«Мы не манкурты»

Сергей Норильский (Сергей Львович Щеглов) – российский писатель и журналист, председатель правления Тульского областного отделения общества «Мемориал» – родился в 1921 году, после окончания института был арестован за якобы антисоветскую деятельность и отправлен в рудники Норильлага, где работал землекопом, каменщиком, взрывником

Фото: Олег Глаголев

Фото: Олег Глаголев

С. Л. Щеглов: Старожилы Норильска приглашали меня два года назад, я попросил мою дочь Сашу меня сопровождать, и мы с ней слетали туда, где меня помнят. Псевдоним мой – «Сергей Норильский», под этим именем выходят мои книги. Чем это вызвано? Моим желанием как-то сохранить память тех людей, которые вместе со мной работали там и многие погибли. Сохранение памяти – это вообще моя, так сказать, жизненная задача, потому что я такого насмотрелся... таких страданий!

Стол: Сохранение памяти это и наша задача, поэтому мы у Вас.

С.Л. К сожалению, жизнь-то у нас в стране развивается в таком направлении, что не надо, говорят, помнить мрачные страницы, а больше – героизм, героическое. Как будто строительство Норильского комбината – это не героическая страница. Правда, у меня всё это завершилось благополучно, поскольку я в годы войны работал и реабилитирован, имею удостоверение ветерана Великой Отечественной войны и медали за Победу. Мне обижаться не приходится, даже в каждый праздник 9 мая мне приходит поздравление от президента.

Попробуем начать с самого начала, Сергей Львович. У Вас необычная семья: отец был революционером и атеистом, а мама – убеждено верующая, насколько мне известно. Расскажите, пожалуйста, как сложилась судьба вашей семьи, ваших родителей и как революции и последующие за ней события отразились на судьбе ваших родных?

Мои родители встретили друг друга в 1919 году во Владимирской губернии. Отец – Лев Львович Щеглов, был сыном священника, настоятеля храма в селе Ляхи Меленковского уезда. У Льва Евграфовича Щеглова, моего дедушки, семья была огромная – 8 сыновей и 3 дочери, из них мой отец, родившийся в 1883 году, самый младший. Дедушка скончался в 1896 году, кто-то из сыновей решил пойти по его пути – в священники, а мой будущий отец Лев Львович и еще пятеро братьев, закончив кто семинарию, кто школу, потом поступили в Петербургский университет. Отец поступил туда, естественно, последним из них, а в 1911 году внезапно подал прошение, чтобы его отчислили. Как я потом выяснил, это было вызвано тем, что он участвовал в революционном движении 1905–1907 годов и опасался преследований и ареста. Его отчислили, и он стал работать сельским учителем, затем директором сельской школы при царской власти, а после революции и при советской власти. Лев Львович мало того, что не пошёл по духовной линии, но как большинство революционеров, стал активным атеистом. Первый конфликт между ним и мамой начался, когда на свет появился я. Мама, дочь простого крестьянина, закончила гимназию и тоже работала преподавательницей в сельской школе. Но в 1918 году она ушла из школы, открыто заявив, что не будет учить детей безбожию. И это в первые годы советской власти, когда шла гражданская война, ЧК работало вовсю – она нисколько не боялась заявлять такие вещи. До поры до времени это ей сходило с рук.  И первый конфликт с мужем случился из-за веры: крестить или не крестить ребёнка. Она категорически ставила вопрос: крестить, а он был против, считал это предрассудком – но всё-таки согласился. Меня крестили, а через несколько лет те же самые разногласия стали причиной распада семьи, вроде даже счастливой. Никаких других конфликтов у них не было, только вопрос веры, они любили друг друга. Мне было 4 года, когда мама уехала от него в Муром. Воспитывала она меня одна; с юности научившись шить, зарабатывала на жизнь и на моё воспитание частной портнихой. В августе 37-го её арестовали. Мне было почти 16 лет, пока я не получил паспорт, мне как сыну врага народа надлежало быть отправленным в специальный детприёмник. На счастье, в Муроме у мамы был брат и он меня принял в свою семью, у него было две дочери.

