День обещал быть ясным. Метель, всю ночь напролёт колотившая хлопьями снега по окнам, стихла к рассвету, а сейчас на прозрачном голубом небе сияло яркое солнце, благодушно изливающее потоки света на разноцветные крыши домов, золочёные купола небольшой сельской церквушки и лесистые склоны оврагов, словно накрытые искристым мохнатым одеялом. Стояла уютная тишина, нарушаемая лишь щебетаньем птиц.
Картину всеобщего благолепия нарушал только труп, бесформенным кулем лежавший у каменных ворот поместья.
– Полюбуйтесь, Сергей Васильевич, – староста Василий Иванов протянул какой-то окровавленный комок. – Перчатка его сиятельства-с. В вожжах нашли, запуталась. А в кулаке ещё цигарка была... Понюхайте-ка – ещё дымится...
И сунул прямо под нос смятую испанскую сигару panetelas, от которой несло сладковато-приторным дымом.
Управляющий имением Милюковых Сергей Васильевич Щербаков брезгливо поморщился:
– Это для полиции оставьте...
Смерть художника Алексея Венецианова была ужасна. Взбесившиеся лошади, видимо, учуявшие волков или медведя-шатуна, понесли и перевернули сани, раскидав по всей дороге чемоданы и коробки с картинами. Кучер Гришка успел выпрыгнуть, а у барина рука запуталась в вожжах. Художник тоже выпал из саней, но несколько десятков метров лошади волокли его за собой по обледенелой дороге – пока не упёрлись в запертые ворота усадьбы Милюковых. На шум тут же выбежали дворовые бабы с мужиками, которые сперва даже не узнали соседского барина – так густо было залито кровью лицо Венецианова.
– Как его угоразило-то! – качали головами мужики, рассматривавшие рваные раны на лбу покойника. – Словно топором приложили...
– Это его Господь наказал, этого малахольного! – закричала какая-то скотница.
– За что?!
– За иконы его бесовские, вот за что! Или вы сами не знаете?..
Прибежавший управляющий Щербаков тут же пресёк опасные разговоры.
– Василий, распорядитесь насчёт ледника для тела – наверняка, его сиятельство в больницу повезут, на вскрытие. Да пошлите-ка гонца в Вышний Волочёк – пусть из уезда пришлют полицейского пристава для выяснения всех обстоятельств случившегося...
Следствие по делу о гибели помещика Алексея Гавриловича Венецианова шло более полугода.
Наконец в августе 1848 года в Тверской губернской палате постановили: «Уголовная палата слушала дело об убитом лошадьми помещике Венецианове. Приказала: случай смерти вышневолоцкого помещика, происшедшей от ушибов сбесившимися лошадьми, предать суду и воле Божьей».
Тем не менее вся округа была уверена, что художника убили – своя же дворовая прислуга, замаскировавшая убийство под несчастный случай.
Однако чтобы понять мотивы и причины убийства, нам надо вернуться на 20 лет назад, когда беды и неудачи, казалось, начали преследовать художника по пятам.
* * *
Всё началось с ноябрьского наводнения 1824 года, когда вышедшая из берегов Нева едва не смыла Петербург в Финский залив.
Александр Грибоедов писал: «Сама Нева против дворца и адмиралтейства горами скопившихся вод сдвинула и расчленила огромные мосты Исакиевский, Троицкий и иные. Вихри буйно ими играли по широкому разливу, суда гибли и с ними люди, иные истощавшие последние силы поверх зыбей, другие на деревах бульвара висели над клокочущей бездною... Невский проспект превращён был в бурный пролив; все запасы в подвалах погибли; из нижних магазинов выписные изделья быстро поплыли к Аничкову мосту; набережные различных каналов исчезали и все каналы соединились в одно. Столетние деревья в Летнем саду лежали грядами, исторгнутые, вверх корнями...»
Венецианов с семьёй, снимавший дом на Васильевском острове, тогда спаслись лишь чудом. От пережитого ужаса Марфа Афанасьевна с дочками слегла.
