Из воспоминаний Геннадия Гузанова, сапера 38-й инженерной саперной бригады:
«Призвали нас в 41-м году. Кто-то из ребят уехал в Кутаиси, в Грузию, мы же попали в Туркмению, в Туркестанский военный округ, в район Кушки. Вообще обстановка тогда там была напряжённая. Регулярно проводились политинформации… Ведь ждали, что англичане на нас нападут, что враг через Афган пойдет – на Туркмению. Была такая информация, что вот-вот и пойдет. А враг пошёл через Польшу, с запада...
День 22 июня конкретно у нас ничем особенным не выделялся. Кто-то дежурный по конюшне был, кто-то на занятиях, и все такое прочее... Потом всех собрали на политинформацию, – был у нас один политрук, лейтенант. И вот он сообщает: «Товарищи, вот, без объявления войны немцы напали на западную границу нашей России-матушки. Наступление, бомбардировки, все прочее, прочее...»
Потом уже в городе Мары сформировался 222-й отдельный инженерно-саперный батальон. Не чувствовалось тогда, конечно, еще никакой организованности. Нас, русских было мало. В основном узбеки, туркмены, таджики... По-русски они плохо разговаривали. И повезли нас на фронт. Не успели мы опомниться, как очутились под Гжатском. Остановили нас на запасных путях, потому что с запада беспрерывно шли составы. Мы видели, как скот гнали в Россию, поближе к Москве. А часа в два утра вдруг дежурный по эшелону кричит: «Боевая тревога, боевая тревога!» Тишина вокруг… а немец спустил большой десант…
Выдали каждому из нас по пять патронов к карабину. А что эти пять патронов!.. Пук-пук – и всё. А эти висят на парашютах и стреляют, стреляют. Паника поднялась, и тут уж всё... Появились первые раненые. Паровоз заревел, дал задний ход и ушёл. Теперь ни кухни у нас, ни лошадей – ничего. Остались только в том, что успели на себя одеть: кто брюки натянул, кто – гимнастерку. Тут кто-то кричит: «Ликвидируй десант! Делай как я!», – нашелся какой-то младший лейтенант. А офицеры… Были офицеры, да все вышли. Нет никого! Командира эскадрона нет, политрука нет – все разбежались.
Сколько-то нас собралось вокруг лейтенанта. А он матершинник такой попался, давай ругаться: «Да что мы не мужики что ль?!» Ну собрались… А чего дальше делать-то? Патронов нет. Оборону занять негде, подготовить её нечем. Стоим, молчим. Вокруг нас с запада безбрежной рекою бредёт скот. И эти, в униформе, опустив глаза, идут. Оружие бросили, побежали… А бежать-то некуда. Ну, побежишь. Так ведь все пути всё равно через Москву. По-другому не пройдешь. Поймают – трибунал.
Но отступать все равно пришлось. Обошли мы Гжатск стороной, лесочком, и пошли в направлении на Малоярославец. Там таких особо крупных лесов нет, одни подлески да кустарник. Кругом стрельба: сзади стреляют, впереди стреляют и сбоку стреляют... Откуда, в кого, кто стреляет? Ничего не понятно. Жрать нечего. Что характерно: пока до Малоярославца шли, никто куска хлеба нам не дал. Попросишь чего, в ответ только проклинают. Тяжело вспоминать такое. В слезы бьёт…»
Из дневника писателя Всеволода Иванова (Москва):
«27 июня. Всюду шьют мешки, делают газоубежища. Появились на заборах цветные плакаты: никто не срывает. Вечером – Войтинская звонит, говорит, что я для "Известий" мобилизован. А я говорю: «"Красная звезда" как же?». Она растерялась. Очень странная мобилизация в два места. В промежутке между работой стараюсь не думать, занимаюсь всяческой ерундой – читаю халтурную беллетристику, письма…
8 июля. ...Вся Москва, по-моему, помимо работы занята тем, что вывозит детей. Пожалуй, это самое убедительное доказательство будущей победы – гениальные муравьи всегда первым долгом уносят личинки. – Закрасили голубым звезды Кремля, из Василия Блаженного в подвалы уносят иконы... В Союзе писателей все говорят о детях; пришли два писателя – хлопочут об огнетушителях для своих библиотек. Барто хлопотала о себе – ей очень хочется в Свердловск, т. к. Казань ей кажется слишком близко...»
