Оно так, начиная с Гильгамеша, который сказал Энкиду: «Пойдём, убьём Хубабу и срубим великие кедры». Зачем ему это? Славу получим! Слава здесь является некоей заменой бессмертию, билетом в мир богов.
Чуть пониже рангом возникает такая ценность, как имущественная честь: когда тебя одаривают, предоставляют почётное место и проч. Но для христианского эпоса – будь то русский, византийский или сербский – место центральной ценности занимает уже не личная слава, а слава Божия. Герой такого эпоса рискует жизнью ради вдов, сирот, святынь во славу Божию, а не для прославления себя. И эта защита святынь богатырями, эта «соборная святость» эпических героев как бы является гарантом безопасности их земли, их мира. Мы часто видим в былинах такой сюжет: как только образа поколоты, в храмах – конюшни, юноши зло творят – тут же враг подступает. Защита своей земли, таким образом, осуществляется не «в лоб», а как бы косвенно – через служение Богу.
И самое главное в христианском эпическом герое, в русском богатыре, – это его «разгарчивое сердце». Становление богатырём и осуществляется через такую работу сердца, когда оно вдруг откликается на чужую боль. Так было и с Добрыней Никитичем: он не хотел ничем заниматься, дошёл уже до ведьмы, которая стала его соблазнять, – в общем, оказался парень на краю. И ничему не сопротивляется: ни когда его змеиха кольцами обвивает, ни когда в реке топит, ни когда приговаривает: «Хочешь, я тебя живком сглону, а хочешь, огнём спалю?» – пропащий человек! Наконец эта змея возьми да и скажи: «А святые отцы писали, что мне от тебя погибель будет», – и давай глумиться над святыми. Тут-то у Добрынюшки сердце богатырское разгорелось: за святых отцов он всё ей и поотшибал. Вот он, момент призвания: никакой особой силы, каких-то сверхприродных характеристик от героя не требуется. Нужно только, чтобы сердце сработало.
Сила в былинах – вообще переменчивая вещь, она зависит от внутренних характеристик героя, от того, ради чего он пытается эту силу применить. Эпос рассказывает нам, как ослабел Илья Муромец после того, как сошёлся с женой Святогора. Какой-нибудь нехристианский герой после этого искупался бы в крови дракона – и всё. А христианский герой силён только тогда, когда правильно поступает. Причём среди всех возможных правильных поступков, этических действий, центральное место занимает жалость. Важно вовремя вступиться за того, кого обижают. Важно, чтобы чужая боль тебе лично «за обиду стала». Жалость, конечно связана с незлобливостью и отказом от мести. Того же Илью Муромца бояре оклеветали в глазах князя Владимира, и князь заточил богатыря в подземелье. Княгиня Апраксия принесла Илюше одеяльца, еду, а ещё – свечу да Евангелие. И вот богатырь Евангелие читает в темнице… И, как сказывает былина, от такого чтения Илья «не старится, а лучше ставится». И это подтверждается дальнейшим сюжетом: когда приходят злые силы, князь Владимир спускается в темницу и просит: «Илюшенька, выручи меня!», – и со стороны Ильи не встречает никакой обиды, никаких претензий. Богатырь мгновенно поднимается, начинает служить этому князю Владимиру.
Все эти особенности русской былины, конечно, многому учили слушателей. В фольклоре у любого жанра обязательно есть своя функция: колыбельная – чтобы ребёнок заснул, поминальный плач, причитание – чтобы проводить кого-то в новую жизнь и т.д. А былина, как можно предположить, имела важную ценностно-корректирующую функцию. Слушателю рассказывали о том, о чём ему важно было услышать. Тут вспоминается новейший пример: когда советскому собирателю былин, требовавшему создавать «старины» про Сталина и Ворошилова, реальный сказитель пропел былину про Дуная Ивановича – богатыря, который искал только личной славы, а потому плохо кончил. В связи с этим у былин и сегодня – проявись только к ним интерес – найдётся самое непосредственное применение. Я замечал, что дети очень хорошо на них реагируют. Ну а взрослым такой эпос даст целостное восприятие самих себя и восполнит отсутствующую связь с национальной традицией.
