Галина Муравник: Я никогда не знала своих бабушки и дедушки ни по отцовской, ни по материнской линии. Класса со второго-третьего папа стал мне рассказывать об истории нашей семьи, поэтому я с раннего детства знала про красный террор и обо всём, что происходило в те годы. У меня не было никаких иллюзий.
Мой род происходит из колена Левитова, в каждом поколении у нас был раввин. Старший дедушкин брат, единственный из четырёх братьев, который уцелел, дедушка Мося, окончил хедер – еврейскую религиозную школу, потом в раввинате Минска сдал экзамены и получил звание раввина. Но быть раввином не сложилось – он не нёс своё служение. Семья была очень бедная, из девяти детей двое в младенчестве умерли от голода. И они решили переехать в Сибирь, на Лену, к родственникам, надеясь, что там жить будет полегче.
Году в 1905 прадед, Матвей Ашерович Муравник, уехал с двоюродным братом в Америку на заработки. Они не знали языка, не имели специальности и всё же надеялись там заработать средства для своих семей. Моему прадедушке не повезло: семье не помог и сам пропал. Уже в 20-е годы, когда Америка признала Советскую Россию, дедушка попросил заместителя наркома иностранных дел М. М. Литвинова найти своего отца. Во время одного из визитов в Америку Литвинов нашёл моего прадеда в каком-то приюте для бедных и привёз в Россию. Но после этого тот недолго прожил и умер.
Яков Матвеевич Муравник в форме времен 1 мировой войны (дедушка Галины Муравник)Когда прадед уехал в Америку, два его старших сына, Моисей и мой дедушка Яша, пошли работать в шахты, на золотые прииски. Там они и связали свою жизнь с РСДРП. Дедушка Мося вступил в партию в 1906 году, а мой дедушка – в 1912. С тех пор жизнь дедушки была связана с революционной деятельностью. Профессиональный революционер, во время Первой мировой войны он был агитатором на румынском фронте. В Гражданскую, когда Киев занял Деникин, его оставили там председателем Киевского подпольного губернского ревкома. Позднее он окончил высшую партийную школу, был секретарём губкомов и райкомов в разных городах России (Херсон, Кременчуг, Николаев, Таганрог, Ачинск, Миллерово, Ростов-на Дону). С 1935 года в Ростове-на-Дону дедушка был вторым секретарём Азово-Черноморского крайкома партии. В мае 1937 был арестован весь пленум крайкома. Обвинение, которое предъявили дедушке, это участие в контрреволюционной троцкистской организации. Якобы он организовывал вредительство в сельском хозяйстве, промышленности, и… не знаю даже, как к этому относиться, что он организовал Донской казачий хор (кстати, известный коллектив, он и сейчас существует), который был прикрытием: он внедрил туда террористов-боевиков – так написано в деле – и они планировали, выступая в Сочи, куда должен был приехать Сталин, совершить теракт и его убить. Но в хор якобы был внедрен сотрудник НКВД, и покушение на Сталина сорвалось. И тогда дедушка «решил совершить теракт» во время гастролей в Москве, на выступлении в Большом театре. Под прикрытием этого хора он должен был убить Сталина, Молотова, Ворошилова и Кагановича. Надо сказать, что вместе с Лазарем Кагановичем дедушка когда-то работал, а ещё раньше он даже дал ему рекомендацию на вступление в партию.
Всё это записано в его уголовном деле. Он получил 58.6, 58.8, 58.11 – всё это были расстрельные статьи. Когда я печатала расшифровку аудиозаписи его уголовного дела, допуск к которому получил мой отец в 1987 году, то не могла понять: как такое возможно? Человек признаётся в каких-то немыслимых деяниях: что они подсыпали в муку песок, чтобы вызвать недовольство людей и голод, что ломали трактора, чтобы вредить в сельском хозяйстве. И это перечисляется страницами. Первый вопрос, когда его арестовали, был, видимо, стандартный: расскажите о вашей троцкистской деятельности.
Участники подавления Кронштадтского мятежа (март 1921) с Лениным и ВорошиловымОн говорит: я член партии с 1912 года, я участник партийных съездов. Я с делегатами 10-го съезда участвовал в подавления Кронштадтского мятежа (он был не просто участником, а руководил артиллерийской батареей)... Я никакой троцкистской деятельностью не занимался.
