София Георгиевна Федина (Непомнящих): Мы искали долгие годы могилу отца, я до Синода уже добралась и тут вспомнила, что мама рассказывала. В 1937 году в декабре месяце она приехала в Мариинск, где папа отбывал срок наказания. Ей сказали, что его нет, передачи не приняли, сказали, что его отправили на Соловки. Мама села около ворот тюрьмы, вдруг выходит из ворот женщина из обслуги, подходит к ней и говорит: «Вашего мужа расстреляли. Приезжала 20 декабря группа палачей из Новосибирска и несколько ночей их расстреливали». Вспомнив это, я решила позвонить в Мариинский храм, может быть у них и мемориал есть или что-то знают такое? Когда я позвонила туда и сказала, кто мой папа, отец Алексей, вечная ему память, он умер уже, мне говорят: «А мы Вас ищем, у нас есть списки, кто расстрелян в Мариинске, но мы не можем найти могилы». И я его стала просить, чтобы он нашел могилу, просто умоляла его. Прошло некоторое время…
София Георгиевна в день 100-летия…Под прощёное воскресенье 2008 года был у меня вещий сон. Собор с куполами голубыми, вокруг собора масса духовенства. Больше епископы в митрах, рядом стоят простые люди. Я среди этих людей, какой-то свиток у меня в протянутой руке, а другой рукой я молюсь. Хор, который пел, был весь из духовенства, а не из народа. Пение такое ужасное. И я себя там не чувствую, как будто меня нет. Я проснулась, у меня протянута и сложенная крестом рука на лбу: я молюсь. Но я себя не чувствовала, понимаете?! – меня не было. Я тогда себя пощипала – нет, я есть. Засыпаю, вновь этот сон. Так повторялось несколько раз. Я тогда встала ночью и записала этот сон.
Прошло немного времени, вдруг мне звонок: «Найдена могила Вашего отца, не только его – там тысячи их, где сейчас построен полигон». Вот такой был толчок, чтобы я начала эту книгу воспоминаний писать[1]. Я ведь с детства всё помню. И всё вспоминаю и вспоминаю.
Стол: Софья Георгиевна, скажите, пожалуйста, вы из семьи новомученика, пусть еще не канонизированного, и в вашем окружении было много примеров достойной жизни. Как вы считаете, кто повлиял на ваше формирование как личности в первую очередь?
– Это, конечно, наш отец. Как он нас воспитывал? «Не забывайте Бога. Надейтесь на Бога. Знайте, что в любую минуту, что бы с вами ни случилось, никому не нужно мстить, никого не нужно обвинять, всё принимайте от Бога, не забывайте Его в трудную минуту – Он вас не оставит». Это был завет нашего отца. У меня в жизни было много моментов, чтобы узнать верность этих слов.
Отец Георгий с детьми Ниной, Николаем, Софией– Расскажите, пожалуйста.
– Когда арестовали брата в Ачинске и увезли в Барнаул, меня убрали с работы, я работала диктором на радио, а диплом мне не отдали, чтобы я больше нигде не могла работать по специальности. На Алтае в Бийске замужем за начальником ГПУ была моя старшая сестра, они позвали меня к себе. Я еду мимо Барнаула, делаю передачу брату Николаю, прошу свидания. Мне дали. На следующий день рано утром покупаю билет, передаю брату вторую передачу, и, не дожидаясь ответа, уезжаю к сестре, которая обещала, что ее муж устроит меня на работу и на учебу куда-нибудь. Когда приехала, муж сестры мне заявляет:
– Откажись через газету от отца, что он враг народа, скажи, что ты его презираешь , тогда я тебя устрою на работу и учиться.
– Нет, этого я сделать не могу.
– Тогда вот тебе деньги на билет и уезжай.
Я собралась и перед отъездом попросила у сестры какой-то еды, чтобы сделать передачу брату. Она говорит:
– Мне Иван запретил! Если я дам, то будет неприятность.