Вскоре выяснилось, что материальные дела семьи пришли в полный упадок. Заказы на портреты почти прекратились, а доходов от имения в Тронихе едва хватало на годовой прокорм домашних. Расходы же год от года росли. Строительство нового особняка с мастерской в Сафонкино, содержание петербургской квартиры и художественной школы, врачи для супруги, учителя для дочерей – а это и жалованье, и содержание, к тому же не на год и не на два, – словом, всё это требовало немалых денег.
Дом Алексея Венецианова в Сафонкино. Фото: tretyakovgallery.ruВ отчаянии Венецианов написал даже прошение государю императору с просьбой выделить ему помощь на содержание учеников. Благодаря стараниям тогдашнего президента Императорской Академии художеств и – по совместительству – Государственного секретаря Российской империи Алексея Николаевича Оленина письмо художника легло на стол государю. И монарх собственноручно пожаловал Венецианову ежегодное пособие в три тысячи рублей и чин «художника государя императора с причислением к кабинету его величества», который обеспечивал его заказами до конца жизни. Также Венецианов получил и орден св. Владимира 4-й степени – награду для гражданских служащих, дававшую право на потомственное дворянство.
Царь даже удостоил художника личной аудиенции и сказал, что тот своими трудами «честь делает Отечеству, а ему доставляет удовольствие».
Однако всех этих монарших милостей было явно недостаточно, чтобы залатать дыры в семейном бюджете. (К примеру, только за съёмную квартиру в столице художник отдавал более 1000 рублей в год.)
Тогда с помощью Общества поощрения художеств Венецианов придумал бизнес: он начал делать цветные и чёрно-белые литографии собственных картин. Вскоре первые литографии с таких картин, как «Параня со Сливнева», «Захарка», «Настя с Машей», «Капитошка» и «Дети в поле», поступили в продажу, но публика их почти не покупала. Городским помещикам совершенно не хотелось вешать в своих гостиных портреты крепостных крестьян. Василий Григорович в своём «Журнале изящных искусств» так объяснил фиаско художника: «Венецианов избрал для себя род самый приятнейший. Мы не имеем ещё своих Остадов, Миерисов и проч. Он идёт их путём потому, что изображает природу в простоте её с тою же, как они, верностью и с тою же любовью. Образ живописи его оригинален приятностью кисти, точностью освещения и правдою без прикрас... “Крестьянка с грибами” написана превосходно. Это вещь, в роде лучших фламандской школы. Отчёт, кисть, освещение, краски – всё пленяет. Одна только модель, если смею сказать, не пленительна. Мне кажется, художник во всяком случае должен избрать лучшее. Можно всё написать превосходно, но лучше превосходно писать то, что прекрасно, особенно если выбор предмета зависит от художника...» Проще говоря, зачем вы, господин Венецианов, рисуете этих крестьянских баб? Публика ждёт от вас утончённых барышень.
Кстати, точно такие же слова критики пришлось выслушать и Карлу Брюллову, приславшему в Петербург свою картину «Итальянское утро»: неужели во всей Италии не удалось сыскать более красивой натурщицы?!
И тогда Венецианов решил дать публике то, чего она так хотела увидеть.
Он пишет «Купальщиц» – первое русское полотно в жанре «ню».
Надо сказать, что в мировом изобразительном искусстве трудно сыскать более распространённый сюжет, чем обнажённая женщина, выходящая из какого-нибудь укромного водоёма. И немудрено! Потому что сцена купания – это, пожалуй, единственный повод показать во всей красе обнажённую красавицу, не выходя за рамки приличий. Достаточно вспомнить Тициана и его сонм многочисленных венер и лесных дриад, Рубенса и Рембрандта, чьи шедевры в жанре «ню» висели на самых почётных местах в Эрмитаже.
Но таких купальщиц в России до Венецианова не видывали: у прозрачного ручья в тенистой глубине оврага показаны две юные крестьянские девицы. Простые русские девушки с натруженными руками и крупными крестьянскими ступнями, совершенно далекими от идеалов романтизма и сентиментализма с их культом маленьких девичьих ножек. Но сколько в этих девушках природной женственности, могучей, величавой стати!
Публика была в восторге.