Далее – опять тот же вопрос, и начинается самооговор. Я печатала страницами, десятками страниц, где он рассказывает, называет множество имён, кого он завербовал, кто его завербовал, об их террористической и вредительской деятельности, как и что они планировали. К папе, когда он в архиве ростовской военной прокуратуры читал это дело, приставили сотрудника, который следил, чтобы он не знакомился с оперативной информацией – доносами и т.д. Потрясенный прочитанным, папа спросил: «Как он во всём этом мог признаваться?» Тот ответил: «Посмотрите, когда начался допрос и когда он окончился? Его поставили, что называется, “на конвейер”, сильно били и сломали». И под этим протоколом такая подпись паутиночкой: «Записано верно: Муравник». Папа говорит: «Когда я увидел эту паутиночку, то понял, что это писал совершенно сломленный человек». 12 декабря 1937 года его судила военная коллегия, суд продолжался ровно 15 минут – в деле зафиксировано время. Без прения сторон, без адвоката, без вызова свидетелей. Было зачитано обвинение, дедушка сказал: «Всё, что я показал, это правда». И ему назначили высшую меру наказания. 13 декабря его расстреляли. Перед тем как расстреливать, людей фотографировали. Папе дали фотографию из расстрельного дела. Он её увеличил и 30 октября всегда ходил с ней к Соловецкому камню. Дедушке здесь 42 года. Если сравнить с более ранними фотографиями, то видно, что это лицо совершенно другого человека — изможденного, постаревшего до неузнаваемости, заросшего щетиной, с каким-то странным, почти безумным блеском в глазах. Безусловно, он знал, что через несколько часов его расстреляют, что это неизбежно. Но понимал ли он в те минуты, за что? Что произошло с ним и с тысячами других «преданных солдат партии», что вообще происходит в стране?
Фото из уголовного дела, сделано перед расстрелом, сразу после вынесения приговораЧто касается папиной мамы, Гепнер Надежды Львовны, история её жизни такая. Моя бабушка родилась в Белостоке, в состоятельной еврейской семье, получила хорошее образование, знала несколько языков. Потом в её уголовном деле записали, что её отец был богатым фабрикантом, капиталистом. У него была кожевенная фабрика, на которой работало около ста рабочих. В 1925 году она вступила в ВКП(б). Они с дедушкой поженились. Работала она там же, в культпросветотделе Азово-Черноморского крайкома, и преподавала в Ростовском университете. Когда дедушку арестовали (а аресты шли повсюду, и люди видели, как исчезали вслед за мужьями и жены), она поняла, что надо спасать сына, моего папу, которому было 10 лет. Она решила, что отвезёт его к родственникам и вернётся в Ростов доказывать невиновность своего мужа. Она хотела обратиться за помощью к Кагановичу, его другу, а также к Шолохову. Дедушка познакомился с Михаилом Шолоховым, когда был секретарём райкома в Миллерово, а шолоховская станица Вёшенская находилась неподалёку. Они дружили, и Шолохов нередко бывал у них в гостях. Незадолго до смерти Шолохова папа был у него в Вёшенской. Он прекрасно помнил и своего друга Якова, и даже его маленького сына – моего папу.
Надежда Львовна Гепнер (бабушка Галины Муравник)В общем, она решила бороться за своего мужа. Но сначала повезла сына в Курск, там жила семья брата ее мужа, Наума Матвеевича, в которой было трое детей. Папа говорил, что они приехали в Курск, но родственники не захотели его оставить, все очень боялись. Папа рассказывал: «Я помню, как мы стояли на вокзале, и мама упрашивала жену Наума:
– Рая, ну, может, всё-таки возьмёшь Лёника, хочешь, я на колени встану?
Та отвечает:
– Нет-нет, не могу. Вези к бабушке.
