День народного единства 4 ноября, отмечающийся на государственном уровне с 2005 года, был призван заменить атавизм советской эпохи – 7 ноября, годовщину Октябрьского переворота, которая с 1996 года трансформировалось в День согласия и примирения. Решение перенести акцент на 4 ноября нельзя назвать удачным – и не только потому, что датировка вызывает вопросы у историков Смутного времени.
Фантом «единства» вместо истории сопротивления
Безусловно, рефлексия по поводу событий начала XVII века должна иметь место: всё-таки первый опыт (велико)русской гражданской войны (не считая феодальной войны XV века), в чём-то аналогичный Нидерландской и Английской революциям, хотя и с совершенно иным исходом (разве не «политическая нация», мечта сознательных республиканцев, проявила себя в Нижегородском ополчении и Совете Всея Земли?). Но гораздо актуальнее представляется врачевание ещё не заживших (и в последнее время всё более кровоточащих) ран. В официальном закреплении праздника 4 ноября в начале второго президентского срока Путина распознаётся не только и не столько «мягкая декоммунизация» (таковой может считаться неудачное переосмысление 7 ноября в категориях «согласия и примирения» в 1996–2004 годах), сколько окончательное прощание с надеждой на признание властями РФ антибольшевистского инобытия 7 ноября, традиционного «отмечавшегося» русской эмиграцией как День непримиримости. Насыщенный символизмом ноябрь известен и другой датой – 6 ноября 1991 года, на которое выпал Указ президента РФ № 169 о роспуске (запрете) КПСС. Наивный, хотя и неизбежный «советский легализм», когда в качестве довода против верхушки КПСС используется нарушение ею советской же конституции 1977 года, не должен нивелировать великое освободительное значение этого документа. Фактически воссозданное Российское государство отменяло чудовищную «партию нового типа», в течение 70 лет узурпировавшую функции государства на российской территории.
Национальная преображенская революция
Указ 6 ноября 1991 года находится в контексте событий, которые уместно назвать «[почти] бескровной антикоммунистической революцией 1989–1991 годов». Если расширять хронологические рамки до окончательного демонтажа советовластия в 1993 году, то именно залпы танков по Верховному Совету необходимо признать «последними выстрелами гражданской войны», выстрелами, ознаменовавшими финальную победу Двуглавого Орла над Красным Знаменем. Но ввиду неоднозначности трактовок конституционного кризиса 1993 года (и отпадения эпитета «бескровная») целесообразно остановиться на промежутке 1989–1991 годов, с особым ударением на августе 1991 года. Всё же позволим себе политико-правовую ремарку: победа над захватившей власть на территории России интернациональной Коммунистической партией была одержана в августе-ноябре 1991 года, в октябре же 1993 года президентский авторитаризм разгромил оставшуюся «бесхозной» после роспуска КПСС систему Советов. Возможно, симпатии к Верховному Совету, испытываемые не со стороны «красно-коричневой» публики, являются не чем иным, как неосознаваемой ностальгией по старому крестьянско-повстанческому лозунгу «Советы без коммунистов!». Пришедшиеся на православный праздник Преображения Господня (19 августа) события и финальная всенародная победа над ГКЧП получили имя «Преображенской революции». Увы, развить тему русского мессианства в данном случае (Преображение Господне – Преображение России) не удалось, что вдвойне печально на фоне многочисленных эпизодов совершенно неосновательной и вульгарной эксплуатации «мессианской» эстетики (в католической Польше с её идеей «Христа Европы» уж точно не проглядели бы «совпадение» церковного календаря с критически важными пунктами национальной истории). Отказ посткоммунистической номенклатуры публично проговаривать и закреплять на официальном уровне статус «антикоммунистической революции 1989–1991 годов» лишил Россию шанса на позитивный национальный миф, своеобразный happy end, которым не стыдно было бы увенчать повествование о страшной русской катастрофе XX века.