Я уехала, не заехала к брату. Приезжаю домой – там открытка от брата, в которой он пишет, что на следующий день, когда я сделала передачу, мне разрешили с ним свидание, а я не дождалась, уехала. В этом письме он просит «хоть сухарик»... Семьдесят лет я носила обиду на сестру. И вот через семьдесят лет, когда сестры три года как не было в живых (ее муж умер позднее), я сделала запрос в архив на допросы брата и там прочитала. Его спрашивают, кто его вовлек в контрреволюционную деятельность? И он отвечает: «Моя сестра, София Непомнящих». Я сразу понимаю, когда следователи узнали, что я передала передачу, они сделали ему этот допрос. Понимаете?! Если бы сестра мне дала хоть кусок хлеба, я приехала бы к нему, меня бы арестовали безусловно. Раз мне разрешили свидание, то они меня бы арестовали, когда я пришла на свидание, и вместе с братом расстреляли. Это Господь не допустил.
– София Георгиевна, когда вы уже были арестованы, что давало силы выстоять, не отречься от отца?
– Вы знаете, когда был допрос, мне всякую ерунду приписали – связь с японо-германскими фашистами под руководством епископа Мелетия на Гавайских островах. Что мне дают задания, а я их тут выполняю. Я ничего не подписывала. Я даже спорила со следователем, что это всё чушь, это всё ложь, это неправда. И так на нескольких допросах в течение двух месяцев. Вдруг следователь говорит: «Последний вопрос: веришь в Бога?» Я сразу, даже не думая: «конечно, верю». Он соскочил с места: «Вот ты и виновата! Подпиши, что ты веришь в Бога». Я говорю: «То, что я верю в Бога, я подпишу». До сих пор жалею я, что не написала в протоколе дословно:«подписываю, что я верю в Бога». Я не могла не подписать, как это так, если я не подпишу, значит, я Бога обманываю, и ни в какого Бога я не верю. Меня, может быть, сегодня расстреляют, как я могу без Бога идти на тот свет? И мне дают 15 лет: 10 лет в заключении и 5 лет ссылки. И я еще сильнее уверовала в Бога. Сидя в лагере, я молилась часто Николаю Угоднику, и такой вещий сон мне был. Везут нас на машине по просеке, где мы вырубали лес, полная машина женщин. И на опушке леса стоят 2 старца. Один, я знаю, Николай Угодник, второго я не знаю. И вдруг по воздуху Николай Угодник летит к нам в машину и говорит мне: «До сегодняшнего дня я тебя охранял. Сейчас передаю тебя вот тому старцу, молись ему, это Серафим Саровский». Я очнулась – никого нет. И я стала молиться Серафиму Саровскому. И на всё мне Господь давал силы и меня оберегал. Один начальник на Севере был, который, потом мне его секретарь рассказала, когда этап женщин отправляли в худшее место, меня очерчивал карандашом красным и говорил: эту не надо, а остальных можете отправить. Я его не знала, он меня не знал, но статья была 58-я и ЧС – две буквы –«член семьи врага народа». Так Господь устроил, что ко мне всегда хорошо относились. В последний год срока привезли к нам военнопленных (всё ждали, что их распустят), и вдруг вот приходит начальник санчасти, вольнонаемный, приводит военнопленного Бориса и начинает меня сватать. Там я вышла замуж в тюрьме, а когда освободилась, устроилась на работу и 7 лет его ждала. Муж освободился в пятьдесят четвертом, когда Сталин уже умер. И когда я мужу рассказала сон о Серафиме Саровском, он говорит: «Серафим Саровский – это наш святой. Я из тех краев».