И мама привезла его к бабушке, Берте Моисеевне, в Москву. Бабушка этому совсем не обрадовалась. С ней жили три девочки, её дочери, я их всех застала: тётя Зоря, тётя Фира и тётя Ася. Все понимали: раз арестован сын, это очень опасно и может отразиться на родственниках. Но всё же папа остался у них. Он рассказывал: «Меня посылали: Лёнечка, поди сходи в гости к тёте Оле!» Он приходит к тёте Оле (это была мамина сестра), и ночью слышит разговор: «От этого гостя надо избавляться. Это очень опасно. Как бы он на наших детей не навлёк неприятности!» Утром: «Лёня, ты позавтракай и ступай, по тебе бабушка соскучилась». День у бабушки побудет, и она ему: «Лёнечка, пойди к тёте». Так они его, как мячик, гоняли между собой, а однажды его остановил дворник и говорит: «Ты знаешь, парень, тобой уже интересовались». Папа мне говорил, что все дворники были осведомителями, их заставляли наблюдать за жильцами, кто к кому ходит, и доносить в НКВД. Дворник сказал папе:
– Ты очень подводишь своих родственников. Отца твоего арестовали, а мать твоя за тобой не вернётся, не надейся, тебе лучше всего попасть в детдом.
– А как мне в детдом попасть?
– Я тебя научу.
Как дворник его научил, так папа и сделал. Средь бела дня вышел на улицу Горького, там на лоточках торговали какими-то сладостями, он схватил там конфетку или шоколадку и побежал. Продавщица засвистела, закричала, милиционер его поймал, стали составлять протокол задержания. Он сказал (не знаю, это дворник ему подсказал или он сам придумал такую легенду): «Мой отец погиб в Гражданскую войну (а папа в 1927 году только родился), а с мамой мы ехали и потерялись. Где, когда – я не помню, был маленький». Он увидел, что в протоколе написали «Типичный беспризорник» и повели в детприёмник в Свято-Данилов монастырь.
Монастырь был закрыт в 1928 году, и там устроили тюрьму для детей-правонарушителей. Когда в 20-е годы был голод и началось массовое беспризорничество, и позднее, когда начались репрессии, туда потоком по 200–300 человек в день привозили детей. Там сделали детприёмник НКВД типа пересыльной тюрьмы. Папа вспоминал, что его с улицы Горького на Серпуховку через весь город почему-то вели пешком. Я, говорит, еле поспевал за этим милиционером. Пришли уже поздно вечером. Он опять сказал свою версию про родителей для анкеты. В Свято-Троицком соборе монастыря были сделаны двухъярусные нары с соломенными тюфячками, подушками. Его туда привели, говорят: «На втором этаже есть место, полезай туда и спи». Папа, «типичный беспризорник», туда залез: на нём был бархатный чёрный пиджачок с белым воротничком, бархатные бриджики, белые гольфики и сандалии. Он, как его учила мама, снял костюмчик, всё аккуратно сложил, и измученный забрался на нары и мигом заснул. Когда он проснулся, этого костюмчика, естественно, уже не было, потому что туда действительно свозили беспризорников. Они, правда, содержались в отдельном корпусе, их называли «огольцы». Эти «огольцы» проникали везде и все воровали. Так что костюмчик его остался только на одной ветхой, чудом сохранившейся у бабушки фотографии.
Леонид Муравник в 1934 годуВ детприёмнике были совершенно тюремные порядки. Единственное, что там было хорошо поставлено, это питание, потому что снабжение в НКВД было хорошее. «Я помню, что на завтрак дали такую размазню – гречневую кашу с большим количеством мяса», – вспоминал папа. Беспризорники там просто миски вылизывали, но у детей, которых привезли после обыска и ареста родителей, просто кусок в горло не лез. Многие ребята – там были дети с трёх лет – начинали заикаться, кто-то от потрясения забывал свои имя и фамилию, у кого-то энурез ночной начинался. Гулять их выводили в монастырский двор, где было место огорожено, ни деревца, ни кустика, стояла вооружённая охрана с собаками, мотоциклы. Всех выстраивали, пересчитывали, была перекличка, и они ходили по кругу.