Лев Щеглов, 1914 год

Моя жизнь изменилась решительно, ведь все годы до самого ареста мамы были у меня связаны с церковью. Мама, начиная с детства, ещё за ручку меня туда водила. Я читал там часы перед обедней, был посвящён в стихарь – это первая ступенька к тому, чтобы мальчик постепенно входил в церковную жизнь. Мама мечтала о том, чтобы я был или священником, или даже – это было её заветной мечтой – архиереем. Учила меня дома, не в школе, поскольку она преподавательница была, а подруги ее по гимназии преподавали мне кто химию, кто физику. Я настойчиво учился все эти годы, но в школе меня не было. И когда её арестовали, Николай Иванович, её брат, начал с того, что устроил меня на работу в 16 лет, как только я паспорт получил. Затем привел меня в школу взрослых и говорит: «Вот молодой человек 16 лет, в школе он не учился...». Полгода я учился в пятом классе, и все преподаватели поняли, что это не для меня, через полгода меня перевели в шестой, а потом в седьмой, а к 1940 году закончил десятилетку в школе вечерней молодёжи. Я вступил в комсомол и проникся верой в построение нового общества. Никто не требовал от меня никаких отречений от родителей, хотя порой спрашивали об отце и матери.  Но с отцом была прекращена всякая связь, даже алименты от него мать отказалась получать, такая была принципиальная. Несколько раз он приезжал. Я помню, мне было 5–6 лет, и он как-то пытался вернуться в семью. Мама была против, и ничего больше не получилось. Он так и работал в сельской школе, потом создал другую семью, у него там появились две девочки. В тридцать седьмом его тоже арестовали по 58 статье. Потом прошло много лет, я, ещё живя в Норильске, отыскал его вторую жену и двух их дочерей, завязал с ними добрые отношения. Потому что мне всегда был дорог отец, так же как и мать. Мне рассказали историю его ареста. Как директор школы, человек образованный, он был избран в ревизионную комиссию колхоза и обнаружил злоупотребления председателя колхоза. Кончилось тем, что председателю дали 3 года. Он их отбыл, чуть ли не досрочно вернулся и говорит: «Ну, Лев Львович, ты вот меня на три года устроил, а я тебя устрою, что ты уже не выйдешь...». Так оно и получилось. В августе – так же как и мать – тридцать седьмого его арестовали.  Теперь у меня есть его дело, дело матери и своё собственное, затребованные из архивов КГБ. И я имею полное представление, как всё это шло и как было сфальсифицировано его дело. Доносы шли от председателя и других, что он не в советском духе воспитывал детей и т.д. Льва Львовича в августе арестовали, быстренько провели следствие, а 8 сентября расстреляли в Горьком. Я об этом узнал, живя уже в Туле, в этой квартире, где-то в 70-х годах прошлого века. До этого же я получил справку о его реабилитации, что ни в чём он не повинен и умер в 1942 году от болезни в лагере. Это ложные справки по инструкции НКВД формировались так, чтобы в статистику военных лет укладывались расстрелы тридцатых –  война всё спишет. После статьи в «Огоньке», что по инструкции Берии выдавались ложные справки, я написал заявление в КГБ. И вскоре приходит ко мне здешний тульский сотрудник НКВД и говорит: «Я должен вам сообщить горькую весть, ваш отец был расстрелян в 1937 году». Он и принёс мне настоящую справку, что Лев Львович похоронен в Горьком на кладбище, где похоронены расстрелянные там люди. Я туда ездил. Ну стоит стела такая, кто-то из родственников приезжает, крестик, портретик ставит, сделал это и я. В той земле тысячи расстрелянных людей, так же, как и у нас здесь Тесницкий лес есть и в каждом областном, краевом, республиканском центре, где десятки тысяч людей были зарыты в землю расстрелянными.

Что касается мамы, когда её арестовали, ей было 49 лет, осудили по второй категории на 10 лет ИТЛ и отправили в Караганду, лаготделение Долинское. Все 10 лет она там работала и в 1947 году, окончив свой срок, умерла в лагерной больнице, потому что не могла выйти на волю по болезни. Она и похоронена где-то там, в Долинском.

Мама С.Л. Щеглова

Я уже начал вам говорить о том, как я изменил свою жизнь: вступил в комсомол, закончил десятилетку. Потом я поступил в Московский педагогический институт на исторический факультет и закончил первый курс 22 июня 1941 года. На следующее утро мы, комсомольцы истфака, побежали в райком комсомола, чтобы нас отправили на фронт защищать Родину. Приняли моё заявление и сказали: идите, сейчас ваш институт эвакуируется, помогите всё собрать, там будет госпиталь. Это было утром 23 июня. И вдруг меня вызывают к ректору. В кабинете ректора сидит представитель НКГБ, меня арестовывают и везут на Лубянку. Вот и первый допрос:

Вы знаете, за что арестованы?