Из воспоминаний Густава Хильгера, советника посольства Германии в СССР:
«В последние недели, предшествовавшие германскому нападению на Советский Союз, мы жили под огромным стрессом мрачных предчувствий. Так как посольство уже было не в состоянии выполнять какую-либо полезную работу, а Берлин совершенно явно больше не интересовался нашей отчетностью, я погрузился в чтение и в продолжительные дискуссии с послом и коллегами.
До самого начала военных действий германское посольство в Москве не имело четкого представления, действительно ли и окончательно ли Гитлер решил напасть на Советский Союз и какую дату он назначил для начала операций. Мы её узнали 14 июня от доверенного человека, прибывшего из Берлина, – нападение произойдет 22 июня. Почти в то же время Министерство иностранных дел приказало посольству принять меры для обеспечения безопасности секретных архивов; посольству было сказано, что Берлин не имеет возражений против не привлекающего внимания отъезда женщин и детей. Поэтому все иждивенцы посольского персонала воспользовались этой возможностью покинуть Москву, так что моя жена была единственным внештатным членом посольства, когда разразилась война. До последнего момента советская сторона придерживалась своей политики умиротворения Германии. Например, советские должностные лица оказывали полное сотрудничество при прохождении всех выездных формальностей для многочисленных германских граждан, покидавших страну, а пограничники были еще более вежливы к ним, чем до этого.
Встречи между графом Шуленбургом и Молотовым, которые были столь частыми в предыдущие двенадцать месяцев, уже не проводились. Текущие вопросы решались помощником Молотова Вышинским. Но в субботу, 21 июня, в 9.30 вечера Молотов неожиданно пригласил к себе в Кремль германского посла. Это была моя предпоследняя из многочисленных поездок в Кремль.
Молотов начал беседу, заявив, что германские самолеты уже какое-то время и в возрастающем количестве нарушают советскую границу. Его правительство поручило ему заявить германскому правительству о том, что ситуация стала невыносимой. Различные свидетельства, произнес он, производят впечатление, что «советское правительство вызывает у германского правительства недовольство». Советское правительство, продолжал он, не знает, чем вызвано это недовольство. Не югославским ли вопросом?
Граф Шуленбург лишь ответил, что не располагает какой-либо информацией, способной пролить свет на эту проблему. Молотов сказал, что он получил сведения, что не только германские предприниматели выехали из Советского Союза, но и члены семей работников посольства. Шуленбург попытался оправдать отъезды, заявив, что это всего лишь обычные поездки в отпуска в Германию, вызванные естественными трудностями московского климата. Тут Молотов прекратил свои попытки, смиренно пожав плечами.
22 июня в три часа утра из Берлина была получена телеграмма, в которой послу приказывалось отправиться к Молотову и вручить ему следующую декларацию: концентрация советских войск у германской границы достигла размеров, которые германское правительство не считает возможным терпеть. Поэтому оно приняло соответствующие контрмеры. Телеграмма заканчивалась приказом не вступать с Молотовым в какие-либо дальнейшие дискуссии.
Чуть позже четырех часов утра мы снова входили в Кремль, где нас сразу же принял Молотов. У него было усталое и измученное выражение лица. После того как посол вручил свое послание, в течение нескольких секунд царила тишина. Затем он спросил: «Это следует считать объявлением войны?» Посол приподнял плечи и безнадежно развел руками. Затем Молотов произнёс в слегка повышенном тоне, что послание, которое ему только что вручено, не может означать ничего иного, кроме объявления войны, поскольку германские войска уже пересекли советскую границу, а советские города Одесса, Киев и Минск подвергались бомбардировке в течение полутора часов.
А потом Молотов дал волю своему возмущению. Он назвал действия Германии нарушением доверия, беспрецедентным в истории. Германия без какой бы то ни было причины напала на страну, с которой заключила Пакт о ненападении и дружбе. Объяснения, представленные Германией, – пустой предлог, поскольку нет никакого смысла говорить о сосредоточении советских войск у германской границы. Если там и были какие-то советские войска, то только для проведения обычных летних манёвров. Если германское правительство считает себя обиженным этим, то ноты протеста советскому правительству было бы достаточно, чтобы последнее отвело свои войска. «Мы наверняка не заслужили этого», – такими словами Молотов завершил свое заявление.