В отдельном корпусе – в «Доме малютки», содержались дети до трёх лет. Смертность была жуткая, видимо, из-за очень плохого ухода. Я уж не знаю, кто там был такой интеллектуал, но называли этот корпус «Дом Малюты». Поток детей был такой огромный, что мест в детдомах не хватало, и в детприемнике не было уже места. Тогда в монастыре снесли мемориальное кладбище. Только нескольких человек (Гоголя, Третьякова, Николая Рубинштейна) – известных деятелей культуры – перезахоронили на Новодевичьем. На глазах у детей разгромили остальные надгробия и построили ещё один корпус. Там содержалось до тысячи детей. Я не спрашивала у папы, сколько времени он пробыл этом детприёмнике. Видимо, не меньше года, потому что он там познакомился с сыном Блюхера Васей, а Блюхера в 1938 г. арестовали. Он сам был Василий, у него было два сына и оба тоже Василии от разных жён. Этот был от третьей жены, Глафиры, Вася-маленький. Там у них хорошая была компания. Галя и Тоня Рыковы, сын Бухарина… Из «дома на набережной» много было детей.
Потом наступил момент, когда их, примерно 15 детей, посадили в машину-фургон с надписью «Субпродукты» и куда-то повезли. Там было темно, только маленькое зарешеченное окошечко. Папа говорит, что на всю жизнь запомнил, как одна девочка сказала: «Нас что – везут убивать?» Детей обуял такой ужас, что они все заплакали! Приехали они на Курский вокзал и дальше отправились в город Геническ, в детский дом для детей врагов народа. Однако в то время в стране проходил «педагогический эксперимент». Решили детей-уголовников перевоспитывать путем общения с детьми «врагов народа», которые получили в своих «вражеских» семьях хорошее воспитание. И колонию для малолетних преступников соединили с этим Геническим детдомом НКВД. Нетрудно догадаться, что из этого вышло. Верховодили в детдоме малолетние уголовники. К новоприбывшим сразу пришёл какой-то крепкий парень и сказал:
– Я тут атаман, будете меня слушаться. Я вас научу всему, чему надо.
Он учил их воровать. Они ходили «на дело», воровали по мелочи, еду какую-то крали, рыбу, которая вялилась в садах. Кормили их очень плохо. Например, я удивлялась в детстве, почему папа не ест абрикосы. И он как-то рассказал, что в Геническом детдоме кормили одними абрикосами-дичками, жердель называется: суп из абрикосов (?!), на второе – каша из абрикосов, на третье – компот из абрикосов. С тех пор он не мог на них смотреть.
Там была своя «дедовщина». Дети, которые этому не подчинились, плохо кончили. Одного мальчика, сына какого-то профессора, нашли повешенным на пионерском галстуке. Вообще многие дети с собой кончали, в основном вешались. У папы подобралась компания, и они решили из этого детдома бежать. Летом 1940 года они сбежали и, как потом оказалось, это спасло им жизнь. Когда началась война и немцы наступали, детей из Генического детдома вывозили через Керченский пролив на больших лодках. Все лодки разбомбили…
Бежавшие промышляли воровством, бродяжничали, ездили по всей стране в каких-то железных «собачьих» ящиках под вагонами – так до войны. А началась война – украсть нечего, есть нечего, никто не подаёт. По одной версии – как-то он рассказывал – их поймали за воровство и сдали в детский дом. По другой – он сам пришёл в детский дом, потому что уже было просто невозможно. Это в Ленинградской области, детдом в городе Холм. Тогда очень многие мальчишки, кому лет по 16–17, бежали на фронт. Директор их детдома объявил:
– Знаете что, ребята, вы больше не бегите на фронт. Мы будем эвакуироваться в Сибирь, очень много маленьких, нам нужна ваша помощь.
Папа говорил, что они шли по уже оккупированной территории через леса и болота на северо-западе, тихо, чтобы не выдать себя, на руках несли малышей. В итоге они эвакуировались в детский дом в Свердловске. Голод был страшный, местное население помогать отказывалось, не хотели ничем делиться. Младшие дети уже лежали, вообще не поднимались от голода. Тогда директор где-то выступил и сказал, что дети голодают, давайте сделаем так, чтобы семьи брали детей под опеку. Была такая «ярмарка» детей: всех, кого могли поднять, кто еще стоял на ногах, выстроили, пришли люди и выбирали себе детей, но не для усыновления, а называли это опекой. Папу взяла какая-то очень строгая учительница, привела в квартиру и сказала:
– Мальчик, на диван не садись, видишь, на нём белый чехол, ты его измажешь... На стулья ты тоже не садись, они тоже в чехлах. Вот тебе табуретка, будешь сидеть на ней. Садись к столу.