–  Нет, не знаю.

Ну как? Вы организовали в Муроме, в школе рабочей молодёжи антисоветскую группу.

– Никаких групп я не организовывал.

Ну как же, а кружки? Вы в них занимались литературой и прочим…

Да, занимался.

Так началась эта канитель со следователями.

– А вы знаете, кто ваш отец?

– Знаю только, что он сельский учитель, что он в 1937 г. был арестован, как и мать.

– Он был эсером!

Это был удар для меня, потому что я был воспитан так, что большевики правильные, а все остальные неправильные: меньшевики, эсеры и прочие. Кончилось тем, что через неделю примерно я оказался в одиночной камере на Лубянке, в самом страшном месте, где началось вот это следствие. Потом меня перебрасывают в Таганскую тюрьму  в общую камеру, в которой 300 человек: политические, бытовики и все прочие. Я нахожу место на полу рядом с моими вещами и рядом со мной оказывается пожилой человек. Он участливо ко мне обращается и спрашивает:

– Вы откуда?

Я ему рассказал, что я студент, на Лубянке был. Он мне:

– Ну, считайте, что вы остались живы, видите, вас в общую камеру бросили.

Так оно и получилось. Через неделю или две нас посадили в вагоны и повезли в Сибирь через пересылку в Новосибирске и других городах. И в Омской тюрьме продолжили следствие. Как мог, я доказывал следователю, что никакой я не организатор антисоветской группы, а убежденный человек, приготовившийся защищать Родину от фашистов. Я замучил его тем, что ему приходилось переписывать протоколы допросов по нескольку раз, попадало мне за это от него, но пыток, в классическом смысле, тогда ко мне не применяли. Ну, там по зубам... – это всё было. Тем не менее, в обвинительном заключении всё было написано, как надо было следователю: «Рекомендую приговорить к 10-летнему заключению в лагерях».

Я говорю:

– Чего же мне теперь ждать?

Ждите суда, будет суд. 

Прошло некоторое время, меня вызывают  из камеры, заводят в какую-то комнатушку, протягивают бумажку и говорят:

Распишись.

Я читаю, что постановлением Особого совещания от мая 1942 года студент Щеглов присуждается к 5 годам ИТЛ. Я расписался. Вскорости меня переправили из Омска в Красноярск, к берегам далёким Енисея, посадили в трюм самого роскошного парохода того времени – «Иосиф Сталин». Это было страшное путешествие с уголовниками – там такое творилось в этом трюме, они отбирали пайку, которую нам сверху спускали: 400 грамм хлеба и черпак баланды. И без того ослабленные люди оставались голодными. Сказать ничего было нельзя, трупы осмелившихся спорить выбрасывали за борт.

Наконец, Дудинка, дальше по узкоколейке меня привезли в Норильск – это было в августе 1942 года. Так началась моя Норильская эпопея. Отбыл я там на общих работах – обычная канитель, пока меня как грамотного человека не спасли, потому что после тюрьмы ослаблен человек – долбить вечную мерзлоту было довольно сложно. Я попал на строительство завода взрывчатых веществ под названием оксиликвиты, работал в исследовательской лаборатории,  сроднился с этим делом и весь дальнейший срок пробыл заключенным в привилегированных условиях, где интересная творческая работа, но со взрывчаткой… Есть такое изречение: «взрывник ошибается только один раз». Я тоже ошибался, но, слава Богу, остался жив, а много людей погибло – моих товарищей.

Освободили меня, да ещё снизили срок на 3 месяца за хорошую работу, но выпускать из Норильска никого не собирались, ни бытовиков, ни, тем более, политических – хоть война закончилась, но действовали военные условия.

Архивные материалы допросов священников

Сергей Львович, вы говорили, что ваша жизнь категорически изменилось после того, как вашу маму арестовали, а после этого лагеря в Норильске, как изменилось ваше мировоззрение?