Муж Борис Федин. Печорлаг, февраль 1954 года– Господь хранил, но нужны и какие-то человеческие качества, чтобы выжить, не озлобиться…
– Я верила и надеялась только на силу Господню. Перекреститься там было нельзя, но я всегда молилась внутреннее, в душе. Вместе с бандитами, вместе со всем преступным миром мы там были. В своей книге я вспоминаю случай с тётей Машей, которая меня хотела убить. Однажды она предупредила меня:
– Я убью тебя!
– Тётя Маша, за что вы меня убьете?
– Ты поповская дочь.
– Хорошо, – я говорю ей вдруг, – но вы знаете, ведь может получится наоборот, с вами что-то случится. Она закричала:
– Видите, она мне угрожает, она мне угрожает!
Но там посмеялись над ней только. Меня после этого всегда ставила бригадир в одну сторону, тётю Машу с монашками – в другую, потому что думали, что она действительно убьет меня. Вдруг через несколько времени, надо же ведь так, слышим, когда закричали монашки, что у них дерево подпилено, что берегись, ну всё тут уже бросаешь и смотришь, куда падает дерево. И видим поворачивается дерево на стволе таким путём и прижимает всю их бригаду, монашек и тётю Машу. Все побежали спасать монашек, а к тёте Маше никто не подошёл. Я подбегаю к ней, снимаю с неё сук от дерева, сваливаю, сажусь около неё, кладу на юбку, на колени её голову, и у меня бутылочка с водой, и я, значит, её поливаю водой, смачиваю лицо, в рот наливаю ей. Она открыла глаза и закрыла опять – потеряла сознание...
И вот прошло уже много времени – месяцы, вдруг приходят ко мне две женщины, приносят мне кусок хлеба и картошку.
– Тётя Маша тебе послала.
Проходит еще несколько времени, как-то прихожу с работы, у меня на кровати сидит тётя Маша. Бросилась ко мне на шею и говорит:
– Почему ты меня спасла? Никто ко мне не подошёл. Я же хотела тебя убить.
– Тётя Маша, такая я есть: помочь, кто бы вы ни были. У меня зла на вас нет, видите сами.
Да еще эти мои слова были, что с ней может что-то случится... Понимаете? И действительно, это случилось. Потом, когда она уже вся изуродованная была, на костылях ходила, картошку чистила на кухне, как прихожу с работы, то у ней картошечка есть для меня, то кусочек хлеба. И она всегда мне:
– Ты мне дороже дочери. Я, говорит, не знала, что такое может быть.
Господь, по-видимому, повернул её душу в другую сторону – я так думаю. И когда меня на последний этап отправляли в Печорлаг, она так плакала, когда меня провожала. Что с ней было дальше, я не знаю.
София Георгиевна,Печорлаг– Как вы думаете, почему произошла такая трагедия в XX веке с нашим народом? Почему столько зла вырвалось на свободу?
– Да! Измученный, измученный народ. Сколько у нас людей, которые не знают, кто они такие есть, откуда они. Когда арестовывали отца с матерью, детей забирали в детдом, давали другую фамилию. Но горе, я считаю, заставляет человека вернуться к Богу. Я, конечно, не философ, не знаю, почему так, но вижу, есть Господня сила! Господь решил – хватит испытывать наш православный народ, и многие всё-таки очнулись, даже коммунисты. Потом ведь стали и коммунистов сажать, и они всё сами там увидели, как было. Тебе там, к примеру, наливают в мисочку суп, баланду, женщины несут, у нас-то никто не вырывает, а вот мужчины – только повернётся за своей чашечкой, тут эти шестёрки из преступного мира выхватывают у них всю эту пищу и несут своим руководителям: мелкие воришки – крупным ворам. И идёт человек на работу голодный. Сколько он может проходить голодный? Наконец он делается скелетом, обтянутым кожей. И вот я вижу уже, как вольнонаёмный охранник берет за ноги, тащит, головой стучит по дороге о землю, его погружают на сани или телегу, летом везут на лесоповал или землю копать, где дорогу строили, а оттуда его привозят уже мёртвого. Эти скелеты, они не могли работать! У нас в зоне пятнадцать тысяч с лишним мужчин было и тысяча женщин. А к весне уже немножко народа осталось, не тысячи. И ни одного этапа не было – все умирали. Все умирали. Это был ужас. Вы знаете, я вперед бегала за каждым, а может быть там отец? А может быть, там брат? Там дядя? Может быть, знакомый кто? Всё мне говорили тогда: ты же с ума сойдёшь, перестань! А я всё бегу и смотрю, кто это там?