Леонид Муравник после детдома. На обороте надпись: "10 мая 1947 год. Злополучный город Чирчик". Это недалеко от Ташкента, куда он приехал после детдома к бабушке и дяде Моисею на стройкуОн почему-то стал тащить эту табуретку по полу (возможно, обессилел от голода и просто не мог её поднять). Она начала его ругать за то, что пол царапает! В общем, с опекой ничего не вышло, его быстро вернули назад. Потом их всех, начиная с десятилетних, послали работать на военный завод, и всю войну они работали. Когда в 1946 году папе исполнилось 18 лет (по детдомовским документам он был записан не 1927, а 1928 года рождения), его выпустили из детдома. А куда ему идти? Он же не знал, что с родителями. Говорили: 10 лет без права переписки. Много лет папа думал, что они живы. И он стал искать бабушку.
Бабушка со своим старшим сыном Моисеем в это время жила в Ташкенте. Он окончил Промышленную академию им. Сталина и был директором строительства разных химических комбинатов. Спустя много лет дедушка Мося мне говорил:
– За трёх расстрелянных братьев меня лишили трёх орденов Ленина.
– Как это?
– Я строю молибденовый комбинат. За месяц до пуска меня берут и переводят на строительство другого комбината, ставят нового начальника и награждают орденом Ленина. Так три раза.
И вот папа приезжает в Ташкент, а бабушка опять не рада внуку:
– Зачем ты приехал? Дядя будет очень недоволен.
Такая бабушка была… Я тоже бабушка – мне это очень сложно понять. Но дядя устроил папу на комбинат, дал место в общежитии, хотя у папы не было никаких документов, даже паспорта, только справка из детдома.
Потом через какое-то время он приходит на работу, а на проходной его не пропускают.
– Я тут работаю. Я племянник директора.
– Нет, ты тут не работаешь. Директор теперь совсем другой, а тот уехал.
То есть дядю-директора перевели, они снялись всей семьей, а папу не то что с собой не взяли, а даже не предупредили. И его отовсюду выгнали, даже из общежития, он опять остался ни с чем, вспомнил генические уроки и вновь стал воровать. А что было делать? В Ташкенте, который кто-то назвал «городом хлебным», после войны был жуткий голод. Надо было кушать, а обратиться не к кому. Он там не один такой был, однажды их компанию поймали и отдали под суд. Всем дали за воровство какие-то сроки, а папе судья сказала:
– Я знаю историю твоей семьи, я тебе помогу.
В итоге ему дали условный срок, и судья познакомила его с человеком, который ему сказал:
– Здесь три военных училища: танковое, артиллерийское, авиационное. Выбирай, я тебя устрою.
Папа выбрал авиационное, окончил его и потом срочную службу проходил на Чукотке в авиационных войсках. Когда после армии демобилизовался, то опять приехал к бабушке, но теперь уже не голодранцем из детдома, а статным красавцем в лётной форме. Она жила в Москве, на Фрунзенской набережной. Бабушка сказала:
– Тебе в Москве жить опасно. Поезжай в Ливны, там живет жена Наума (который к тому времени был уже расстрелян). Может, Рая тебя приютит.
Это та Рая, к которой мама его привозила в 37-м. Он приехал. Рая как жена репрессированного страшно всего боялась и сказала папе:
– Ливны – маленький городишко, работы нет, поезжай в областной центр, в Орёл, там много заводов.
Папа приехал в Орёл, устроился на завод Тракторных запчастей, там встретил мою маму и там родилась я. Ещё два года я «успела побыть» внучкой врагов народа, потому что появилась на свет в октябре 1954-го, а дедушку с бабушкой реабилитировали в ноябре-декабре 1956-го.
