Парадоксально, но символом творчества Венецианова – родоначальника всей русской жанровой живописи – стала картина, которой сам Алексей Гаврилович не придавал никакого значения. Он даже не удосужился придумать для неё названия – ведь название «На пашне. Весна» придумал не художник, а коллекционер Павел Третьяков, когда самого Венецианова уже давно не было на свете.
Неизвестно и время её написания – предположительно, начало 1820-х годов, когда придворный портретист, обласканный вниманием высшего света российской столицы, решил вдруг переселиться в деревню и писать русские пейзажи. Судя по всему, этот опыт не понравился и самому Венецианову, ведь он больше никогда не повторял подобных экспериментов.
И никогда не выставлял свои пейзажи на публике. Впрочем, нетрудно представить, почему Венецианов отказывался предлагать свои картины для выставок, опасаясь града упрёков и насмешек со стороны критиков.
Во-первых, боронить – то есть рыхлить свежевспаханные борозды на пашне – в Тверской губернии начинали в конце апреля – начале мая, и, как и сама пахота, это была тяжёлая мужская работа, которую практически никогда не поручали женщинам, хотя, конечно, бывали и исключения. Но никто из деревенских баб в здравом уме не пошёл бы боронить в праздничном сарафане и кокошнике. И к тому же босиком! Холодно же! Да и на свежей пашне можно было легко порезать ноги о края вывороченной земли.
И посмотрите на саму борону! Это же не современная борона с железными зубьями, а связанные вместе стволы елок. Но боронить «на ёлках» было неудобно ещё и потому, что после одной-двух борозд ствол становился совсем «лысым», потому что все сучки обламывались и оставались в земле, и это была ещё одна причина, по которой крестьяне не выходили босиком работать в поле.
Наконец, в это холодное время года никто и никогда не оставлял детей играться на меже. Детей выносили в поле только во время уборки урожая, когда действительно требовались усилия всех членов семьи от мала до велика. В остальное же время мать могла с лёгким сердцем оставить дитя дома: в тесных избах, где вместе жили несколько поколений родственников, найти няньку не составляло никакого труда.
Но самые главные претензии критиков были связаны с лошадьми: господин художник, а где вы видели таких карликовых лошадей?
– Вы, сударь, лошадей-то вообще видели?
И никому же не объяснить, что Венецианов писал не просто сценки из крестьянского быта, но аллегорию на русскую жизнь вообще, где себя самого он изобразил в образе несмышлёного младенца, брошенного на жёсткую каменистую землю.
* * *
Алексей Венецианов родился в 1780 году в семье небогатого московского купца Гаврилы Юрьевича – обрусевшего грека, чьи предки переехали в Россию то ли из Болгарии, то ли из самой Греции. По крайней мере в метрических книгах московской церкви Воскресения Христова за Таганскими воротами, где Венециановы крестили всех детей – а детей было немало, трое мальчиков и трое девочек! – Гаврилу Юрьевича именовали то «купцом, греком», то «московским купцом, греком», а потом и просто «московским купцом».
Венециановым принадлежал небольшой домик, что располагался на Воронцовской улице, хотя, если судить по «рекламным» объявлениям в «Московских ведомостях», Гаврила Юрьевич был купцом далеко не широкого размаха: он продавал ягоды для варенья по десять копеек фунт, ягодные кусты – от трёх рублей до полтинника ценою да тюльпанные луковицы «разных колеров, ценою смотря по величине луковиц». Когда Алексей подрос, в перечне товаров появились и «очень хорошие разные картины, деланные сухими красками, в золотых рамах за стёклами, за весьма умеренную цену». Видимо, Венецианов-старший не стал противиться художественным наклонностям сына, а решил поставить его увлечение живописью на коммерческую основу.
И это, собственно, всё, что нам известно о детских годах художника. Даже дочь Венецианова Александра Алексеевна в своих воспоминаниях обходит эту тему стороной: «Алексей Гаврилович исключительно любил науки и искусства, в особенности живопись. По окончании воспитания в Москве, в пансионе, он поступил на службу...»
Но в каком именно пансионе обучался будущий художник, неизвестно, ведь частных учебных заведений в ту пору в Москве было очень много.
Также известно, что у Венецианова был частный репетитор по рисованию, которого звали то Пахомычем, то Прохорычем – никто из родных художника так и не смог вспомнить этого имени.
* * *
После окончания пансиона Венецианов поступил на государственную службу – чертёжником-землемером в Московскую губернскую межевую канцелярию.
