Горизонт будущего сжался, появилась русская жалость, пандемия замучила адаптацией, а семья превратилась в источник идентичности. Итоги и прогнозы неполитического развития российского общества – в заметках «Стола» по итогам дискуссии в Сахаровском центре.
Дмитрий Рогозин, социолог: «В условиях цифровой трансформации, которая развивается как тотальный контроль, люди стремятся к изоляции»
Кроме того, судя по нашим замерам, ближайшее будущее как-то совсем не просматривается. Что думают семьи с детьми и подростками о поступлении в вузы? Или, если мы говорим о пенсионерах, что они думают о своем благополучии через год-два? У нас резко увеличилось число затруднившихся ответить. Люди не понимают, что будет через 2 месяца, а что говорить о годе? Неопределённость будущего, нежелание о нём думать, независимо от социального статуса человека, его доходов и пр., традиционно для российского общества. Сейчас эта ситуация усугубилась. Почему при высокой оценке эпидемиологических рисков население России не вакцинируется? Мы тоже задавались этими вопросами и всякий раз получали разные ответы. Это и недоверие к власти, и страх побочных эффектов, и много чего ещё.
Я отмечу довольно любопытную ситуацию: вся программа вакцинации реализуется с точки зрения административной идеологии. Если говорят о вакцинах, то говорят в основном чиновники. Новые способы мобилизации людей на вакцинацию тоже реализуются с помощью принятия решений государственной важности. При этом наиболее открытая вакцинации социальная группа – это люди с высшим образованием, мобильные, включённые в информационную повестку. Когда к ним приходят с агитацией в административном стиле, конечно, попадают мимо: они не очень хотят быть амбассадорами такой прививочной кампании. При другой стилистике обращения кампания как раз могла бы опереться на либеральные слои населения, которые, несмотря на всю критику власти, в общем-то, довольно лояльны идее вакцинации. Пока же ставка делается на административные, вертикальные способы продвижения, которые постоянно дают сбои. Этот локальный пример показывает определённые трансформации, которые происходят во взаимоотношениях между властью и различными слоями населения.
Человек, конечно, согласен, что без современных технологий нельзя, что с ними хорошо. Но лучше без них. Лучше имитировать включённость, чем развивать и вкладываться в эти технологии. Это повышает уровень субъективного благополучия тех людей, которые не стремятся к расширению личного пространства и выходу в публичное. В условиях цифровой трансформации, которая реализуется как тотальный контроль, люди стремятся к изоляции – вот парадокс! Чем дальше от центров цифровой трансформации, тем выше субъективное благополучие в текущих условиях. Чем хуже дороги к твоему населённому пункту, чем тяжелее к тебе добраться, тем лучше. А ещё хорошо бы, чтобы у тебя не только интернета не было, но и связь барахлила регулярно. Я утрирую, но такая тенденция всё-таки просматривается. Наверное, впервые за многие годы село и сельская местность начали выигрывать по отношению к большим городам. Это было очевидно в условиях локдауна (апрель-май 2020), когда возникали всякие непотребства, связанные с ограничением свободного передвижения и пр., но это сохранилось и сейчас. Происходит ревитализация сельской жизни, переосмысление пребывания на периферии. Под вопросом ценность высшего образования. Под вопросом ценность, которая многие десятилетия была безусловной: если ты родился в малом селе, перемещайся в большее; из большего в ещё большее, потом в Москву. А нужно ли в Москву? Кому нужна эта Москва со всеми проблемами, ограничениями и странными вообще людьми? Прежнее отчуждение и своего рода классовая ненависть сменились на русскую жалость ко всем задействованным в текущих неурядицах. А изоляционизм, очевидно, приобрёл положительные коннотации.
Элла Панеях, социолог: «Ресурс адаптации нашего общества почти полностью съеден пандемией»
Ресурс адаптации российского общества к разного рода изменениям перенапряжён уже 30 лет. Очень много всего поменялось. Людям пришлось перестроить по одному-два раза всё на протяжении жизни одного поколения: труд, быт, устройство дома, формат семейных отношений, личную жизнь, гигиену. Нет ничего, что осталось бы прежним. Только-только руки дошли до того, чтобы поинтересоваться политическом устройством общества, которое тоже нуждается в каком-то присвоении и перестройке, как грянул экономический кризис, а потом пандемия. Она заставила ещё раз всё перестроить. Поэтому ресурс адаптации нашего общества почти полностью съеден пандемией. Особенно мало его остаётся на переналаживание отношений с государством. Поэтому сейчас активной стороной в отношениях общества и государства является последнее, которое сверху донизу занято тем, чтобы, во-первых, убедить всех в ненужности меняться, а во-вторых, продавить согласие с теми изменениями, которые происходят от институциональной дезадаптации и слабости государства.
