Невысокий худой старик с крепкой седой шевелюрой встретил нас у калитки светлого большого деревянного дома и провел на веранду мимо цветущего северными осенними цветами палисадника. Свой рассказ он начал едва мы развернули съемочное оборудование, словно ждал нас много лет и говорил складно и по порядку, видно было, что все не раз вспомянуто и пересказано. Самому себе.
Анатолий Михайлович ГригорьевНикто не спрашивает про старое время – вы первые, а это - я чувствую - записать надо. Чувствую, да все никак не возьмусь. Моя фамилия Григорьев, звать Анатолий Михалыч. Я из рода, ну, скажем, набожных… и очень набожных. Набожная была моя бабушка по матери из рода Кокоревых, замужем Семёнова. Кокоревы – это Вяжищи, где монастырь*, а Кокоревы сроду были служаки монастыря. Ихний дом, желтой краской крашеный, как раз против монастыря с восточной стороны и до этих пор жив, а сами они все были отправлены в Сибирь Советской властью. По отцу бабушка Дуня была тоже набожная очень. У ей было много всяких церковных книг, и Евангелий, и Библия была. Она во время войны их в подвале закапывала, а потом, когда дом разобрали, книжки там зарытыми и остались.
Мост через ВиткуВ то время Витка состояла из шести деревень: Нивки, Гнездовки, Савин Остров, Страза, Попова Пожня, Клады. Тут проходила валовая канава, раньше. До Петра дороги не было, ездили по валовой канаве на торги с Новгородом, поэтому все деревни были вдоль канавы. Это чтобы вы знали, откуда деревня взялась. А мост в Витку, который вы пешком переходили, построен примерно триста лет назад. Таких мостов во всем Советском Союзе всего только два: один в Валдайском районе где-то и один в Витке. Камень из Карелии привезен сюда плавом по воде. Это основание нашего поселения.
Деревня ВиткаДо войны здесь рядом коммуна была, коммунистическое общество такое, в ней первыми были все люди богатенькие. Дальше клуб и магазин – всё на этом участке. Лёвина Валя торговала в этом магазине. Мы еще монпансье у нее там покупали или крошки от пряников. Жили-то бедненько, бывало, яйца стащишь где-то на продажу и вот монпансье-то это купишь, крошек, какие-то такие мятные все. Школа была двухэтажная, коричневого цвета краской крашеная, четырехклассная, в ней учителя: Марья Фёдоровна, Антонина Фёдоровна, Федя Захаров.
В этой школе в начале оккупации жил епископ Макарий (Опоцкий) и члены его православного братства.
Я слышал что-то об этом, но сам не видел их, при немцах по улицам везде стояли часовые. Так, чтобы по деревне болтаться в то время – нет. Школу вскоре, по-моему, разобрали на бункера и блиндажи. Здесь девять немецких дальнобойных орудий стояло, у них были блиндажи. А за речкой стояли гаубицы и стреляли по передовой, за Волхов километров на шесть-восемь. Мы носили снаряды туда на таких носилках: две палки и мешковины кусок. Вот снаряд килограмм по пятьдесят взваливают, и мы их к орудиям подносили.
Сколько вам было лет?
Когда началась война, мне было одиннадцать лет. Мой отец работал за четыре километра, косил сено на Гнездовках. Для того, чтобы мне повестку отцу свезти, пожарный дал кобылу, помню, звали ее Алёнина. Отец сразу в косилке лошадей распряг и поехал домой. И так всех по деревне позвали – у нас больше ста мужиков ушло.
Когда шло сражение за Новгород, у вас много беженцев оказалось в деревне, кто из города пошёл по этой дороге?
Народ в то время бежал и не знал куда бежать. Толпы, толпы. И позднее, когда Власов сдал армию после окружения в Долине смерти, здесь вели тысячи наших пленных солдат. Которые не могут идти, тех из строя выпихивают и пристреливают, так и оставались на дороге. Ваня такой, Исаков, все ходил, раздевал их и закапывал – хоронил.
Надпись на столбе. "Новгород под обстрелом! Проезжать без остановки!"Страшно было?
Нет, не страшно, мы были привыкшие. Сейчас, где мой огород, здесь были пулеметные гнезда и траншеи. До этих пор еще латунные патроны от крупнокалиберных пулеметов выкапываю.