В 1802 году Венецианов переезжает в Санкт-Петербург и поступает чиновником-землемером в Лесной департамент при Министерстве финансов. И получает свой первый чин – коллежского регистратора. Это был низшая ступень российской Табели о рангах, многократно осмеянная в русской литературе, которая тем не менее давала чиновнику право на личное дворянство и на обращение «ваше благородие».
В то же время Венецианов не стал бросать и занятия живописью. По протекции знакомых он стал учеником именитого придворного портретиста Владимира Лукича Боровиковского. Одновременно он берётся и за написание портретов на заказ: его клиентами в то время становятся Аполлон Ильич Бибиков – представитель знатного рода Бибиковых, генерал-майор Михаил Фонвизин, княжна Путятина...
В 1807 году он освоился и осмелел в столице настолько, что решился издавать свой собственный журнал карикатур. Объявление в «Санкт-Петербургских ведомостях» гласило: «Журнал карикатур. Каждую субботу сего журнала будет выходить хорошо гравированный эстамп величиною в лист, с приложением на особом листе изъяснения оного. Цена подписная на весь год или 52 изображения с объяснением раскрашенные 20 рублей, не раскрашенные 15 рублей». Подписчики, которых оказалось немало, получили в срок два первых номера и две первые гравюры: «Аллегорическое изображение 12 месяцев» и «Катанье в санях».
Третий номер ожидался в январе 1809 года, но цензурный комитет, усмотрев в рисунках крамолу, запретил печать. В архиве только сохранилось постановление: «Объявить о закрытии журнала коллежскому регистратору Венецианову. Обязать его подпискою представить в комитет все напечатанные, но не проданные экземпляры вышедших номеров и оригинал № 4, одобрение которого цензурой решено счесть ошибочным. Обязать всех книгопродавцов изъять номера журнала из продажи и представить в комитет...».
Впрочем, неприятности с цензурой никак не помешали карьерному росту Венецианова. Вскоре он получил чин провинциального секретаря, а затем и губернского секретаря.
К карикатуре он вернулся во время Отечественной войны 1812 года, когда в Петербурге он вновь стал издавать журнал, в котором яростно бичевал «галломанию» – распространённое среди высших классов низкопоклонство перед всем французским.
Увлечение карикатурой быстро прошло: в те годы и сам Венецианов серьёзно заболел «академиеманией» – страстным желанием доказать членам Академии художеств, что и он, самоучка, может писать ничуть не хуже образованных художников.
* * *
Автопортрет, художник Алексей Венецианов, 1811 год. Фото: wikipedia.orgЕщё в 1811 году Венецианов по протекции своего учителя Боровиковского участвует в конкурсе на соискание звания академика. И подаёт на конкурс свой автопортрет.
Сегодня это единственное сохранившееся изображение художника, благодаря которому мы знаем, каким художник был с виду. Лицо простое – больше всего Алексей Гаврилович похож на Сергея Бондарчука в роли Пьера Безухова. Бондарчуку в момент выхода фильма было 45 лет, хотя играл он 20-летнего юношу. Автопортрет Венецианова также на первый взгляд мало соответствует возрасту живописца, которому тогда был всего 31 год. Но с холста на нас смотрит человек, которому уже далеко за 40 – возраст выдают складки вокруг рта, жёсткие морщины на лбу... Возможно, Венецианов действительно старался всеми силами преувеличить свой возраст – всё-таки солидному чиновнику полагается выглядеть солидно.
Так или иначе, но за автопортрет Венецианов получает звание «назначенного» академика: «служащий при лесном департаменте землемером Алексей Гаврилович Венецианов по представленному им живописному собственному портрету определяется в назначенные; программой же ему на звание академика задаётся написать портрет с. г. инспектора Кирилла Ивановича Головачевского».
С этим заданием Венецианов справился с лёгкостью. И стал полноценным академиком, что только раззадорило его желание доказать, что он не хуже. Это желание преследовало Венецианова всю его жизнь.
Он даже открыл собственную «академию», набирая учеников в различных артелях иконописцев, которым он «ставил руку» в классической живописи по собственной методе. Ученики жили в доме Венецианова: он арендовал небольшой особняк на Васильевском острове недалеко от здания Академии художеств. Учёбу и проживание они оплачивали работой – как раз в то время Венецианов стал брать крупные заказы на роспись храмов, и над фресками работала вся его «артель».