Да ничего не изменилось…Все началось в детстве, при маме. Я научился очень рано читать, и первое, что я прочитал в маминой скромной библиотечке, была Библия. Сами понимаете, насколько это интересное чтение, но наряду с Библией я читал художественную литературу, и астрономию, и «Мать» Горького, и другие книги революционного содержания – они тоже хранились у мамы с юных лет. Прочитал я все это и сопоставил библейское сотворение мира: ничего не было, только Дух летал над бездной,  а астрономия говорила другое. Я эти вопросы задавал маме, она говорила: «это не твои вопросы, это надо понимать глубже, все это символично…» Символично-то – символично, но любопытство меня заедало. И я стал спрашивать обо всем этом у Павла Устинова, образованного протоиерея, с которым у меня были хорошие отношения, он меня приглашал чайку попить после обедни, потом его расстреляли вместе с моим отцом в Нижнем. Вот я его спрашиваю:

– Отец Павел, как же это надо понимать – сотворение мира. Наука совсем по-другому объясняет. Или, допустим, рассказ о том, как иудейский полководец Иисус Навин осаждал Иерихон и сказал: «Стой, Солнце, не двигайся, Луна». Как это он мог остановить Солнце и Луну?

Отец Павел закончил духовную академию, но и он мне так же сказал:

– Все нужно понимать глубже, символичнее.

Не устраивал меня этот ответ, не мог я примирить науку с религиозными догмами. Это началось и продолжается по сей день. Прошли годы, я прочитал Толстого и понял, что он тоже страдал этими вопросами. Я был комсомольцем, но для меня церковь всегда была не только памятником историческим, но и каким-то особенным местом, поэтому я очень тяжело переживал разрушение церквей, но сказать ничего не мог, потому что нужно было или выходить из комсомола, или помалкивать. Все мы были в какой-то степени конформистами, эти противоречия сказывались на нашем поведении, и совместить все это было необычайно трудно.

Сергей Щеглов

А когда у вас началось осмысление того, что произошло с нашей страной после революции, и к каким выводам вы пришли?

Вывод мой такой: попробуй, останови исторический процесс! Это все неизбежно было. Но дальше-то что? Все-таки зло это или какая-то часть добра во всем этом есть? Эти вопросы, они сейчас не исчерпаны еще.

Я пришел к тому выводу, что все, происшедшее с русским народом, с народами Российской империи, а потом народами Советского Союза, было исторически значимо и обусловлено. Такие события в мире! Японская война породила революцию пятого года, потом началась война с кайзером, быстро ставшая непопулярной, она породила революцию 1917 года, отречение Николая. Ленин с самого начала говорил о захвате власти любыми средствами, и в этом он был на позиции Маркса с Энгельсом, которые считали, что иначе как насилием власть не взять. Все это привело к Октябрьской революции.

Россия, как говорил Ленин, была беременна революцией и восприняла обещания большевиков, можно сказать, с восторгом: землю крестьянам, фабрики и заводы рабочим, долой капиталистов, помещиков – декрет первый о мире, о прекращении осточертевшей войны… Ну и что же дальше? Гражданская война!

Эти вопросы, когда их рассматриваешь с высоты опыта 96-летнего мыслящего человека, просто мучительны.

Всё, что большевики обещали о мире народу, о земле крестьянам, заводах рабочим – ничего не состоялось, было обманом. Но что-то произошло с сознанием людей. Недавно вышли воспоминания выдающейся женщины, Александры Алексеевны Ершовой, жены воронежского губернатора. Когда она сидела в лагере, ее потрясало, что женщины, ее соузницы, у которых был свой дом, работа, семья, а теперь над ними издеваются, их насилуют, содержат в нечеловеческих условиях, эти женщины в лагере говорят, как их до революции угнетали и эксплуатировали. Это какая-то метаморфоза сознания?

Это мне все близко знакомо. Что могли сделать эти женщины? Я был среди этих людей, это были разные люди. Одни, так же, как и я, не отрицали, что это рабский труд, но мы считали, что делали благое дело, строя великие промышленные комплексы для развития нашей страны, для ее богатства  – все, что нужно для победы над Гитлером. Другие, когда их удавалось разговорить, говорили, мы работаем на разрушивших Россию большевиков. Но тут же возникал вопрос: а что, пусть лучше нас завоюет Гитлер?

А если бы люди не сидели в лагерях, а жили свободным трудом, мы не могли бы оказать сопротивление Гитлеру?

Так бы и так оказали, вспомните 1812 год, Наполеона. Но ведь вы понимаете, у истории нет сослагательного наклонения, получилось так, как получилось. В войну наша страна вошла после самого страшного периода своей жизни – большого террора. После 1935 года, убийства Кирова, началось уничтожение, можно сказать, геноцид лучшей части народа. И это все продолжалось и в войну, был СМЕРШ и так далее, все то, что нам передали такие писатели, как Василь Быков, всю правду о войне. Это все было ужасно, но война и сама по себе ужасна. Все это – самое страшное, самое большое зло, которое произошло в 20-м веке с нашей страной. Но опять-таки моя точка зрения может вас не удовлетворить именно потому, что я говорю: так распорядилась история. Вопрос возникает насчет покаяния. Да, в преступлениях надо раскаиваться, да, зло надо осуждать. А дальше что? Кто будет раскаиваться? Кто виноват? Выросло за 100 лет столько поколений людей, они разве в чем-то виноваты вместе с Лениным за то, что произошло в стране? Как они могли провиниться? Стало быть, им не в чем раскаиваться-то. И что, дальше будем разжигать страсти?