Это на руку не только центральной власти и силовикам, которые разгоняют митинги. Каждому чиновнику на руку, что вы не можете собраться, не можете куда-то пойти; что вам не до того, чтобы с ними долго разбираться, у вас и так руки полны, головушка забита тем, что вокруг происходит; что вас можно в любой момент куда-то не пустить, сославшись на эпидемиологическую ситуацию. Получилось прикрыть те структуры, которые начали открываться благодаря информационной прозрачности. Это все выгодно государству. Чиновники и силовики рады поучаствовать в дальнейшей деградации правовой среды, которая мешает им рассупониться окончательно.
На все средства подавления, среди которых, конечно, полицейские первые, но далеко не единственные, растёт спрос на низовом уровне чиновничества и бюджетничества. Надо, чтобы больной в поликлинике скандалить не смел; чтобы не иметь дела с родителями детей, чтобы они не знали, что происходит в школе; чтобы можно было скандалящего родителя, или пациента, или клиента социального учреждения сдать в полицию, а лучше – вызвать психиатричку; чтобы психиатричка приезжала уже заранее на твоей стороне и пыталась решить твои проблемы по избавлению от «клиента». Это очень опасный процесс, потенциал которого ещё совсем не исчерпан. При этом сами граждане на бюджете, которые в своей рабочей ипостаси являются частью подавляющего аппарата, подвергаются этому всему от других сотрудников других ветвей того же самого аппарата. В обществе, в том числе среди этих бюджетников, нарастает и становится более осознанным недовольство тем, что происходит. Низовая модернизация заторможена, съеден большой кусок социального капитала и большой кусок ресурса, который позволял людям вкладываться в своё развитие, в наращивание социального капитала. Заторможенный процесс ждёт возвращения какого-то ресурса и свободной головы, чтобы продолжиться.
Мы прошли полосу стабильности, где было ощущение, что все точки бифуркации позади и мы находимся в некотором институциональном равновесии. Сейчас мы начинаем входить в неравновесие, когда может стать хуже, но не может продолжаться долго так, как есть. Социальный капитал уничтожается, а не наращивается, экономика стагнирует и начинает лететь вниз, репрессивность растёт. Текущие законы против просвещения, на которые все обратили внимание, – это примерный образец того, что будет происходить далее, потому что формальные способы контейнирования недовольства практически кончились. Чтобы контейнировать недовольство дальше, надо залезать в социальную ткань глубже: в то, что люди читают, смотрят, рассказывают друг другу по Zoom. С элементами гибкости и самостоятельности, с наработанными людьми механизмами обхода бюрократических структур управления распределением всех тех благ, которые мы уже привыкли считать распределяемыми только через бюрократию, будут бороться.
Лев Гудков, социолог: «Этические установки меняются благодаря женщинам»
Тема повседневности, которую мы затрагиваем, сама по себе чрезвычайно интересная, она возникла в социологии где-то во второй половине 60-х – начале 70-х годов, когда казалось, что процесс модернизации в развитых странах закончился. Под повседневностью стали пониматься те зоны, которые находятся по ту сторону формальных институтов (господства, принуждения, организации и пр.), в том числе и политических. Повседневность – это то, что остаётся от больших изменений, воспроизводится помимо всяких реформ, революций и трансформаций: как люди живут, что они делают каждый день, когда просыпаются, едут в автобусе, идут на работу. Чаще всего это рутинные, бесконечно повторяющиеся действия, которые сами по себе интересны. Если еда, то какая, кто её готовит, с кем её едят, в какое время. Рационализируется ли это с точки зрения здорового питания или контроля веса? Или есть этические соображения: вегетарианские и пр.? Или, например, с кем люди спят; как распределяется жилое пространство между мужчинами и женщинами; как делится бытовая техника; какие чувства вызывает сложная бытовая техника; как между мужчинами, женщинами, детьми распределяются те или иные обязанности.
Повседневность – это, по идее, самая устойчивая вещь. Но, отслеживая её в течение 30 лет в нашем обществе, можно судить о степени изменений. Изменения происходят всё время даже в традиционном обществе, они накапливаются, даже если часто идеологически снимаются констатацией «всегда так было». Я позволю себе прочитать эпиграф к одной своей старой статье о повседневности. Это цитата из информационной передачи «Чрезвычайное происшествие»: «Приехавшим через сорок минут пожарным удалось быстро потушить очаг возгорания в полуподвальном помещении поликлиники. Однако полной ликвидации пожара мешали сами больные, несмотря на усилия спасателей, не желающие покинуть сильно задымленное помещение из-за боязни потерять свою очередь на приём». Такое не придумаешь! Оцените эту ситуацию. За ней стоит всё повседневное отношение. Она свидетельствует о дефиците, насилии, качестве медицины и отношении к себе. Мы довольно часто задаем вопросы типа: «Что вы делали в течение последних 24 часов?». И там длинный перечень. От «чистили зубы», «орали на кого-то» до «чувствовали себя счастливым/грустным» и пр. Такие вопросы позволяют лучше проследить изменения.