Исследователи подсчитали, что через «академию» Венецианова прошло более 70 художников, многие из которых оставили свой след в искусстве.
* * *
1815 год для Венецианова стал временем больших перемен. Во-первых, он решил жениться. В свои 35 лет он уже почти было смирился с участью закоренелого холостяка, но тут встретил такую же одинокую женщину – 35-летнюю Марфу Афанасьевну Азарьеву, бедную дворянку из Тверской губернии, которая гостила в Петербурге у родственников.
«Старую деву» и «бобыля» знакомые свели вместе, и вскоре Алексей Гаврилович сделал Марфе Афанасьевне предложение. Помимо всего прочего, благодаря брачному союзу с дворянкой Венецианов мог исполнить свою другую давнишнюю мечту: потомок греческого безродного купца-коробейника вознамерился стать русским помещиком. (Напомним, что, по законам Российской империи, владеть поместьями и крепостными крестьянам могли только урождённые представители высшего сословия.)
Портрет Марфы Венециановой, художник Алексей Венецианов, 1810 год. Фото: wikipedia.orgВпрочем, при покупке имения практичный Венецианов руководствовался прежде всего экономическими соображениями: нужно было кормить семью и содержать самого себя. Продаст ли он свои работы и сколько за них выручит – это было ещё не известно, этот заработок не был гарантирован. А вот земля и крестьяне – это тот базовый капитал, который и должен был обеспечить существование его семьи.
Венецианов собрал все имеющиеся у него деньги, занял часть средств у отца и в том же 1815 году купил за 15 тысяч рублей (вернее, официальным покупателем была Марфа Афанасьевна) имение Трониха-Сафонкино, что в Поддубской волости Вышневолоцкого уезда Тверской губернии (ныне это Удомельский район). В архивах сохранилась и купчая: «Лета 1815-го в 10-й день сентября подпоручица Анна Васильева дочь жена Шульгина продала я академика 9-го класса Венецианова жене из дворян Марфе Афанасьевне дочери урожденной Азарьевой недвижимое свое имение, доставшееся мне по наследству после покойной родительницы моей княгини Авдотьи Федоровой жены Шаховской...» Всего в имении было 618 десятин (это более 668 гектар), пять деревень (включая барскую усадьбу в деревне Трониха), шесть «пустошей», то есть заброшенных деревень, оставленных жителями по ряду причин, а также «дворовых и крепостных мужского пола 33 крестьянина». В этом списке не были учтены женщины и дети, всего же население имения составило 73 человека.
Правда, первое время Венециановы остаются в Петербурге: в Тронихе для жилья господ был пригоден только старый дом, выстроенный ещё в середине XVII столетия предыдущим хозяином усадьбы. Ветхий дом Алексею Гавриловичу совершенно не понравился, как и сама Трониха, и он затевает строительство новой усадьбы в пустоши Сафонково – на вершине небольшого холма, с которого открывались самые живописные виды на окрестные сёла и леса в долине тихой речки с дивным названием Ворожба. Он сам рисует план своего «дома мечты» – в два этажа, с просторными комнатами и – главное – с большой и светлой рабочей мастерской.
Наконец, в том же году у Венецианова родилась старшая дочь Александра.
* * *
После рождения второй дочери Фелицаты в 1818 году Алексей Григорьевич оставил службу в Лесном департаменте, решив посвятить себя новоприобретённому поместью.
Причём Венецианову не нужно было открывать для себя русскую деревню: за время службы в Лесном департаменте он поездил по стране и повидал немало деревень, как зажиточных, так и нищих. Но, как и всякий городской интеллигент, Венецианов был убеждён, что он сможет перевернуть весь крестьянский уклад жизни, стоит лишь принести в русскую деревню свет просвещения и прогресса.
Одновременно он решил и принести русскую деревню в искусство.
И заодно показать всей Академии, чего стоит Венецианов!
В то время весь Петербург восторгался картиной Мариуса Франсуа Гране «Внутренний вид церкви капуцинского монастыря на площади Барберини в Риме», которая была размещена на почётном месте в Эрмитаже. Придворные и академики вздыхали: ах, только Гране сумел показать «изображение предметов не подобными, а точными, живыми: не писанными с натуры, а изображающими самую натуру».
Картина "Внутренность монастыря капуцинов в Риме", художник Франсуа Мариус Гране, 1808 год. Фото: wikipedia.orgВозможно, сегодняшним зрителям даже из путанных объяснений экскурсоводов о сочетании «световых эффектов» совершенно невозможно понять, чем же так восхищала современников эта картина. И дело здесь, конечно же, не в световых эффектах.
