Сегодня, 30 октября, в День памяти жертв политических репрессий, мы вспоминаем о том, как писатели Варлам Шаламов, Олег Волков и Александр Солженицын описывали эти столы в своих книгах.
А на фото – стол чекиста в Музее им. Сталина в Гори. Он стоит в отдельной небольшой по сравнению с остальными залами комнате, в подвале музея. Очень похожий я видел в Музее Шиндлера в Кракове на Липовой улице, 4 и в музее мемориала «Медное» под Тверью, где захоронено свыше 6 000 поляков, расстрелянных по катынскому делу, и около 5 000 наших соотечественников, Бог знает, за что убитых.
«Следователь Ботвин был ленивым человеком моих лет и дело мое готовил не спеша. В моем присутствии прерывал допрос и к моему же делу подшивал какие-то бумажки. Жилищный кризис, недостаток кабинетов для работы обострял все действия ЧК. Ботвин получал кабинет для работы со мной на какой-то определенный срок, а потом его выгоняли оттуда, как «последнюю падлу».
– Вылетишь отсюда, как последняя падла, если хоть час пробудешь, – услышал я в коридоре голос какой-то высшей персоны.
Ботвин был чином невелик, и поэтому, неизбежно циник и лентяй, он экономил время тем, что работал в моем присутствии. Все справки, поступавшие по моему делу, были навалены около его же стола. Ноги наши соприкасались во время допроса, так тесны были тогдашние кабинеты еще времен Дзержинского. Прочесть [можно] своими глазами любую строку из того, что перед тобой раскладывают не спеша и не желая спешить. Я тогда с удовольствием просмотрел, перечел через стол свое собственное дело 1929 года. Арест, допросы, папку с показаниями свидетелей в начале и конце следствия и, наконец, последний листок в моем тогдашнем деле – отказ расписаться в получении приговора».
В. Шаламов. «Арест»
«Следователь был невысок, худощав, небрит. Здесь был только его служебный кабинет и железная койка, покрытая солдатским одеялом, и скомканная грязная подушка. Стол – самодельный письменный стол с перекошенными выдвижными ящиками, туго набитыми бумагами, какими-то папками. На подоконнике ящик с карточками. Этажерка тоже завалена туго набитыми папками. Пепельница из половины консервной банки. Часы-ходики на окне. Часы показывали половину одиннадцатого. Следователь растапливал бумагой железную печку.
– Пишите! – диктовал следователь. – «Начальнику прииска. Заключенного Криста, год рождения, статья, срок, заявление. Прошу перевести меня на более легкую работу...» Достаточно.
Следователь взял недописанное заявление Криста, разорвал его и бросил в огонь... Свет печки на мгновение стал ярче.
– Садитесь к столу. С краюшка».
В. Шаламов. Почерк
«Дежурному слепни надоели до смерти. Дотянуться, чтобы их передавить, лень, да и новые скоро наберутся. Впрочем, у него есть занятие. Он макает перо в пузырек с чернилами и, остыскав на исчирканных листках потрепанной книжки пропусков свободное место, выводит свою подпись. Пишет старательно, навалившись грудью на стол, сопя и высовывая кончик языка. Пухлые пальцы крепко сжимают тонкую ручку у самого пера, а росчерка, какого хочется, не получается… С. Хряков… С. Хряков… С. Хряков…
«С» выходит здорово, не хуже, чем у начфина Семенова, а вот завиток после «в» – никуда, закорючка какая-то, не поймешь, к чему, и всякий раз по-иному! Хряков отшвыривает книжку, затыкает пузырек бумажкой, с огорчением замечает чернила на указательном и большом пальцах, про себя легонько матерится и уставляется в окошко.
***
Для начала он, отпустив кивком конвоира, углубился в чтение газеты, предоставив мне с полчаса праздно сидеть на стуле. Вдруг поднял голову.
– А, это вы! Ну что ж, будем разговаривать по-настоящему.
Отшвырнув газету, резко выдвинул верхний левый ящик стола, достал пистолет. Положил перед собой, повертел. Вынул обойму, вставил обратно, заслал патрон в ствол, поиграл предохранителем и снова положил на стол, уже справа от себя. Несколько раз перекладывал, демонстрируя, что подбирает место, откуда способнее всего было бы схватить его. И снова на меня уставился. Потом вдруг разразился:
– Еще долго будешь, сволочь белогвардейская, морочить голову? Отпирается, говнюк, когда свои давно кругом обосрали! Открыли, что ты за гад продажный… На… на… гляди…»
О. Волков. «Погружение во тьму»
«Уже в девятнадцатом году главный следовательский прием был: наган на стол. Вспоминая своё и по рассказам он насчитывает 52 приема пытки. Или вот еще как: зажимают руки в специальном устройстве – так, чтобыладони подследственноголежали плашмя на столе – и тогда бьют ребром линейки по суставам– можно взвопить!..
***
Он показал мне на табуретку против себя через стол, осведомился о фамилии. Справа и слева от чернильницы перед ним лежали стопочки белых одинаковых бумажонок в половину машинописного листа – того формата, каким в домоуправлениях дают топливные справки, а в учреждениях – доверенности на покупку канцпринадлежностей. Пролистнув правую стопку, майор нашел бумажку, относящуюся ко мне. Он вытащил её, прочел равнодушной скороговоркой (я понял,что мне – восемь лет) и тотчас на обороте стал писать авторучкой,что текст объявлен мне сего числа.
Ни на полудара лишнего не стукнуло мое сердце – так это было обыденно. Неужели это и был мой приговор – решающий перелом жизни? Яхотел бы взволноваться, перечувствовать этот момент – и никак не мог. А майор ужепододвинул мне листок оборотной стороной. И семикопеечная ученическая ручка с плохим пером, с лохмотом, прихваченным из чернильницы, лежала передо мной.
– Нет, я должен прочесть сам.
– Неужели я буду вас обманывать? – лениво возразилмайор. – Ну, прочтите.
И нехотя выпустил бумажку из руки. Я перевернул её и нарочно стал разглядывать медленно, не по словам даже, а по буквам. Отпечатано было на машинке, но не первый экземпляр был передо мной, а копия:
В ы п и с к а
из постановления ОСО НКВД СССР от 7 июля 1945 года, 1 N .....
Затем пунктиром все это было подчеркнуто и пунктиром же вертикально разгорожено:
С л у ш а л и:
Об обвинении такого-то (имя рек, год рождения, место рождения).
П о с т а н о в и л и: Определить такому-то (имя рек) за антисоветскую агитацию и попытку к созданию антисоветской организации 8 (восемь) лет исправительно-трудовых лагерей.
Копия верна. Секретарь...........»
А. Солженицын. «Архипелаг ГУЛАГ»