Конечно, преимущественно, как уже говорили коллеги, одно из главных направлений в жизни нашего общества – пассивное приспособление к действующим институтам. Мы вышли из общества и государства, где в любых сферах жизни так или иначе участвовала власть. Инерция приспособления к такого рода отношениям сохраняется до сих пор. Несмотря на все реформы, это доминанта. Значительная часть людей (55–60 %) считает такое устройство лучшим и хотела бы вернуться к нему. Это основная масса, воспитанная, социализированная в условиях государственного давления, принуждения и обмана. То, что можно назвать существованием в условиях «развитого социализма» позднего брежневского времени.
До сих пор 75–80 % людей говорят, что они не могут влиять на принимаемые решения, поэтому политика их не интересует. У них нет времени или желания, они не разбираются в этом, заняты своей частной жизнью. Ориентация прежде всего на свою жизнь, на жизнь семьи – сейчас важнейшая ценность и жизненная стратегия. В семье люди чувствуют себя самими собой. Во всех остальных отношениях они чувствуют себя отчуждёнными, зависимыми, неполноценными и т. д. Несмотря на какие-то конфликты, семья является не просто зоной приватности, но и зоной идентичности, полноты. 65–70 % ежедневно обедают друг с другом. Это не просто принятие пищи, это некий ритуал солидарности семьи, который поддерживается ежедневно. Здесь сказывается бедность не только финансовая, экономическая, но и социальная.
Посещение ресторанов и кафе – публичность, естественная для Запада – у нас воспринимается как некоторое демонстративное потребление. Стеснённые обстоятельства склоняют людей к такой принудительной солидарности. 80 % людей не рассчитывает в трудных жизненных ситуациях ни на кого, кроме как на семью, ближайших родственников. Небольшая часть надеется найти помощь у коллег. На государство рассчитывают 2–3 %. В современном обществе значительная часть прежних семейных функций роздана отдельным институтам: социальное обеспечение, образование, воспитание детей, рекреация, психологическая помощь и т. д. У нас же сегодня всё это принудительным образом свёрнуто в семью. Семья искусственно архаизируется и институционализируется. Нет возможности раздать эти функции кому-то ещё. Дмитрий уже говорил, что люди не видят будущего. Я полностью подтверждаю это. Конечно, у кого-то будущее есть: у чиновников, у представителей крупного и даже среднего бизнеса, более активных людей с социальным капиталом. У молодёжи есть и перспективы, и надежды, и иллюзии того, что в будущем ситуация изменится.
Ещё одно изменение – гигиена. Казалось бы, точно не политический вопрос. Растёт число людей, которые принимают ежедневно душ и ванну. С 38 % в начале 98-го года до 67 % в настоящее время. Отчасти это связано, конечно, с городским образом жизни. Но 30 %, стоит заметить, всё ещё моются не каждый день. Нет потребности или нет условий. За этим тоже стоит и отношение к себе, и способности рационализировать своё здоровье, и отношение к телу. Это отношение архаическое. Происходит снижение пользования, как это ни странно, общественным транспортом. И дело не только в росте количества единиц личного автотранспорта, а в том, что в селе, в отдалённых районах сельской местности сокращаются автобусные маршруты, которые были в советское время. Значительная часть населения лишена средств мобильности. Одновременно в крупных городах и в группах с социальным капиталом (высокообразованные и высокостатусные люди, менеджеры, руководители, серьёзные предприниматели) растёт рационализация собственной жизни.
Интересно наблюдать за тем, как меняются некоторые моральные, этические установки. Происходит это, как ни парадоксально, через носителей консервативных представлений – женщин. Отвечая за воспитание детей, семью, они довольно сильно меняют сегодня стратегию воспитания, становятся источником новой этики, новых гендерных отношений, требуют большего распределения работы внутри дома, равенства полов. Мужчины в этической сфере гораздо более патриархальны, консервативны, маскулинны, на чём играет государство через идеологию милитаризма и официальный патриотизм. Можно говорить ещё о мегаполисной молодёжи, которая присваивает и адаптирует некоторые новые этические образцы извне, но это фазовая вещь и, как ни странно, непродолжительный процесс. Более серьёзные этические, моральные, ценностные, ролевые изменения происходят именно в семье и со стороны женщин. Что нас ждёт? Люди жили во все времена, часто оставаясь ими довольны. Я сам слышал слова пожилой итальянки за девяносто, которая утверждала, что при Муссолини был порядок, поезда ходили вовремя, почта работала и безработицы не было.
Я не вижу, чтобы процесс адаптации к репрессивному государству в России был подорван окончательно. Он будет продолжаться до тех пор, пока не исчерпаются ресурсы терпения, лояльности или легитимности всей системы. Крах легитимности системы, конечно, когда-нибудь случится – так же как это произошло сорок лет назад, когда для многих и по многим причинам стало ясно, что «так жить нельзя». Кто здесь будет инициатором? Я думаю, что не масса и не население как таковое, а скорее уж сама бюрократия, которая всё-таки является активным началом этой государственной системы. Рутинизация, жизненная установка на физическое выживание, сохранение себя сейчас составляют суть общественной культуры России. Но не всегда и не всем это будет по нраву; а какие перспективы откроются за поворотом – большой вопрос.