«Церковь капуцинского монастыря на площади Барберини» – это знаменитая Santa Maria della Concezione dei Cappuccini, одна из туристических жемчужин Рима. Церковь Богоматери для монашеского ордена капуцинов построил в начале XVII века папа Урбан VIII, чей брат Антонио Барберини был монахом-капуцином. Храм был построен буквально на костях, поскольку под ним расположена известная на весь мир Крипта капуцинов – искусно оформленное хранилище останков монахов-капуцинов, перенесённых из склепов монастыря Via dei Lucchesi, где раньше находилась штаб-квартира ордена самых бедных на земле монахов. Дело в том, что капуцины – это выходцы из монашеского ордена францисканцев, решившие вернуть монашескую жизнь на путь бедности и категорического отказа от собственности, и даже строгие правила францисканцев были для них слишком либеральными. Своё же прозвище они получили в качестве насмешки от своих же братьев-монахов за орденский плащ с капюшоном (cappuccio в переводе с итальянского означает капюшон). Но монахи гордо отвечали, что носят одежды самого основателя ордена францисканцев, и им это в радость. А шутка прижилась.
С распорядком монашеской жизни сам Гране был знаком не понаслышке – будучи студентом одной из рисовальных школ Парижа, он жил в заброшенном здании монастыря капуцинов, который когда-то существовал на месте нынешней Вандомской площади.
Капуцины были первыми жертвами Великой французской революции, так что для француза Гране покаянная служба в церкви капуцинов означала возвращение Европы, так дерзко отринувшей Бога, в лоно христианской церкви.
Он и написал этот момент: вечер субботы – ведь солнце так и бьёт в западное окно. Монахи терпеливо ждут конца исповеди своего французского собрата, чтобы начать покаянную службу...
Причем, Гране написал вовсе не роскошные интерьеры римского храма Santa Maria della Concezione. Это некий условный храм, своим аскетичным видом более соответствующий суровому духу ордена, чем все настоящие храмы. Поэтому-то все аристократы, воспитанные в традициях масонского мистицизма, и восклицали, что писал не с натуры, а саму натуру, то есть подлинную суть предметов и явлений в их духовном измерении.
Польщённый Гране написал почти два десятка вариантов своего полотна, один из которых он и подарил российскому государю императору Александру I, который после победы в жестокой Отечественной войне 1812 года мыслил себя архитектором нового христианского Возрождения в Европе.
* * *
Венецианов решил дать своей ответ Гране.
Он подарил государю «Гумно», то есть вид огромного крестьянского сарая, где происходит молотьба сжатого зерна – отделение пшеницы от мякины, зёрен от плевел. Разумеется, речь шла о жатве как о евангельском символе: «И во время жатвы Я скажу жнецам: соберите прежде плевелы и свяжите их в снопы, чтобы сжечь их, а пшеницу уберите в житницу Мою» (Мф. 13:30).
Именно аккуратная горка пшеницы в центре гумна и является центром композиции. Справа и слева от зерна стоят две запряжённые повозки. В ту, что слева, впряжена тёмно-гнедая лошадь, которую держит под уздцы спокойно стоящий крестьянский парень: он выписан такими тонкими мазками, что – как настоящий призрак – просвечивает насквозь. Судя по всему, он приехал за мякиной и плевелами. У той же повозки, что справа, лошадь белая, и оба возницы также одеты в белое. У дальней стены перпендикулярно двум первым стоит третья повозка, судя по всему, с необмолоченными снопами.
Картина "Гумно", художник Алексей Венецианов, 1821 год. Фото: Pусский музейНо самое интересное – это группа русских крестьян на переднем плане, погруженных в тихую медитативную созерцательность. Самая приметная фигура – женщина в синем сарафане, отложившая свой серп (инструмент, совершенно ненужный на гумне) и решившая то ли переобуться, то ли снять лапти. Для любого мистика это красноречивый символ пограничного состояния жницы, находящейся как бы между миром живых и миром мёртвых – одной ногой там, другой ногой здесь.