– Что ваш отец, священник Георгий Непомнящих, говорил о том, что случилось в 1917 году, что так изменило жизнь страны, из-за чего это произошло?
– Отец говорил, что всё от греха – народ провинился. Декабристы начали, Романовы продолжили. Но в конце концов у нас было такое впечатление, что во всём вина Романовых. Что царю не нужно было отказываться от престола и бросать народ. Отказавшись от престола за себя и за царевича, он проявил малодушие. Сама я тогда еще совсем ребенком была, конечно, ничего не понимала. И про себя помню такой случай, когда в Томск последний раз меня брали, там митрополит Никифор (Асташевский. – Стол) – мой крестный – мне очень много рассказывал про Федора Кузьмича.
– Которого считают в народе Александром Первым, ушедшим тайно с престола?
– Да. Крестный мне рассказывал о нем.И когда мне показал папа и я смотрела, где этот Федор Кузьмич жил, где после приезда царевича склеп сделали на кладбище. Я спускалась девочкой туда к Федору Кузьмичу вниз в склеп – как я не боялась, не знаю – там глубоко, несколько ступенек и надгробье высокое, садилась на ступеньки и плакала: «Почему вы нас бросили? Почему вы нас бросили? Кому мы теперь нужны? В школу не принимают нас, пройти по улице невозможно, все презирают». Плакала и плакала над этим Федором Кузьмичём.
Мой крестный, митрополит Никифор, был очень добрый, тихий, хороший человек. Он мне много рассказывал про свое детство, большую семью, про Федора Кузьмича, про тех, кого он знал. Когда патриарх Тихон его рукоположил в епископы, папа его провожал из Томска в Новосибирск. Зная, что его хотят не допустить на кафедру, вывозили его в санях, на которых возят навоз. Поставили на сани огромные корзины для навоза, там постелили ему постель, уложили, накрыли, а сверху навоз наложили. Так из Томска увезли в Новосибирск, а когда убийцы хватились, он уже на службе был.
Митрополит Никифор (Асташевский)Когда он умер, умер он фактически, как следователь потом мне говорил:
– Пришли вашего деда арестовывать, а у него было воспаление легких и консилиум врачей. Жаль, что мы не могли его арестовать.
Я говорю:
– Да, жаль. У вас одна пуля осталась целая. Он в Страстную пятницу умер, на Пасху его хоронили. Дедушка Никифор оставил мне панагию и крест, жемчугом отделанный, но ничего этого не сохранилось.
В Томске мы жили у нашего дяди Иакова Соколова. Он был вдовец и там 12 человек жили у него в доме, в том числе Клюев. При мне их арестовали, и Клюева, и всех я видела.
– Поэта Николая Клюева?!
– Да. Потом я с ним в томской тюрьме пересеклась. Мы сидели в камере, а рядом была камера мужская, вдруг слышим крик: «Дежурные! Дежурные! Умирает человек!» Тут беготня с носилками. Когда выносили, спросили: «А кто умирающий?» Оттуда отвечают: «Клюев Николай Алексеевич». Я видела, как его увезли, он был еще живой. А потом его расстреляли. И еще там была Мартынова, ее мать была замужем за немецким послом во Владивостоке. Когда в 1937 году он возвращался в Германию и ее звал – Лилию – она не поехала, с бабушкой осталась. И её арестовали, хоть посол не был ей родным отцом, дали ей 10 лет за это. Сидели со мной княгиня Юсупова, два секретаря Кирова: Рая и Елена. Они уже были в Томске в ссылке три года, до того, как Кирова убили. А теперь им по старой судимости дали по 8 лет заключения, и мы вместе были в лагере.