Уместно привести строки русского эмигрантского историка, директора издательства «Посев» в 1998–2010 годах Бориса Сергеевича Пушкарёва: «Советский режим назревал более 70 лет, существовал 70 лет и, возможно, будет 70 лет рассасываться. Несмотря на все трудности, мы имеем сегодня государство, в корне отличное от советского; с противоположным отношением к внешнему миру, к Церкви, к собственности, к деньгам, и – на пути к нему Август 1991 был решающим шагом. Если не сбылись надежды, если многое не так, давайте вернёмся к Августу, разберёмся, в чём ошибки, и будем исправлять путь. В отличие от победы оружием, Август был бескровной победой воли и духа. Это праздник преображения и надежды, праздник преодоления злого прошлого, праздник взора, устремлённого в будущее. Именно такой праздник нам важен сегодня» (Решающая победа. К двадцатилетию Августа 1991 // Посев. 2011. № 7). Можно развить мысль историка: именно сконструированное в августе 1991 года «ельцинское государство» удерживает нас от падения в бездну реальной ресоветизации.
Красный проект: против народа и государства
Стоит признать, что к российской государственности коммунистический режим был настроен враждебнее, чем к русскому этническому началу. Второму, естественно, тоже досталось: нынешняя беспомощность русских перед диаспорами – следствие советской атомизации, уничтожения любых институтов и самоорганизаций. Однако если с этнической русскостью допускалось заигрывание – например, упоминание русского народа (как этнической величины) в Конституции РСФСР 1978 года, не говоря уже о практически «расистской» германофобской риторике 1941–1945 годов (немыслимой в России даже в годы первой мировой войны), то национальная государственность всегда маркировалась как враждебная. Отсюда ритуальное попрание российских национально-государственных символов (бело-сине-красного флага и двуглавого орла) в советском монументальном искусстве: на мозаике в Центральном музее вооружённых сил, на памятнике дальневосточным борцам за власть Советов во Владивостоке, на хрестоматийных полотнах соцреализма (см. картину М.В. Грекова «Разоружение деникинцев»).
Учитывая генетическую привязанность русского народа к государству (монархическому, или просто патерналистскому), упразднение большевиками исторической России (с совокупностью бытовавших в ней институтов, начиная с государя и заканчивая обычным крестьянским правом) не могло быть компенсировано ситуативным обращением к «русскости» в кризисные моменты войн с «панской» Польшей или нацистской Германией. В русском случае гибель государственности влечёт за собой гибель этничности (у народов с иным типом самосознания и самоорганизации – например, китайцев, евреев и даже немцев – всё иначе), и никакие национал-большевистские обращения «к братьям и сёстрам», «к великому русскому народу» и т.д. не в силах переломить логику начатого процесса. Государственные акты 1991 года, возвращавшие русским частную собственность и гражданские свободы, одновременно являлись актами национального и даже этнического строительства, поскольку возвращали русский народ к естественным для него формам хозяйственной жизни. В СССР эти формы существовали де-факто (тот же «чёрный рынок»), но оставались в тени советского партийного государства. Вопрос о «геноциде русских в РСФСР (до 31 декабря 1922 года) и СССР (с 31 декабря 1922 года)» уместен, но надо признать, что любые попытки заговорить о нём обречены разбиваться об однобокость понятия «геноцид», подразумевающего уничтожение по этническому, расовому или в крайнем случае религиозному признаку (а не по классовому или политическому). Впрочем, нельзя обойти стороной уникальный прецедент признания геноцидом уничтожения титульного народа в ходе изуверской «социальной инженерии». Речь идёт о кхмерах – жертвах радикал-маоистского режима Пол Пота (кроме буддистов-кхмеров чистке подверглись чамы-мусульмане, вьетнамцы-католики и китайцы-конфуцианцы). В современной Камбодже чёрной странице её истории посвящены два государственных праздника: День освобождения от геноцида (7 января); День памяти – до 2001 года День праведного гнева (20 мая).