У другой стены стоит точно такая же жница с серпом, словно призывающая товарищей к работе: «Пустите в дело серпы, ибо жатва созрела!» Но центром группы является сидящий усталый крестьянин; он держит в руке «веяло» – деревянную лопатку, с помощью которой обмолоченное зерно освобождали от грубой мякины, подбрасывая его вверх на ветру. Веяло – это тоже значимый символ: «Лопата Его в руке Его, и Он очистит гумно Своё и соберёт пшеницу Свою в житницу, а солому сожжёт огнём неугасимым...» (Мф. 3:12).
Послание Венецианова было очевидным: Бог в простоте и в правде, и спасение миру грядёт через русский народ.
Государь император пришел в настоящий восторг.
* * *
Вернувшись в деревню из шумного Петербурга, Венецианов решил продолжать разрабатывать крестьянскую тему. Он пишет своего знаменитого «Спящего пастушка» – трогательный портрет мальчика-подпаска, уснувшего у корней могучего дерева. Затем следует «Утро помещицы» – фактически сценка из быта Сафонкино.
Далее он пишет портрет дворовой девушки Анисьи Лукьяновой, полотна «Очищение свёклы» с той же Анисьей и «Крестьянский мальчик, надевающий лапти». Все эти картины экспонировались на Академической выставке, открывшейся в стенах Академии в начале сентября 1824 года.
За «Очищение свёклы» художник получил от императора Александра I 1000 рублей – огромные деньги по тем временам.
Картина "Спящий пастушок", художник Алексей Венецианов, 1823-1826 года. Фото: wikipedia.orgОднако успехи Венецианова на ниве сельского хозяйства оказались не столь значительными.
Надо сказать, что Трониху Венециановы приняли в довольно запущенном состоянии: хозяйка усадьбы Анна Шульгина уже много лет жила у сына в Петербурге и бывала в имении лишь редкими наездами. Сама усадьба продавалась по решению уездного суда: Шульгина отказывалась заплатить соседям долги покойного сына Алексея Федосьевича Мельницкого (от первого брака) в размере 970 рублей.
За порядком в имении присматривали лишь вороватый староста Дмитрий Павлов да двое дворовых слуг – некие Ефим с женой Марией. Остальные же дела шли самотёком. Но крестьянская воля нисколько не привела к процветанию. Напротив, деревни Шульгиной считались самыми бедными в уезде.
Венецианова поразил нищенский крестьянский быт: крыши домов – соломенные, печи топились по-чёрному, освещение – от горящей лучины, одежда – примитивная, обувь – берестяные лапти летом и верёвочные чуни зимой, бани были редкостью, хорошей питьевой воды не хватало.
Венецианов пытался как-то переоснастить хозяйство. Например, он приобрёл маслобойку новой конструкции. По примеру других помещиков он занялся овцеводством, завёл мериносов. Однако на заболоченных лугах и сырых пастбищах овцеводство всегда было ненадёжно, овцы часто болели. Для развития животноводства нужны были новые покосы для заготовки сена. И Венецианов решил осушить обширный участок болота возле будущей усадьбы Сафонково. Для этого он приказал крестьянам прорыть канаву длиной полтора километра от ручья, питающего болото, к реке Ворожба, и этот водоотводной «канал» прекрасно служит и сегодня.
Также он проложил новую дорогу – прямую, как стрела, с бордюрами и кюветами! – от Сафонково к Богоявленской церкви, что в селе Попово. Через ручей Дудиху он перекинул каменный мост, а рядом соорудил небольшой пруд для купания и полоскания белья. Всего было обустроено 4 таких пруда.
Особое внимание художник придавал обустройству колодцев, которые прежде давали грязную – торфяную – воду. Колодцы он приказал копать глубже – до 6–10 метров, чтобы получать хорошую воду из чистых песчаных водоносных слоёв.
Но самое главное – он решил обучать грамоте сельских ребятишек. Как писал сам Венецианов в своей записке «Об отечественном земледелии», для подъёма сельского хозяйства мало было привезти новые технологии в село, нужно было обучать и самих крестьян научному земледелию.
Дочь Александра Алексеевна позже вспоминала, как отец на собственные средства открыл и небольшую сельскую школу: «Лет около сорока тому назад в нашем маленьком Сафонково была устроена школа из 10 крестьянских мальчиков, которую сначала очень трудно было поддержать...».
Также Венецианов открыл в деревне и фельдшерский пункт: «Была ещё устроена маленькая больничка, к которой приставлена была добрая старушка. Батюшка и медицинской частью любил заниматься, и сам доходил до причин появляющихся болезней... Все эти занятия у него были в антрактах от художественных занятий и в часы отдохновения...»