Посол ответил, что не может ничего добавить к тому, что было ему поручено правительством. Он лишь добавил просьбу, чтобы членам посольства было разрешено покинуть Советский Союз в соответствии с нормами международного права. Молотов кратко ответил, что обращение с германским посольством будет на принципах взаимности. С этим мы молча оставили его, но с обычным рукопожатием.
Выезжая из Кремля, мы заметили ряд машин, в которых можно было различить генералов. Доказательством тому, что германское нападение ранним утром 22 июня явилось совершенным сюрпризом, может служить тот факт, что в это воскресное утро ряд ведущих военных командиров не смогли отыскать сразу же, потому что те проводили выходные на своих дачах под Москвой.
Вечером 22 июня НКВД потребовал, чтобы все члены германского посольства покинули свои частные места проживания и собрались в канцелярии посольства. Так как наш персонал насчитывал свыше ста человек, это помещение оказалось для нас маленьким. Мне пришлось долго разговаривать с советскими ответственными лицами, пока некоторым из нас не было разрешено перейти в другое здание, принадлежащее посольству. 24 июня нас всех отправили в Кострому, где разместили на пять дней в рабочем общежитии. Потом нас повезли через всю Россию до Ленинакана возле армяно-турецкой границы и держали там, пока точно такая же процедура по обмену персоналом советского посольства в Германии не была проведена государствами-посредниками и Турцией – страной транзита.
Тем временем советские граждане из Германии проехали через Свиленград на границе Болгарии и Турции и прибыли на другой конец Турции. Когда эта группа 13 июля 1941 года пересекла границу Турции, нам было позволено покинуть Советский Союз».
Из воспоминаний Леонида Собковича (школьника на момент начала войны):
«Воскресенье, 22 июня 1941 года, было абсолютно мирным днём, все спали. Хотя накануне пришел домой отец и сказал моей матери: «Саша, вот-вот начнется война. Надо к этому готовиться. У меня начнутся всякие мероприятия в МТС». Но дальше он на эту тему не стал распространяться. И вдруг посреди тихой ночи раздался очень страшный рев и гул каких-то машин. Выскочив моментально из дома, мы увидели, как прямо над нашими головами и домами, едва не касаясь их крыш, летят немецкие самолеты…
На нас они свои бомбы не сбрасывали, так как летели бомбить Киев. Потом к маме пришел сосед, оказавшийся старым солдатом, и тихим голосом сказал: «Началась война!» Мы тогда стали ждать своего папу.
Я взял тут же лопатку и начал у себя под вишней копать окоп, чтобы в случае возможного боя там можно было бы посидеть и укрыться. Копал я его со своей стороны, перед вишнёвой полосой. Яму я выкопал, наверное, с полметра. Все-таки постарался сделать так, чтобы мы все поместились. Но тут вдруг в дом врывается папа и с возмущением говорит: «Какой окоп?! Кто придумал? Что вы тут мне делаете?» «Но куда ж мы с детьми денемся?» – сказала ему мама. «Да я ж сказал, что пригоню машину». Но потом, подумав сколько-то минут, сказал: «Ну ладно, копайте окоп. Но только не здесь. Пойдем сюда!» И он повел меня тоже к вишням, но которые, правда, росли уже за домом. «Вот здесь копай!» – сказал он мне и тут же умчался. С тех пор я папу до самого 1944 года больше не видел.
Но с отцом, собственно говоря, тогда получилось что? Как только он умчался к себе на работу, у них в МТС сразу же началась спешная эвакуация всей техники. Им дали даже соответствующее предписание: «Как только дойдете до Киева, явитесь в исполком за получением новых инструкций и указаний!» Но когда они дошли до Днепра и он явился в исполком, там на месте никого не оказалось, ветер только бумаги разносил. В этой критической ситуации отец принимает решение потопить всю технику, чтобы она не досталась немцам, в Днепре.И они её затопили. А что же делать дальше? Кто-то сказал: «Я, наверное, пойду домой». А папа был коммунистом, его в районе хорошо знали. Поэтому он сказал: «А мне нельзя домой возвращаться. Меня или повесят, или расстреляют». Поэтому он сначала куда-то там отправился, а куда именно, я не знаю. Но вскоре после этого на Украине организовалось партизанское движение, к которому мой папа и присоединился.