За спиной Анатолия Михайловича в окошке тот самый нашпигованный на десятилетия пулеметными гильзами огород. Урожай собран, всё чисто, нарезанные аккуратнейше по линеечке участки для разных культур, земля везде уже вскопана до весны, кроме грядок с кочнами капусты.
Когда к нам фронт подошел совсем близко, все в деревне запрягли коров, потому что лошадей всех забрали в армию, и стали отступать в Теремец к паромной переправе через Волхов. Все войска ринулись туда и не одна сотня мирного народа. Вскоре немецкие самолеты разбомбили переправу, войскам деваться стало некуда, и нам некуда. Наши машины ужас как горели. Все бежали в лес, паника была большая, не знали, куда деться. Это август был, рожь уже была сжата, стояла в суслонах, уже были скирды, где наши войска маскировались. Немцы пачками летали, мессершмиты, горбатые, с пулеметов садили. И все суслоны, и скирды горели. Немцы подошли, разведка, шесть человек, один маленько по-русски говорил. Показывает на моего младшего брата, он 1932 года: «Киндер, ко мне, давай, пляши катюшу». Вот Юрка, значит, пляшет катюшу. А наши солдаты лежат в промежках в картошке с автоматами, с винтовками, лежат, под ветки спрятавшись, буквально тридцать метров. Один бы встал, просто, застрелил бы этих шестерых и все.
До 1942 года мы жили в Витке, потом нас угнали на работу в Литву, на станцию Шауляй. Тот дом напротив, это единственный оставшийся с тех времен. Из ста сорока домов войну пережили около тридцати.
Освобождение НовгородаВозвращались мы из Литвы в сорок пятом. Когда освободили Калининград, то там погрузили коров немецких, повезли через Литву, и нас погрузили в эшелон вместе с коровами, полвагона коров, полвагона нас. Специально, чтобы на каждой станции скот напоить и накормить. Скот был заражен бруцеллёзом, и людей много заразилось тогда. Нам в Витку дали сорок бруцеллезных коров.
В тот же год я пошел в школу, в четвертый класс. Учитель был у нас Вася Рыбников, командир роты, капитан без ноги с деревни Юрьево. Всё говорил: «Дети, шаг вправо, шаг влево – останетесь, как я». У него был такой из кожи башмак, в нём две палки и с палкой в руке. Занятия шли в деревне Горынёво у тёти Тани. Бочка внутри стояла железная такая, двухсотлитровая – это вся и печка. Мы учимся, а тётя Таня куриным крылом в керосин макает и нары мажет от клопов. Я не учился, потому что ни свету в то время дома не было, ни тетрадей, буквально ничего. Немецкие гильзы пушечные от 37-дюймовых, так смято сверху, тряпка и керосину танкового налито – вот и весь свет в школе был. Учились-то зимой днём, а ночью, в полнолуние ходили за дровами и сухостоем в лес там рядом. Страшно в лесу. И девчонки наши один раз пошли да на Ермолинском кладбище наломали крестов, чтоб растоплять печку. Тётя Таня была набожная очень – ох, она нам и девчонкам и дала тогда… Но летом начальник милиции Быков, секретарь обкома Бумагин и такой был капитан - Щедрин нас, «сашков» пятнадцатилетних, забрали в минёры, вот таких подростков.
Разбитый памятник 1000-летию РусиРазминировать поля?!
Да. Мы делали только проходы, а разминирование продолжалось до сорок седьмого года. Мальчишки-то мы, ладно. Но еще и девушек брали! До этих пор слова никто об этом не говорит, а тогда говорили, что это для будущего, для будущих поколений. Только не слышали об этом поколения.
Я был командиром отделения подрывников, получал бикфордов шнур, детонирующий шнур, пеньковый фитиль в ОСОАВИАХИМе. Центральный штаб Новгородской области в Софийском соборе находился. Немцы в то время как раз кругом памятника 1000-летию Руси строили леса, памятник-то весь был разбросанный. Мы мимо идём, им варят, пахнет таким вкусным, думаешь, так бы и поел. Мы-то были полуголодные, чесотошные, вшивые, малярийные. Как подросткам нам давали пол-пайка только, ещё дегтярного мыла, которым лошадей от чесотки мыли, из общей бочки и ёлку кипятили от цинги. Санитарка Дуся Блохина есть не давала, пока крышку от термоса хвойной горечи не выпьешь.