* * *
Немало усилий потратил Венецианов и на привитие крестьянам духа трудолюбия, на борьбу с ленью, склонностью к обману, воровством, пьянством и другими пороками.
Крестьянин Дмитрий Кузнецов оставил народный рассказ о взаимоотношениях художника с крепостными. Помещиком он был строгим, суровым, каждый день лично объезжая владения и проверял, как идёт ход работ: всё ли зерно убрано, сколько стогов сена собрано, хорошо ли дрова сложены и т.д. За малейшие проступки художник строго наказывал виноватых крестьян. Чаще всего в виде наказания назначались дополнительные работы в воскресные дни, иногда – порка розгами на конюшне. При этом Венецианов строго следил за тем, чтобы наказание крестьян было исполнено сразу же, не переносилось на поздний срок, а провинившиеся не увиливали бы от наказания. В одном из писем Алексей Григорьевич сокрушённо пишет, что он был вынужден отложить поездку на праздник к соседям, чтобы надзирать за провинившимися крестьянами: «Мои завтра поедут в Рождественское, а я дома стану, а я стану с виноватыми косить...».
Но всё было напрасно.
Как вспоминал Дмитрий Савельевич Кузнецов, находчивые крестьяне придумали способ, как обойти его надзор и выкроить время для отдыха, укрывшись за стеной высокой ржи. Один из них поднимал на деревянных вилах сноп ржи, повыше взмахивал и поворачивал его. Этим создавалась видимость, что люди работают: жнут рожь и вяжут снопы.
* * *
Лишь со временем художник смог понять, что секрет успешности русской деревни кроется вовсе не в экономических отношениях и не в «доброте» каждого просвещённого помещика. Ведь первое время Венецианов действительно старался быть «добрым» помещиком, искренне не понимая, почему его крестьяне то убегают от него, то кончают жизнь самоубийством.
Например, в первый же год от Венециановых сбежала крестьянская семья – Назар и Прасковья Лукьяновы. Они были взяты в дворню (то есть в прислугу) из деревни Сливнево. Беглецов не остановили даже трое маленьких детей: 8-летнюю Настю, 6-летнего Тимофея и 2-летнюю Капитолину они просто бросили в барском доме. И Венецианов позаботился о детях – все они стали слугами и няньками при дочерях художника (причем Капитолина – «Капитошка» – всю жизнь провела рядом с Фелицатой).
Также от Венециановых сбежала 15-летняя служанка Дарья Денисова и 35-летняя крестьянка Анна Фёдорова, выданная замуж за управляющего Дмитрия Кондратьева, который был старше неё на 15 лет и имел от первой жены двоих детей (23 и 16 лет). Видимо, брак был подневольный и в чужой семье при чужих взрослых детях ей пришлось очень несладко...
Мужчины же в подобных ситуациях предпочитали кончать жизнь самоубийством, и в церковных метриках зафиксировано несколько таких трагических случаев в Тронихе.
* * *
Тверские краеведы провели по церковным метрикам любопытные исследования изменения семейного состава среди крепостных крестьян, принадлежавших Венециановым.
За 32 года, что семья живописца владела Тронихой, среди крестьян было зарегистрировано 34 брака. Причём абсолютно все браки были заключены между крестьянами, принадлежавшими самому Венецианову. Это было общее правило для помещичьей России XIX века: все браки между крепостными крестьянами следовало заключать в пределах одного владения. Иначе, писал великий гуманист Василий Татищев, крестьяне передадут в чужую деревню чужому помещику всё своё имущество, а от этого прежнему помещику будет один убыток.
«Вдов и девок на вывод не давать под жёстким наказанием, понеже оттого крестьяне в нищету приходят, все свои пожитки выдают в приданые, и тем богатятся чужие деревни», – писал Татищев в своём трактате «Краткие экономические до деревни следующие записки».
Также он предлагал запретить даже кумовство в своих деревнях, чтобы не было лишних препятствий для женитьбы между односельчанами и родственниками.
Такой же стратегии придерживались все помещики: «девок своих на сторону не давать». Только представьте себе эту ситуацию: вы, читатель, любите соседскую девчонку или, предположим, парня из соседней деревни, принадлежащей другому помещику, но жениться на ней (или выйти замуж) вы не сможете никогда – ваш хозяин просто не даст на это своего согласия. Конечно, можно попытаться уговорить барина купить у соседа вашу возлюбленную, но зачем это нужно самому барину? У него и так своих долгов куча... Так что переживёте!