Яков Матвеевич Муравник с сыном ЛеонидомКогда был организован «Мемориал», папа стал его членом, возглавлял секцию «Репрессированное детство» и много лет работал в архивах. По заданию «Мемориала» он искал документы, которые бы доказывали, что в отношении детей «врагов народа» осуществлялась сознательная репрессивная политика. Он нашёл приказ от сентября 1937 г. за подписью Ежова о том, что детей из одной семьи направлять в разные детдома, и даже знакомых детей предписывалось распределять по разным детдомам. Папа говорит, что это были самые жуткие картины. Дети и так были напуганы тем, что их вырвали из семьи, понимали, что произошло что-то ужасное – обыск, арест, увезли их родителей. Брат, сестра – ходили за ручку, друг от друга не отставали – и вдруг их разлучают. Этого сажают в один автозак, а того – в другой. Многим детям сознательно меняли имена, фамилии. Появился термин «перековка». В одной из своих статей отец цитирует Луначарского, который писал, что мы должны этих детей перековать, всё прошлое отсечь из их памяти и сделать из них советских граждан. Потом, правда, тенденция была уже другая. Считалось, что яблоко от яблони недалеко падает, и подросшие дети врагов народа – всё равно враги, и начались аресты уже этих детей. Когда папа после войны приехал к бабушке, то она сказала, что теперь взялись за детей, поэтому уезжай и где-нибудь скройся. Страх в людях был так силён, что перевешивал даже родственные чувства...
Надежда Львовна и Яков Матвеевич после свадьбы, 1925 годЧто касается моей бабушки, папиной мамы, то когда она вернулась в Миллерово, чтобы защищать своего мужа, её арестовали прямо возле здания райкома и поместили в ростовскую тюрьму. Что для меня было удивительно: когда папа читал уголовное дело бабушки, а я его печатала с аудиозаписи, то узнала, что дедушку арестовали 25 мая 1937-го, расстреляли 13 декабря 1937-го. Он полгода продержался. Бабушку арестовали в середине июля 37-го, а расстреляли 3 июня 38-го. Она почти год продержалась. Почему? Она ничего не признала, не оговорила ни себя, ни других. Проводили очные ставки, мужчины клеветали, говорили, что она входила в состав террористической организации, которая осуществила убийство Кирова. Бабушка в Ростове-на Дону, а где находился Киров?! И тем не менее ей такое вменяли. Она говорила: нет, это ложь, это оговор, я этого не делала. Ей тоже инкриминировали троцкизм, покушение на теракт против советских деятелей, но она ничего не признавала. Поскольку «царицей доказательств» тогда было признание вины – не нужны были ни свидетели, ни вещественные доказательства, то признание выбивали, как могли. Потом я у А. И. Солженицына прочитала в «Архипелаге ГУЛАГ», что самые жестокие пытки были в Ростове-на-Дону и, кажется, в Томске. Бабушка через эти пытки прошла. Причём был официальный приказ, что к врагам народа можно применять меры физического воздействия. И применяли, кто как умел, но старательно...
Уже после реабилитации, в начале 60-х, папу нашла сокамерница бабушки, с которой они сидели на предварительном заключении, Клеопатра Ивановна Звягинцева. Она получила срок, дожила до реабилитации и вышла, но прожила недолго. Папа к ней ездил в Ростов, и она ему рассказывала, как бабушку пытали, но она всё выдержала и не оклеветала ни себя, ни других. У неё были сломаны все фаланги пальцев. Допросы в основном проводили по ночам, под утро притаскивают, а она без сознания. Как-то бросили в камеру, а у неё волос нет.
На суде она тоже ничего не признала, сказала: «Я ни в чём не участвовала, моя вина, может быть, только в том, что вокруг меня были троцкисты, но я их не распознала. Я прошу сохранить мне жизнь, чтобы воспитывать своих детей». У дедушки от первого брака был ещё один сын, Борис, он учился в военном училище, потом во время войны пропал без вести (все папины попытки найти его следы не увенчались успехом). Бабушку обвинили по статьям 58.8 и 58.11 – обе они расстрельные статьи. Суд шёл 20 минут. Приговорили её к расстрелу без права помилования, обжалования, хотя она ничего не признала.
Для меня был шок: дедушка – такой здоровый 42-летний мужчина из партноменклатуры, занимался борьбой, не голодал, хорошо питался. Но когда поставили на «конвейер», он сломался, оговорил себя и ещё человек сто, наверное. А бабушка – такая хрупкая, худенькая 37-летняя женщина – год продержалась, не признала ничего! Перед расстрелом её, как и остальных, сфотографировали. В её уголовном деле лежал опечатанный конверт с фото. Папа попросил: «Пожалуйста, откройте, дайте мне фотографию мамы». Человек, который за ним наблюдал, говорит: «Её там нет». Папа говорит: «Как нет, если конверт опечатанный, написано: “фото”». В общем, тот мялся, не хотел открывать. Папа вновь настойчиво стал просить: «Пожалуйста, это последняя фотография моей мамы, откройте конверт». Но ему сказали: «Не просите. Если фото положили в конверт, значит, она выглядит так, что, если вы это увидите, вы жить не сможете». В общем, не открыли... Папа всегда об этом очень сожалел.