Мы же, выкопав здоровенный и глубокий, по нашим деревенским меркам, окоп, стали его улучшать. Помню, я тогда разобрал кусок стены от дома, вытащил оттуда довольно-таки хорошие брусья, заложил ими окоп и засыпал, оставив небольшой люк. Мама в окоп захватила даже подушку: для того, чтобы грудничку Саше, моему братику (сейчас живет в Киеве), было теплее. Разместились мы в окопе всемером: мама, я, братья Саша и Боря, сестра Клара и соседка со своим ребенком. Эта соседка, как только увидела, что творится такое дело, попросилась к нам: «Можно я с вами и с девочкой посижу?» Мы не стали возражать и их к себе пустили. Потом, когда послышались первые очереди, мы этот люк прикрыли подушкой. А потом началась самая настоящая бойня! Я вам так скажу: выдержать эту одну ночь в окопе, наверное, любому человеку было бы достаточно, чтобы понять, что такое война и насколько она страшна. Мы постоянно слышали, как летят снаряды и потом со звуком «фии-ба-бах» падают и взрываются. Каждого снаряда, едва мы слышали звуки его приближения, ждали, как своего. Нечего и говорить, состояние наше было ужасным. Уже потом мы научились различать и узнавать правильность падения снаряда. Мы прекрасно понимали, что если раздается визжание и свист, то снаряд полетит дальше и нас не заденет, а если до нас доносится звук «чи-чи-чи», то он упадет рядом с нами. И точно, после очередного «чи-чи-чи» земля начинает шевелиться и обсыпает наш окоп. Видно, снаряд упал где-нибудь неподалеку. Все эти страсти продолжались до полуночи. Когда же наступила тишина и мы начали убирать от себя землю, мама под крики грудничка Саши стала мне говорить: «Сынок, пить хочу, пить хочу». Тогда я выскакиваю из окопа, врываюсь в дом, хватаю ведро воды вместе с кружкой и бегом пролезаю в окоп. Но едва я это сделал и напоил свою мать, как бойня вновь продолжилась до самого утра.
Утром, когда грохот артиллерии прекратился, мы наконец выбрались из своего окопа. Картина нам представилась ужасающая. Нас окружали одни воронки. Что же касается того места, где я первоначально начал копать для нашей семьи окоп, то там под вывороченной обгоревшей вишней была огромная яма. То есть, если бы мы пошли прятаться от боя в этот окоп, то все бы погибли. Этот случай до сих пор сильно поражает меня. Почему отец дал совет перенести окоп в другое место? Стратегически он, наверное, это дело понимал лучше меня. В общем, не знаю, в чём состояла причина, но вышло дело именно таким образом.
Затем вместе с мамой мы кинулись к своему соседу – старому солдату, который и сказал: «Знаешь что, Шура? Забирай детей и тикайте отсюда, потому что скоро здесь опять начнется страшная бойня». Сосед, конечно, неплохо понимал происходившую обстановку. Ведь в Новоград-Волынске находилось огромное количество дотов, мощнейших бетонированных укреплений, которые немцы, безусловно, пытались захватить. Там, кстати, наши военные после того, как немцы пошли на Киев, еще десять суток держали оборону. Их оттуда и дымом, и чем угодно выкуривали. Но эти доты находились за другим берегом реки Случ. Мы же стояли с этой стороны. «Другого выхода нет, только тикать!» – обрисовал нам наше положение старый солдат. Захватив с собой какую-то торбочку с едой, мы пошли на восток. Ночевали под кустами. Было, конечно, не тепло, но и не холодно – прохладно. Мы дожидались утра и продолжали своё движение. И вдруг три дня спустя, выйдя на пшеничное поле, мы увидели, как по нему движутся немецкие танки. Все мы собрались в кучку: и женщины, и дети. На одном мальчике оказалась надетой красноармейская пилотка. Так они тут же потребовали поскорее снять её. Начались всякие разговоры. Какая-то женщина сказала: «Немцы были у нас в Гражданскую, но они как-то не очень свирепствовали. Может, нас и пронесёт...» Тогда мама всем сказала: «Женщины, оденьте все белые платки. Тогда немцы поймут, что мы люди мирные. Потом нам представилась следующая картина. Танки пошли цепью и стали стрелять по пшенице, которая, в свою очередь, заполыхала огнём. Посмотрев на нас, немцы сказали что-то вроде того: цурук нах хаус. Переводчик нам пояснил их требование: «Если у вас документы в порядке то возвращайтесь домой!» Но какие у нас могли быть документы? Но они, посмотрев на то, что идут обычные женщины с детьми, так нас и оставили. Это наступала обыкновенная армия. Они на нас махнули рукой, сказав: возвращайтесь домой, назад!