И придётся вам искать пару среди своих же крестьян. А это ох как непросто! Представьте себе, читатель, каково это: искать себе потенциального супруга в закрытом социуме из сотни человек всех возрастов.
Вот ещё несколько цифр для размышления: из 34 браков венециановских крестьян, заключенных за 32 года, большинство – 28 пар – молодожёны, вступавшие в брак в первый раз. При этом у каждой пары наблюдается весьма существенная разница в возрасте: то мужчина в возрасте берёт в жёны девочку-подростка, то 30-летняя «старая дева» выходит замуж за 18-летнего отрока.
О какой любви может идти речь, если создание семьи было продиктовано самым примитивным расчётом: жениться на единственной женщине в общине, которая вообще способна вступить в брак, и никаких иных вариантов вообще не существовало.
Но как же чувства? Как же любовь?
А никак. Стерпится – слюбится, говорили в народе, а если не слюбится, то просто стерпится, ведь разводов тогда не существовало.
Но и там, где терпелось, никакого счастья не наблюдалось. У Венецианова есть картина «Крестьянка с косой и граблями (Пелагея)» – портрет крепостной крестьянки Пелагеи Николаевой из деревни Микашиха. Девушку выдали замуж в 22 года за 18-летнего соседа Алексея – родные, наверное, специально выжидали, пока пацан не достигнет совершеннолетия. По традиции, Пелагея попала в дом мужа, где кроме свёкра со свекровью жили также младшие братья мужа и старшая сестра, которая тоже вышла замуж и привела мужа в отчий дом. Представьте себе этот быт: три семьи в одной избе, по сравнению с которой и советская «хрущоба» кажется просторным дворцом. Восемь человек взрослых, десяток младенцев. Теперь, наверное, затаенная печаль в бездонных глазах этой девушки станет вам более понятной – при том что сама Пелагея наверняка считала, что ей-то в жизни ещё повезло, ведь в мужья мог достаться и другой сосед, недавний вдовец, который отличался буйным нравом и драчливостью.
* * *
Только представьте себе, сколько поколений русских крестьян выросло в этой обстановке нелюбви, где от рождения до смерти люди запрещали себе даже думать о чувствах, прекрасно понимая, чем всё это может закончиться. Либо захочется сбежать куда глаза глядят, бросив нелюбимых жён и детей, либо наложить, прости Господи, на себя руки.
Такая нелюбовь приводила крестьян к тоске и полной апатии. Действительный статский советник и законовед Алексей Яковлевич Поленов, который ещё в правление Екатерины Великой отстаивал перед императрицей идею освобождения крестьян, прекрасно видел, как эта тотальная несвобода губит русскую деревню. «От лишённого всех прав человечества и тем в конечное уныние приведённого человека ничего лучшего ожидать не должно, – писал Алексей Яковлевич. – Мы не можем требовать, чтоб человек, будучи так сильно понижен, старался о себе надлежащим образом; ибо он наперёд знает, что от своих трудов никакой пользы, кроме опасности, истязания и насильствия, не получит. Единственное попечение, и то принуждённое, состоит, чтобы удовольствовать некоторым образом необходимые нужды, а впрочем, всё своё время препровождает в праздности, почитая оную за облегчение своей бедности. Несмотря на бедственное своё состояние, ничто его не трогает; подражание, покушения и размышления о поправлении своего состояния совсем ему неизвестны. Он всегда худо одет, вкушает худую пищу, не радеет ни мало о домашних делах, приумножение семьи служит ему в тягость, одним словом, всё то, о чём бы другой безмерно стал радоваться, наводит ему великую горесть...».
Именно поэтому все попытки привить в русской среде протестантскую трудовую этику были обречены на провал, а крестьяне открыто саботировали распоряжения «добрых» помещиков, так стремившихся принести свет прогресса и технологий в деревню.
Ведь тому же Венецианову, который под страхом порки вводил в хозяйствах новые железные плуги и маслобойки, даже в голову не пришло помочь своей модели – крестьянке Пелагее Николаевой – с постройкой нового дома. А ведь лес-то у него был свой, то есть эта помощь не принесла бы художнику никакого убытка. И никакой прибыли, добавил бы сам помещик, а раз так, то зачем беспокоиться.
С таким же злым равнодушием крестьяне встречали и все экономические инициативы своих помещиков. Перечитайте ещё раз строки Поленова: «Ибо он наперёд знает, что от своих трудов никакой пользы, кроме опасности, истязания и насильствия, не получит». Это трагическое непонимание и полное отчаяние от невозможности хоть что-то изменить в жизни своей деревни и стали главной темой полотна Венецианова.