Вы сказали про большой террор – это зло. Важно, что это должно быть для всех названо злом. Дурные вещи должны быть названы дурными, хорошие – хорошими. На доме, где находится редакция «Стола», в рамках акции «Последний адрес» повесили таблички с именами тех, кто ушел отсюда в последний путь, на расстрел. Принципиально, чтобы знали, что из этого дома, где мы работаем, в котором живут люди, восемь человек были уведены на расстрел и расстреляны. Мы повесили таблички, где не просто имя и фамилия, но даты жизни и чем занимался человек. Покаяние – это не только слова, но и дела. Кто-то проводит молитву памяти о жертвах советского режима каждый год, 30 октября. Или люди ставят, например, памятник Нюре, раскулаченной и расстрелянной крестьянке, как это сделали две ее родственницы у себя в селе, откуда она родом. Когда мы помним о них, когда мы называем добро и зло своими именами, стараемся изжить свой страх, недоверие к людям, учимся нести ответственность за тот клочок земли, на котором живем, чтобы на нем что-то созидать, в этом, наверное, и выражается наше покаяние.

Тут мы с Вами в полной мере единомышленники. Надо прежде всего помнить о миллионах людей, которые пострадали. Вот недавно ко мне приходит соцработник, я ее встречаю, женщина лет 35.

– О! У вас столько книг!

– Я писатель, это мои книги.

– Вы осуждаете Сталина? Зачем Вы это делаете?

– За те преступления, которые он совершил.

– Да это все «Мемориал» придумал про миллионы расстрелянных.

Я не знаю, кто ее родители, может, они вертухаи, это тоже не исключено. А может она и не из вертухайской семьи. Но никому нельзя допускать такой забывчивости – мы не манкурты, я в этом уверен. Материал для этих убеждений дают мои встречи с молодыми людьми, я вижу и слышу, что люди стараются помнить, не все, но – лучшие люди. Не все шли и выполняли постановления партии и правительства. Нельзя ориентироваться на большинство. И сейчас также есть мыслящие ребята и девчата, а есть инертная масса, та самая толпа, о которой еще Пушкин говорил, что она заслуживает презрения. «Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей», – вон до чего доходил великий поэт в минуты отчаяния.

Книга Сергея Щеглова под псевдонимом Сергей Норильский "Мы путь земли укажем новый"

Значит, есть у вас надежда на возрождение нашего народа и нашей страны? И если так, то в чем или в ком она полагается, на чем она основана?

Вот на этом она и основывается, я полностью верю в будущее России. Я готов сделать все, чтобы помочь этому процессу, чтобы Россия оставалась Россией. Это моя родина, да если бы она и не была моей родиной, то моя родина – все человечество. Хочу вам предложить стихотворение, которое напечатал в 1979 году в московском сборнике «День поэзии» мой друг Владимир Лазарев, живший тогда в Туле.

А как отзовется двадцатый наш век,

Когда уж сама эта цифра «двадцатый»

Не будет собой завораживать всех

И соединится со словом «когда-то».

Мы верим в свой век со страстями его,

На этой загадочной малой планете,

Каким он окажется в медленном свете,

В значении истинном мира сего.

Стали ли мы другим народом? Думаю, нет. Все лучшие представители и интеллигенция, и вообще все подлинно творческие люди озабочены тем, чтобы помочь сохранить народ в рамках России, они никуда не уезжают, остаются здесь и работают в меру сил. Но то, что произошло с нами, это, повторю, исторический мировой процесс. Вот о чем надо думать сегодня! Куда идет человечество? На какой пороховой бочке оно сейчас «курит сигару» и чем это кончится? Как спасти нашу «загадочную малую планету» от гибели? Есть главные вопросы, ориентируясь на которые надо воспитывать молодежь. И в этом обязанность интеллигенции, прежде всего творческой – поэтов, писателей.  В свете поставленных вопросов о покаянии безусловно нужно думать, как это все осуществлять на практике.

Читайте также