В этот самый момент, когда все люди стали возвращаться назад, маме стало страшно. Мы начинаем просить её: «Мама, пойдём лучше домой!» «Боже! – восклицает она. – Нам же далеко идти. Мы что, целую неделю опять пойдём пешком?» Тогда мы предложили: «Пойдём тогда до бабушки!»
До бабушки мы дошли за пять суток. Помню, когда трое суток прошли, ночевали где-то под забором в селе Исходном. Так вышли местные жители и сказали нам: «Ну что вы ночуете с детьми под забором? Идите в дом!» Они нас покормили, уложили, и мы у них переночевали. В итоге мы все-таки добрались до своей бабушки».
Из воспоминаний Николая Осинцева, начальника штаба дивизиона 188-го зенитно-артиллерийского полка РККА:
«20 июня 1941 года всех нас, кто оставался в городке, подняли по боевой тревоге. Мы заняли тогда боевые позиции вокруг Минска. А 22-го числа в 4 часа утра услышали звуки: бум-бум-бум-бум. Оказалось, что это немецкая авиация неожиданно налетела на наши аэродромы. Наши самолеты свои аэродромы не успели даже сменить и оставались все на своих местах. Их почти всех уничтожили. Насколько мне известно, в первый день войны в приграничной полосе было уничтожено что-то около 200 наших самолетов. Почему мы их не смогли спасти? Потому что, как говорится, на это не было дано соответствующей команды. Аэродромы-то, конечно, были подготовлены для этого. Но так как команды не было, ни один из самолетов не перелетел: остались все на своих местах. Так их там и накрыли поэтому. В то время во всех приграничных округах Советского Союза сложилось такое положение, что никто сверху, ни правительство, ни министр обороны, не давали команды развернуться, выдвинуться на передовые позиции и что-то против немцев решительное предпринять.
Что мне запомнилось в первые дни войны, так это то, что 23-го числа у нас в Минске не вокзале поймали двух немецких шпионов, которые к нам были заброшены. До этого, пока перед нападением мы служили на границе, у нас и провокаций-то никаких не было. А тут, значит, шпионов нашли. Они были все одеты в нашу форму и все, понимаете ли, полковниками нарядились. И как только одного этого полковника взяли, так по эмблемам на петлицах на чистую воду его и вывели. Так-то у него все обычно было. Ну полковник – и полковник. Нашивки были - те. А вот эмблемы артиллерийские оказались неправильными. Сразу определили, что форма не совсем та. По ней его и задержали. Он оказался шпионом. Выяснилось, что ночью их выбросили к нам на самолете, и они, значит, за нами шпионили. Ну а что они делали? Они поступали следующим образом. Вот, скажем, если немецкий самолет подходит к какому-то объекту, они пускают ракетницу, тем самым его освещая. То есть они освещали тот объект, который немцы собирались бомбить. Вот таких шпионов много было в то время».