– Ваша знакомая тетя Маша, благодаря, наверное, прикосновению Божьей благодати покаялась, переменилась. Как вы думаете, все-таки нужно ли нашему народу покаяние в том смысле, в каком произошло с тетей Машей? Покаяние как отказ от того зла, которое творилось на нашей земле после 1917 года?
– Безусловно нужно. Пока не покается, ничего не будет. Надо, чтобы ни зла, ни зависти не было. А самое главное надо понять: если Бога нет – нет и совести. Возвращение к правде и совести произойдет только лишь через веру, когда человек будет верить, бояться, что он будет когда-то стоять перед Всевышним на Суде. Так что тут пока вера не победит, ничего не будет.
Сейчас, где мама и сестра наша похоронены, у священника, который меня приезжает причащать, сын второй год как священник. Они меня исповедовать приезжали. Сын одетый как наш папа: в рясе и с крестом мне говорит: «София Георгиевна, я хочу походить на Вашего папу». И его отец говорит, что таким он ходит по Москве, не снимает креста, не снимает рясы, он не боится, не стыдится.
– Трудно было устоять в вере в лагере?
– Два раза я себе вены резала – умереть хотела. Вы представляете себе: десять лет в этом шалмане с преступным миром? Я старалась больше быть на работе, меньше с ними… И однажды решила покончить с собой. Были у нас на лесоповале хорошие дежурные и плохие дежурные. Плохие дежурные привозят на место работы, делают зарубки, ставят колья, и ты уже не имеешь право за это зайти. Тебя сразу убьют. Хороший дежурный – ручеек течет и он за ручеек пускает, чтобы мы попили, ягодку чтобы сорвали. Вредный – протянешь руку и говоришь: «Начальничек, ну дай водички попить», а он: «Уйди отсюда, а то сейчас пристрелю и в изолятор посажу».
София Непомнящих. Алтайск,1931 годНас очень хороший парень охранял, пускал к ручью. Я взяла нож, решила, что пойду, лягу на бережок, руку порежу и опущу в воду… Иду туда и мне вдруг мысль: «Что я делаю? А что будет с этим дежурным? Я себя убью, а его за меня посадят. А что с мамой будет? А как я перед Богом? Значит, я в ад должна пойти, не в рай». Я бросила этот нож и больше у меня не стало мысли этой, чтобы покончить с собой. Таких моментов у нас было много. В первый год, помню, из Петербурга студентов привезли очень много, да такие красивые ребята и у одного студента дядя – начальник ГПУ у нас. Он пошел к нему и говорит: «Дядя, скажи, освободят нас или нет? Надолго нас сюда?». Он сказал: «Нет, свободы не ждите». Вывели нас на работу, построили и команда: «шаг вправо – шаг влево, оружие применяется без предупреждения». Выходим, и этот парень вдруг пошел в сторону. Конвоир раз предупредил его, второй раз предупредил, а он повернулся, помахал рукой и сказал: «Прощайте, друзья!» И ему в спину выстрелили и убили. Это все на глазах было. Другие травились в бане: воду наливали в шайки, мыло жидкое распустят, выпивают и умирают.
– София Георгиевна, почему важно, на ваш взгляд, сохранить эти трудные и страшные воспоминания?
– По-моему, историю все знать должны хорошо. Ведь мы живём свой век и только его знаем, дети наши уже не знают, как мы жили. Я решила написать, чтобы сын знал о нашем времени, о том, что с нами было и с нашими родственниками. Например, о том, как это было с нашими родственниками Дагаевыми, которым я троюродная сестра.
– Как вы узнали о мученической кончине отца Александра Дагаева?