Был у нас паренек, Володька Неделька, пока немцы обедали, он решил стащить у них пилу и топор. Пошёл на эту угонку и пропал – наш часовой его застрелил, как мы потом узнали от немцев. Немец сказал, что «руссиш камарад киндер шницель». Ну, в общем его застрелили, бросили с горки в Волхов и так с концами. Один подорвался, тамбовский пацан. Пошел себе травы на передовой линии нарвать – спали мы «на перине» из травы – и нарвался на мину, так оторвало ногу с сапогом немецким вместе.
Жили мы пятьдесят человек в общей палатке. Мы-то ладно – а девчонки были по семнадцать, восемнадцать, девятнадцать лет – а вы знаете, что это такое для женщины? Две палки забиты и поперёк жердина – вот и туалет. Мы-то ладно, – ребятишки: с одной стороны палатки сбегали, а девчонки-то: месячные идут, надо всё это… Нам говорили так: «Попробуй, уйди – трибунал». Полный сезон там: летом разминирование, а зимой лесозаготовки: «Надо, – говорят, – стране уголёк». Станцеля пилили зимой для подпорок в шахты в Комарово Боровического района.
Испанские солдаты на фоне собора св. СофииЕду и сами добывали тоже, когда в Теремце разминировали. Там же рядом Волхов был – рыбу глушили. Еще четыре пулемёта Дегтярёва у нас было, когда пролёт в мае, птица летит на север, косяки, очень много птиц идёт. Мы в четыре пулемёта начинаем строчить, это 75 патронов в каждом пулемёте... Ну, там может, гусь, лебедь, да рыбы наглушим – этим и подпитывались.
Так вот, я еще не сказал, что когда мы в минёрах-то были, каждому противогазная сумка дана, нас заставляли в пулеметных гнездах у немцев патроны собирать. Там миллионы, может, патронов было. Это, говорили, на восстановление танковых колонн. День разминируешь, а потом патроны собираешь на первой линии немецкой обороны. Наш участок был 6 километров, там траншеи идут зигзагообразно. Здесь пулеметное гнездо, через 200 – 300 метров второе пулеметное гнездо, дальше третье, четвертое. Так все лето, а зимой снова на лесозаготовки. Как-то мы с Олегом Чугуновым, чтоб в лес не попасть, убежали в Латвию под Кандову на хутор Брецаулен, работали, кормились. Я решил написать письмо, по письму меня здесь и нашли. Мать запугали, она приехала за мной и говорит: «Толька, поедем домой, тебя теперь под военный трибунал отдадут за то, что ты убежал с лесозаготовок». Привезла меня обратно, но под трибунал, повезло, не отдали, а сразу же отправили в МТС на тракториста учиться. Я тогда из-за этого и в армию не попал. Работали сутками, принесут что-то поесть, вылезешь из трактора, упадешь, просыпаешься и думаешь: «где это я?»
Новгородская земля надолго запомнит ту войну…
Не знаю. Нас осталось здесь пять человек на всю Витку моего возраста, больше нет никого, кто помнит. А всего стариков насчитали тринадцать человек кандидатов туда, на Покровское кладбище, и Витку можно под бульдозер. Теперь молодёжи нет никого, напротив меня Царёвы здесь живут, ребятишки их уж в городе пристроены, да, Васильева Шура, которая пекарню держит, а так – всё пустое – на выходные заезжают и всё.
Уже у калитки, прощаясь, нагруженный впечатлениями от услышанного, мы все хотели сказать, что-то ободряющее, но так ничего и не придумали.
Анатолий Михайлович, спасибо за такую жизнь и за ваш правдивый и грустный рассказ.
Грустный. Записать я все собираюсь, никто не знает ведь, а нас ведь сотни было в минёрах-то, – снова начал Анатолий Михайлович уже рассказанное, – ребятишек и девчат, голодных, вшивых, чесоточных, и цинга, и малярия, покажите это.