* * *
Из письма Алоиза Шефера, майора 10-й моторизованной Баварской пехотной дивизии:
Милая Хедвиг! Я приветствую тебя и наших детей в тот момент, когда бомбардировщики над нами с рёвом уносятся вперед, тысячи стальных орудий немецкой артиллерии направлены за Буг на русские большевистские позиции, а пехота и танковые войска ожидают, чтобы высадиться и атаковать Советский Союз. Это начало битвы, которую я всегда предсказывал и которая рано или поздно должна была произойти. Трагично, что земля, на которую мы сейчас возвращаемся с оружием в руках, уже была в нашем владении в 1939, но мы должны были сами передать её большевикам. В Брест-Литовске даже прошёл по этому поводу совместный (!) парад…»
Из воспоминаний Гельмута Колаковски, унтер-офицера 8-й Силезской пехотной дивизии:
«Поздним вечером 21 июня наш взвод собрали в сараях и объявили: «Завтра нам предстоит вступить в битву с мировым большевизмом». Лично я был просто поражён, это было как снег на голову: а как же пакт о ненападении между Германией и Россией? Я всё время вспоминал тот выпуск «Дойчевохеншау», который видел дома и в котором сообщалось о заключенном договоре. Я не мог и представить, как это мы пойдем войной на Советский Союз». Приказ фюрера вызвал удивление и недоумение рядового состава. Но недоумение тут же сменилось облегчением избавления от непонятного и томительного ожидания на восточных границах Германии… Мой командир был в два раза старше меня, и ему уже приходилось сражаться с русскими под Нарвой в 1917 году, когда он был в звании лейтенанта. «Здесь, на этих бескрайних просторах, мы найдем свою смерть, как Наполеон», – не скрывал он пессимизма... Гельмут, запомните этот час, он знаменует конец прежней Германии».
* * *
Из воспоминаний Иоганна Данцера, артиллериста 45-й пехотной дивизии Вермахта:
«В самый первый день, едва только мы пошли в атаку, как один из наших застрелился из своего же оружия. Зажав винтовку между колен, он вставил ствол в рот и надавил на спуск. Так для него окончилась война и все связанные с ней ужасы… За первые сутки боёв в России наша дивизия потеряла почти столько же солдат и офицеров, сколько за все шесть недель французской кампании...
Во время атаки мы наткнулись на легкий русский танк Т-26, мы тут же его щелкнули прямо из 37-миллиметровки. Когда мы стали приближаться, из люка башни высунулся по пояс русский и открыл по нам стрельбу из пистолета. Вскоре выяснилось, что он был без ног, их ему оторвало, когда танк был подбит. И, не взирая на это, он палил по нам из пистолета!»
* * *
Из дневника писателя Ивана Бунина (Ницца):
«21 июня (суббота). Везде тревога: Германия хочет напасть на Россию? Финляндия эвакуирует из городов женщин и детей... Фронт против России от Мурманска до Чёрного моря? Не верю, чтобы Германия пошла на такую страшную авантюру. Хотя чёрт его знает. Для Германии или теперь или никогда – Россия бешено готовится. В городе купили швейцарские газеты: «отношения между Герм. и Россией вступили в особенно острую фазу». Неужели дело идет всерьёз?
22 июня. С новой страницы пишу продолжение этого дня – великое событие – Германия нынче утром объявила войну России – и финны, и румыны уже "вторглись" в "пределы" ее.
23 июня. В газетах новость пока одна, заявление наступающих на Россию: это "la guerre sainte pour preserver la civilisation mondiale du danger mortel di bolchevisme" («Святая война во имя спасения мировой цивилизации от смертельной угрозы большевизма»). Радио в 2 часа дня: Англия вступила в военный союз с Россией. А что же Турция? Пишут, что она останется только "зрительницей событий".
24 июня. Утром в газетах первое русское военное сообщение: будто бы русские уже бьют немцев. Но и немцы говорят, что бьют русских. (…) Итак, пошли на войну с Россией: немцы, финны, итальянцы, словаки, венгры, албанцы (!) и румыны. И все говорят, что это священная война против коммунизма. Как поздно опомнились! Почти 23 года терпели его! Швейцарские газеты уже неинтересно читать…
13 июля. Взят Витебск. Больно. Как взяли Витебск? В каком виде? Ничего не знаем! Все сообщения – с обеих сторон – довольно лживы, хвастливы, русские даются нам в извращённом и сокращённом виде. Генерал Свечин говорил, что многие из Общевоинского Союза предложили себя на службу в оккуп. немцами места в России. Народу – полно. Страстн. аплодисм. при словах о гибели большевиков. Немцы говорят, что уже совсем разгромили врага, что взятие Киева – "вопрос нескольких часов". Идут и на Петербург».