– Мама рассказала, что отца Александра изрубили шашками, его родного брата Павла бросили в известковую яму, в известь кипящую. Маминого родного дядю, отца Дмитрия, красноармейцы с шестнадцатилетним сыном увезли в семипалатинские степи. Там посадили отца Дмитрия в яму, а сына заставили засыпать отца по горло и на лошадях проехали. Сын пришёл домой и всё рассказал. Ну, остальные неизвестно – где, что. Помню, приехала к нам тётя Лина, была несколько минут, даже чай не попила, с мамой закрылись в комнате, очень плакали и я поняла, что что-то случилось у них. Потом дядю Петра взяли, убили, он был врачом.
– Начало войны вы встретили в лагере?
– Я помню в это время мы были в Хабаровском крае, в районе Биробиджана работали на лесоповале. Был гул такой. Самолеты летели, небо прямо было черное от самолетов. А там гористое место – сопки, и черная туча идет – самолеты. Низко летят, да такие полные. Нам говорят, война началась. Стали брать на фронт. Я тоже туда же в очередь – воевать. Но брали только воров и бытовые статьи. Нас, политических, никого не взяли, а мы-то как раз были преданные.
– Вы хотели пойти на войну?
– Очень! На лесоповале на бревнах мы писали пожелания на фронт: Скорой победы! Мы ждем, когда вы придёте! Вы вернётесь и нас освободят – мы тоже поедем домой! Помню, как мы узнали, когда закончилась война. Мы сидели ночью, еще не спали, слушали радио – победу ждали. И вдруг – победа! Мы побежали по баракам. Мужчин будим: война закончилась! Все собрались: и плясали, и пели. А я почему-то плакала. Потому что дома у меня нету, не знала, как там это всё теперь будет?..
А потом стали этапы нам приходить один за другим. С фронта, из плена, из партизан, кто в партизаны попал из окружения, эмигранты наши… Сроки были двадцать пять лет, двадцать лет. Был у нас врач Попов, которому тоже двадцать пять лет дали. Он вернулся из Австралии, где у него своя больница была на тридцать коек. Семью он не взял, а поехал один, чтобы сперва самому устроиться в России. В общем, обманули его: только переехал границу, к нам его и привезли.
Мемориал «Жертвам Сиблага» в МариинскеНо и те, кто сажал, попадались. Когда мужа арестовали, я приехала в Томск, к прокурору пошла. Он на меня так кричал, так орал, что мой муж виноват. Я говорю: не виноват, скажите, за что его арестовали. Я-то знала, в чем причина: его и с работы убрали и арестовали, потому что он на мне женат, на дочери священника. Уже после моего ареста проходит какое-то время, меня с допроса привели в подвал обратно, а там три женщины сидят: жена прокурора, жена председателя исполкома и жена начальника ОГПУ. Проходит еще один день, по коридору тащат какого-то человека. Слышим, его за ноги волокут. Жена прокурора: это Миша, Миша, Мишу ведут. Его обливали водой около нас. И тогда она сказала, как только меня вызовут на допрос, всю правду расскажу… Их взяли за чтение «Завещания» Ленина.
– София Георгиевна, скажите, что вы хотели бы, чтобы человек понял после прочтения Вашей книги «Верю, помню, люблю…»?
– Чтобы он поверил, что Господь есть, сила Господня есть, чтобы в нём всегда была доброта и жалость к людям – никакой мести. Как папа всегда говорил – никакой. Меня спрашивает как-то знакомая, секретарь обкома:
– София Георгиевна, Вы пережили столько, почему у вас нету зла на советскую власть?
А я говорю:
– Папа так нам сказал: «Господь испытывает народ. Господь даёт, чтобы люди покаялись. Мстить не нужно за это, потому что месть – это зло и не нужно творить зла.
Вот так – с детства.
[1] С. Г. Федина. Верю, помню, люблю…