Академия художеств с ходу купила «Купальщиц» – за 700 рублей «по уважению достоинств сего произведения, состоящих в естественности колорита и приятности живописи». И это была единственная картина Венецианова, купленная академиками при жизни художника.
* * *
Для «Купальщиц» Венецианову позировала дворовая девушка Алёнка, которой в то время едва исполнилось 16 лет. Алёна – вернее, Елена Никитина – родилась в деревне Шишелово в многодетной крестьянской семье, но когда девушке исполнилось пятнадцать, Венецианов перевёл её в дворовые девки и отправил работать скотницей в только что основанную усадьбу Сафонкино. Там он и уговорил – или, что вероятнее, просто приказал – позировать ему возле ручья. Причём он написал Алёну сразу в двух видах – как спереди, так и сзади.
Кстати, это не единственная картина с Никитиной. Например, прекрасную Елену мы можем увидеть на таких полотнах, как «В бане», «Купальщица», «Вакханка».
Добрый барин даже побеспокоился о судьбе Алёны – когда девушке исполнилось 18 лет, он выдал её замуж за сверстника Ефима Тихонова, также взятого в дворню, хотя прежде помещики не одобряли вступление дворовых людей в брак – дескать, семейные узы отвлекают от службы. Говорилось прямо: раз вышла замуж девка, она уже не слуга, ей впору детей родить, а не господам служить.
Впрочем, справедливости ради стоит заметить, что и появление незаконнорожденных детей у дворовых девок тоже было весьма обычным делом – тем более что иногда в беременности дворни был виновен сам барин, рассматривавший своих крестьянок как наложниц в гареме.
Но всё это происходило тихо и не выходило из границ усадеб.
* * *
Иное дело – Венецианов. Сам факт того, что картину с голой девкой Никитиной её барин продал чуть ли не самому «государю амператору», вызвал у обывателей Вышневолоцкого уезда настоящую ажитацию. Высший провинциальный свет был фраппирован. И вскоре о раблезианских нравах усадьбы Сафонкино пошли самые невообразимые слухи.
Частично эти сплетни нашли своё отражение в воспоминаниях писательницы Марии Каменской – дочери графа Фёдора Петровича Толстого, вице-президента Академии художеств. Каменская описала жизнь семьи Венециановых в очерке «Семейство Шепотковых», где сам художник был назван как «Евсей Евсеевич», его жена Марфа Афанасьевна Азарьева – как «Марфа Ивакиевна», дочери Александра и Фелицата – как «Агафоклеичка» и «Клёпинька».
И, как писала Каменская, взаимоотношения художника с его женой были очень непростыми.
«Евсей Евсеич в доме, как видно, был большой, и, хотя всегда очень нежен и ласков с Марфой Ивакиевной, но она, видимо, его побаивалась. Мягко стлал Евсей Евсеич, да видно спать-то жёстко было, хотя Марфа Ивакиевна в этом неохотно сознавалась. Разве уж не под силу придёт, так невольно что-нибудь вырвется в разговоре с друзьями...»
Ещё несколько цитат из этого пасквиля.
«Художник в мастерской писал обнажённые женские тела с городских натурщиц, согласно своей “методе”». «Живые натурки сильно начали прибывать… Редкий день не ловил он где-нибудь на улице натурку, приводил её к себе, тотчас же давал ей жалованье, и натурка вселялась вместе с другими натурками на постоянное житьё в мастерских. Таким образом, у него в короткое время составился преизрядный гарем...»
«Он пил полную чашу наслаждений в своём гареме. Но зато Марфа не пила, не ела с двумя дочерьми, сидя в своём курятнике. Совсем забыл о ней… За дверями у мужа, бывало, хохот, грохот, хлопанье пробок в потолок, а у Марфы и огня на кухне не разводили. Посылает, посылает девок к Евсею Евсеичу, просит денег на обед, а от него ответ один:
– Какие у меня деньги? Нет у меня денег!