Три величавые русские грации, спокойно ведущие по кругу запряжённых лошадей, боронят поле дедовским способом – «на ёлках», просто потому, что иного способа она не знают и знать не хотят. Так осуществляется полный круговорот жизни в деревне – эдакая равнодушная русская сансара.
Правда, сам Венецианов вовсе не относился к этому полотну как к какому-то программному произведению.
* * *
После успеха на Академической выставке 1824 года Алексей Гаврилович решился попытать счастья в получении следующего академического звания – советника живописи, которое давало право преподавать в Академии. Он получил программу от совета Академии – написать Александро-Невскую лавру.
Уже стояла осень, и работать с натуры из-за дождя и сырости было трудно, поэтому пришлось переменить задание – теперь надо было написать натурный класс Академии. Причём не с определённой точки зрения, а с некоего воображаемого места, существующего за пределами пространства, ограниченного стенами натурного класса.
Венецианов блестяще справился с заданием - все-таки он профессиональный чертежник. Но академики все равно не признали «вычкочку» – все четыре эскиза натурного класса были отвергнуты. Дескать, нет перспективы да и нарушены законы композиции.
Это решение стало настоящим ударом для Венецианова.
Он вернулся в деревню и с ходу написал два полотна, опровергающих все правила Академии. Первое правило касалось пейзажей: академики предписывали изображать только заграничные виды, считая русскую землю недостойной кистей и красок. И он пишет «На пашне» – бесконечную русскую равнину, где линия горизонта слегка, но всё же вполне определённо выгнута, чем достигается эффект сферической перспективы.
Высокое неяркое небо, мягкий колорит пашни – всё это создаёт эффект редкой свежести и воздушности среды в противовес знойным итальянским пейзажам.
В истории русской живописи это был первый пейзаж русской природы.
Но затем, словно испугавшись этого пустого пространства, Алексей Гаврилович прямо поверх красок пишет фигуры женщин и лошадей, возделывающих эту необозримую равнину. Второй пейзаж – «На жатве». Это своего рода упражнение в композиции.
Картина "На жатве. Лето", художник Алексей Венецианов, 1827 год. Фото: tretyakovgallery.ruЛюбой художник вам скажет, что в основе композиции лежит сочетание вертикальных и горизонтальных линий: при этом горизонтали придают внутреннему пространству рисунка ощущение покоя, вертикали – движения и беспокойства. «Жатва» построена на явной доминанте горизонталей – причём горизонталей так явно не хватает художнику, что помимо линии горизонта он пишет какой-то непонятный деревянный помост у поля, на котором сидит крестьянка с младенцем и вытянутой вперёд ногой.
Но эти полотна так и остались в сельской мастерской Венецианова.
1 декабря 1825 года умирает государь Александр I, и Венецианов возвращается в Петербург – необходимо снова налаживать контакты при дворе, искать новых покровителей.
* * *
О своих картинах Алексей Гаврилович вспомнил только в марте 1839 года – когда Общество поощрения художников устроило первую публичную благотворительную лотерею в пользу Петербургской детской больницы, на которой разыгрывалось 27 картин и этюдов; 15 из них принадлежали кисти Венецианова, а остальные – его ученикам. Среди проданных работ была и картина «На пашне» – правда, имя покупателя осталось неизвестным.
Почти на полвека картина пропадает из вида, пока около 1890 года это полотно не покупает Павел Третьяков – опять же, у неизвестного продавца.
Но подлинной славой творение Венецианова обязано директору Третьяковской галереи Михаилу Кристи, который в 1930 году, спасая фонды галереи от варварской распродажи за рубеж, выпустил к 150-летию Алексея Гавриловича почтовую открытку с репродукцией картины «На пашне» – дескать, и в то время живописцы обличали нравы царизма.
Аннотация к репродукции гласила: «Если настоящая картина верными реалистическими чертами воспроизводит типическую русскую равнину, то фигура боронящей крестьянки в псевдорусском наряде условна и театральна. Изображение тяжёлого крестьянского труда как игры – продукт дворянского крепостнического мировоззрения. Фигурка сидящего ребёнка, взятая с античной статуэтки, – дань академизму с его классическими трафаретами».
Что ж, приём сработал – большевики оставили Венецианова в покое.
Продолжение следует