И принуждена бедная Марфа Ивакиевна занять у кого-нибудь синенькую (пятирублевую купюру. – Авт.), и только к вечеру, бывало, с детьми пообедает. А сколько Марфа Ивакиевна унижений, обид выносила, – просто жалость на неё смотреть бывало. Сидит она в своей клетке с кем-нибудь из знакомых, горько плачет и говорит:
– Вот, матушка, ведь вы мне не поверите, как я вам порасскажу, что он со мной творить изволит со своими натурщицами. Вот и вчера до вечера сидела голодная с детьми, и кабы не вы выручили меня, горькую, дай вам Бог здоровья, так бы и спать голодные легли. И добро бы не было!.. На нет и суда нет. А то ведь пир какой вчера был, всю голову мне прокричали... Ел бы, пил бы там со своими срамницами, а то ещё их дразнить меня посылает. Я это сижу с детьми голодная, а они мне, вот через эту перегородку, колбасы да шампанское кажут...».
Разумеется, таким «воспоминаниям» доверять не стоит – в описываемое время самой Каменской было всего 8 лет, а свою книгу она издала уже в весьма преклонном возрасте, переврав все полузабытые бабкины сплетни. Но сам факт того, что такие слухи ходили, говорит уже о многом.
* * *
Но самое главное – Каменская писала, что разгульная жизнь «Евсей Евсеича» продолжалась до эпидемии холеры 1831 года, которая и унесла его супругу.
В реальности же всё было наоборот.
«Купальщицы» были единственной картиной в жанре «ню», законченной художником при жизни жены. Узнав, какой шум поднялся в уезде, Венецианов уехал из имения в Петербург и надолго оставил писать «обнаженку». В письмах своему соседу Павлу Милюкову он не раз пишет – словно сам себя уговаривает, что в Питере ему дышится лучше и свободнее.
«В Питере лучше, нежели в деревне; конечно, хлопотливее, заботнее, да есть из чего хлопотать; здесь можно жить все двенадцать месяцев, а там только один тот, в которой благополучно пожнутся; здесь два знакомства – официальное и сердечное, короткое, простое, а в деревне толку не найдёшь, и рад бы подразделиться, да приличие не велит – следовательно, в Питере лучше».
В городе он спасался и после смерти жены. Пройдёт долгих пятнадцать лет со дня смерти супруги, а Алексей Гаврилович в письме к брату, Павлу Гавриловичу Венецианову (перед которым у него не было никакой необходимости «держать лицо»), будет писать об этом событии как о незаживающей ране. Это очень пронзительное признание: «Осталось у меня только в живых, близких моему сердцу две дочки, остальные все умерли; самая большая для меня была потеря моей дорогой Марфуши, которая зовёт меня к себе днём и ночью; я чувствую, что долго не наживу, уйду к ней; без неё жить трудно, работать не могу, стал, как младенец, ничего не соображаю; хочу рисовать этюд, а у меня получается корова, хочу писать свой дом в именьице, а у меня получается ковчег Ноя; видно, мысль и разум мои взяла с собой Марфуня, лучше бы она взяла меня с собой... Лучше было бы умереть вперёд мне, а не матери, без которой я и дети, как слепые; скажу тебе одно – без матери дом глохнет, без отца – дом сиротеет и беднеет..»
* * *
К живописи в жанре «ню» Венецианов вернулся через несколько лет после смерти жены, причем, писал он девушек для себя, никому не показывая эти полотна.
Алёна Никитина была не единственной его «натуркой». Довольно часто он писал её двоюродную сестру Анну Никитину, которая за время службы Венецианову родила шестерых незаконнорожденных детей (её муж умер ещё до рождения первенца) .
Из этих шестерых внимание стоит обратить на двоих.
Во-первых, в октябре 1822-го она рожает девочку, которую назвали Марией Богдановой – то есть «Богом данной».
Во-вторых, в марте 1825-го Никитина рожает сына Агапия Богданова.
Агапий воспитывался не в господском доме, но в деревне: как установили тверские краеведы, Елена Никитина отдала его на усыновление своей старшей бездетной сестре Авдотье и её мужу Тимофею. Впрочем, в те времена это было обычное дело, когда в крестьянских общинах многодетные семейные пары частенько «делились» потомством со своими бездетными родственниками. Возможно, такое воспитание и определило его независимый характер.
* * *
Также художнику часто позировали его любимая Капитошка – служанка дочерей Капитолина Назарова вместе со своей сестрой Анастасией, которая также работала служанкой в господском доме. Впрочем, к этим девушкам Венецианов испытывал скорее отцовские чувства: сёстры Назаровы, брошенные своими родителями на произвол судьбы, фактически выросли в господском доме (об этой истории мы уже писали).
Одной из любимых натурщиц художника в конце 30-х годов стала Мария Богданова – дочь Анны Никитиной.
Исследовательница жизни художника Александра Мюллер писала: «Крепостная Маша (о ней он ни одним словом не обмолвился в письмах к Милюкову), эта прекрасно сложенная, красивая женщина, позировавшая для “Туалета танцовщицы”, “Купальщиц”, “Спящей девушки”, служила также одним из сельских “грешных” развлечений художника».
Венецианов устроил и личную жизнь Марии. Летом 1839-го «девица Мария Богданова помещика Алексея Венецианова сельца Сафонкова, дочь дворовой женщины вдовы Анны Никитиной, 19 лет от роду» была повенчана с 30-летним крепостным Григорием Ларионовым.
Тверской краевед Борис Виноградов, изучавший церковные метрики, установил, что в июне 1841 года «у дворового человека Григория Ларионова и законной жены его Марии Богдановой родился сын Модест». Причём при крещении младенца его крестными стали... сам помещик Алексей Венецианов и его дочь Фелицата Алексеевна Венецианова.
«Имя – совсем не крестьянское, – пишет Виноградов. – Да и это единственный случай, когда Венецианов и его дочь оказались воспреемниками при крещении своих крестьян… Эти два факта наводят на подозрения о том, что Венецианов мог быть фактическим отцом этого ребёнка».
Помимо Модеста, Мария Богданова родила и трех младенцев от законного супруга. Но ни один из них не прожил более года, что говорит о плохой наследственности. А вот Модест рос здоровым и крепким ребёнком.
Картина "Туалет Дианы", художник Алексей Венецианов, 1847 год. Фото: wikimedia.orgС весны 1847 года Венецианов работал над большой картиной «Туалет моей Дианы», для которой ему снова позировала обнажённая Мария Богданова, находившаяся на пятом месяце беременности.
Но эта картина так и осталась незавершённой.
* * *
Итак, 4 декабря 1847 года Венецианов решил выехать в Тверь: несколько месяцев назад он получил крупный заказ на роспись домовой церкви дворянского пансиона для бедных детей-дворян в Твери. Летом и осенью он делал эскизы росписей и фресок и теперь готовился представить их заказчику.
Ранним утром по приказанию Венецианова кучер Григорий Лаврентьев запряг тройку серых лошадей в сани с кибиткою, погрузил вещи. С собой рядом он посадил второго кучера Агапа Богданова – старшего брата Марии Богдановой.
В материалах Уголовного дела указано, что первую остановку тройка с санями сделали через пять верст – у деревни Токариха. Записано об этом со слов обоих кучеров: «Как лошади шли смирно, то Венецианов приказал отпустить Богданова, который и слез с беседки, а они отправились в дальний путь».
Вторая остановка, по словам кучера, произошла на горке у въезда с северной стороны в Поддубье, где художник, как писала Александра Венецианова в своих «Воспоминаниях», якобы приказал кучеру остановить и перепрячь лошадей. «Потом он закурил сигару, и они опять пустились в дорогу».
А эта подробность могла быть рассказана лишь единственным свидетелем – кучером Григорием. Но всё могло быть совсем не так.
* * *
Дело в том, что незадолго до трагической смерти у Алексея Гавриловича вспыхнул нешуточный конфликт с прихожанами храма Спаса Нерукотворного образа в Дубровском (ныне это село Венецианово), более известного как церковь Дубровского погоста. Венецианов с учениками сделал для Спасского храма довольно много икон – в том числе и образ Богородицы с младенцем. Но эту икону Алексей Гаврилович написал без соблюдения иконописных канонов.
Храм Спаса Нерукотворного образа в Дубровском. Фото: tretyakovgallery.ruНадо сказать, что иконописание на Руси всегда было ответственным делом. К иконописцам предъявлялись особые требования, изложенные как в постановлении Стоглавого собора, так и в «Послании трёх патриархов об иконном писании», составленном Паисием Александрийским, Макарием Антиохийским и Иоасафом II Московским. В этом документе говорится: «Иконы есть некие неусыпные учёные проповедники или витии, побуждающие людей ко благоговению, для чего обычно книги служат... Иконописцы должны быть засвидетельствованы грамотами с подписями, и им нужно оказывать честь и достоинство. Другие же, которые дерзают браться за иконописание без свидетельства благоговейных иконописцев, тем не только не следует оказывать честь, но должны быть запрещены и наказаны, ибо не прощается покушение и не на такое святое дело. Ибо проклят, сказано, всякий творящий дело Божие с небрежением; пусть пишут, но мирские вещи, а не святые иконы и красоту первообразную».
Канонические устои охватывали все выразительные средства иконы. В композиционной схеме были зафиксированы все признаки и атрибуты, присущие иконе того или иного вида. Было утверждено более двухсот типов иконографических изображений Богоматери – так называемых «изводов». Например, самым распространённым в Русской церкви «изводом» является Одигитрия, то есть Путеводительница. Это поясное изображение Богоматери с Христом на руках. Одежда Одигитрии – это мафорий, туника и чепец. Мафорий – покрывало, окутывающее голову и плечи, которое, как правило, пурпурного или тёмно-вишневого цвета, что означает принадлежность к царственному роду. Мафорий одевается на тунику – длинное платье с рукавами и орнаментом на обшлагах. Туника окрашивается в тёмно-синий цвет, что символизирует целомудрие и небесную чистоту. На голове Богоматери под мафорием – чепец зелёного или синего цвета.
Но в то время Венецианов был совершенно очарован творчеством Рафаэля: как раз в 1836 году по приказу государя Николая Павловича в Эрмитаж доставили одну из самых знаменитых мадонн Рафаэля – «Мадонну Альба».
Рядом висели копии других мадонн Рафаэля, в том числе и холст с копией «Мадонны Грандука» из флорентийского палаццо Питти.
Воспитанникам Императорской Академии художеств внушали, что мадонны Рафаэля – это идеал изобразительного искусства, что превзойти по мастерству великого итальянца уже невозможно. Совершеннее некуда. Оставалось только восхищаться, копировать и подражать.
Икона, написанная Алексеем Венециановым для храма Спаса Нерукотворного образа в Дубровском. Фото: Тверская картинная галереяВенецианов был в полном восхищении. Он много лет добивался у руководства Академии права копировать «Мадонну Альба» (работать с картинам Рафаэля было позволено только профессору Флорентийской академии художеств и Римской академии св. Луки Фёдору Антоновичу Бруни). И в своём поместье, работая над «вакханками» и «купальщицами», Венецианов оттачивал «рафаэлевский» стиль письма – мягкое наложение красок с невидимыми границами мазков.
Под влиянием «Мадонны Грандука» Венецианов написал и образ Богородицы для Спасской церкви.
Но крестьяне не поняли малахольного помещика, увидев лишь нарушение церковных канонов. Многие были уверены, что для иконы ему позировала «натурка» Богданова.
– Не желаем молиться дворовой шлюхе! – заволновались крестьяне.
– Убрать икону!
– Сжечь! Руби её, братцы!
Конфликт с верующими грозил художнику судебным разбирательством и уголовным наказанием в случае оповещения Тверского архиепископа и Уголовной палаты губернии.
Иконостас храма Покрова Пресвятой Богородицы в Поддубье. Фото: hram-tver.ruВ итоге икону пришлось снять и передать подальше – в церковь Покрова Пресвятой Богородицы в Поддубье, к отцу Василию Владимирову, о чём художник сам написал в одном из писем: «Образ Спасителя и Божьей Матери я отослал к Василию Матвеевичу и потом съездил туда...». Правда, отец Василий, опасаясь волнений, повесил «возмутительную» икону у себя в покоях, а не в храме. На всеобщее обозрение он решился выставить венециановскую Мадонну лишь спустя много лет после гибели художника.
По иронии судьбы, именно возле этой церкви Венецианов и принял смерть.
* * *
Людской гнев на «богохульника» вполне мог коснуться и самой Марии Богдановой. И не только гнев. В частности, в «Уложения о наказаниях уголовных и исправительных» Российской империи в разделе «О преступлениях против веры» прямо запрещалось изготовление икон: 1) написанных в нарушение правил, установленных церковью (например, в духе итальянской церкви); 2) резных, литых и т.п.; 3) изготовленных в «соблазнительном виде». Наказание – каторга в Сибирь.
Возможно, именно об этом и хотел поговорить с барином 25-летний Агапий Богданов.
Дескать, не губите девку, ваше благородие! Вы в столицу свою уедете, а нам здесь жить! И так прохода люди не дают, а теперь, боюсь, подпалят нам избу...
Но разговора не получилось.
И тогда Богданов решился на заранее обдуманное убийство. Как писал историк Борис Виноградов, крестьяне в имении Милюковых рассказывали, что в снегу возле того места, где в тройке Венецианова якобы перезапрягли лошадей, они нашли тряпку, смазанную медвежьим жиром. Известно, что от медвежьего запаха может взбеситься любая даже самая флегматичная лошадь. Но вряд ли кучер каждый день носил с собой баночку с медвежьими жиром – на «всякий случай». Значит, убийство было спланировано.
Дальнейшие события могли развиваться так. Богданов идёт домой, обеспечивая себе алиби: в момент смерти барина его все видели дома. Лаврентьев же быстро везёт труп к имению Милюковых. Когда тройка подъехала к самому спуску на Поддубье, Лаврентьев намотал вожжи на руку уже мёртвого художника, вложил в кулак дымящуюся сигару, а затем ткнул тряпку с медвежатиной в морду лошадей. Тут главное было не только увернуться от животных, но и ловко опрокинуть сани, помогая вывалиться трупу.
Место трагедии было выбрано со знанием дела: взбесившихся лошадей, тащивших перевёрнутые сани и безжизненное тело барина, видели несколько крестьян, выступивших потом свидетелями в пользу Лаврентьева и подтвердивших несчастный случай.
* * *
Разумеется, исполняющий должность полицейского пристава 1-го стана дворянский заседатель Васильев не был дураком и сразу же заподозрил дворовых Григория Лаврентьева и Агапа Богданова «в намерении лишить жизни помещика своего».
Оба кучера были задержаны и несколько раз допрошены.
И хотя обстоятельства трагедии не слишком-то походили на несчастный случай, у пристава Васильева не оказалось ни одной улики, доказывающей версию убийства. Да и крестьяне все выгораживали Лаврентьева и Богданова – дескать, Господь сам наказал «развратника» и «богохульника», нечего тут и думать.
11 декабря 1847 года Васильев отправил донесение в Вышневолоцкий земский суд, что помещик Венецианов ехал на лошадях, которые взбесились, выкинули его из повозки и убили до смерти.
Следствие продолжалось до августа 1848 года, пока Тверская палата уголовного суда не постановила считать всё происшедшее несчастным случаем. Немало этому поспособствовали и дочери покойного художника, решив, что публичное расследование убийства может подорвать достойную репутацию отца.
В конце концов, как писал князь Николай Волконский, в тогдашней России «на каждого помещика хотя бы раз в его жизни нападали крестьяне». Обычное-с дело.
* * *
Первый крест на могиле Алексея Венецианова. Фото: РГИАПосле похорон отца дочери установили на могиле памятный крест высотой более двух метров с бронзовой палитрой и надписью: «Живописец Его Императорского Величества академик Алексей Гаврилович Венецианов, скончался в 1847 году декабря 4 дня на 68 году жизни. Незабвенному родителю от двух дочерей его». Вскоре они выгодно продали имение и уехали в Петербург. С собой они взяли Капитошку и Модеста, следы которых окончательно затерялись в столице.
Барский дом в Сафонково простоял до 1938 года – последний хозяин особняка продал его за 2 800 рублей на слом. Сейчас об усадьбе художника напоминают только старая дорога через лес да поросшие мхом гранитные валуны фундамента, торчащие из-под палой листвы: видимо, Алексей Гаврилович был уверен, что строит своё родовое гнездо на века.