Леонид Яковлевич Муравник в 55 лет – художник-оформитель в управлении МосметрострояИтак, дедушку расстреляли 13 декабря 37-го, бабушку 3 июня 38-го. После реабилитации в 56-м папа получил на них свидетельство о смерти. Там написано, что Муравник Яков Матвеевич умер 8 ноября 1940 года. Причина смерти – прочерк. Гепнер Надежда Львовна умерла 5 августа 1939 года. Причина смерти – прочерк. Оказывается, ставили совершенно произвольно даты смерти. Видимо, чтобы не создавалось впечатление, что был большой террор и в один-два года уничтожили такое количество людей — сотни тысяч!
Потом уже папе дали справку. Вот эта справка: «На ваше письмо финхозсектор сообщает, что вам выплачено двухмесячное пособие за товарища Муравник 2 800 рублей, за товарища Гепнер – 1 660 руб., итого 4 460 рублей. Расходы по переводу 87 рублей 46 копеек» (это не слишком большие суммы – до денежной реформы 1961 года). Когда я впервые увидела эту справку, то спросила: «Папа, а это что?» А он говорит: «Так мне советская власть заплатила за расстрелянных родителей – двойной месячный оклад каждого из них»…
Уже потом в интернете я нашла интересный документ: оказывается, бабушка и дедушка входили в сталинские расстрельные списки. Сталин, как известно, лично подписал более трёхсот списков. Дедушка в одном из них значился под номером 124: «Муравник Яков Матвеевич, по первой категории» (т.е. расстрел). А в другом бабушка, Гепнер Надежда Львовна, значится под номером 10. Потом на сайте stalinmemo.ru я нашла удивительное свидетельство: оказывается, у дедушки суд был 12 декабря, а в расстрельном списке, подписанном Сталиным, он приговорён к высшей мере наказания 27-го октября 1937 года. Почти за 2 месяца до суда. И точно так же бабушка. Её судили 3 июня 1938-го, а подписано к расстрелу 3 мая 1938-го. За месяц. Ещё и суда так называемого не было, а уже их участь была решена.
Другой брат дедушки, Наум, был в Курске первым секретарём Троицкого райкома партии, он расстрелян в 38-м году, но у него совершенно удивительное «дело». Он был обвинён в том, что у него... роман с секретаршей. Был устроен открытый показательный процесс, на котором там присутствовала его жена Рая. И прокурор читал свою речь в стихах – такой был человек, поэт. Бабушка Рая, когда эту речь прослушала, запомнила эти стихи. Она рассказывала, что упала в обморок, её унесли, а мужа приговорили к расстрелу. И расстреляли. Просто за роман с секретаршей. Даже если это и было... Хотя все, знавшие их, говорят, что это была очень хорошая, счастливая семья, трое детей, бабушка Рая была такая красавица, и это был оговор. Но, видимо, сочли, что Наум опорочил честь коммуниста. Дедушка Мося мне рассказал продолжение этой истории. Бабушка Рая запомнила фамилию судьи, который вынес приговор, и дедушка Мося его искал. У него был наградной пистолет, и он говорит: «Я его хотел найти и убить, хотя бы за одного брата отомстить». Он приехал в командировку в Курск и просто через паспортный стол его нашёл. Вот его рассказ, поведанный мне в конце 80-х годов в Доме ветеранов партии в Переделкино, где он жил последние лет десять: «Я к нему пришел, позвонил в дверь. Открывает немолодая женщина. Я спрашиваю такого-то. «Да, проходите, я сейчас папу приведу». Я прохожу, квартира типичная, сталинский интерьер, мебель в запылённых чехлах. Она выводит из комнаты под руки немощного жёлтого старика, совершенно больного, видно, что умирающего. Дедушка назвал себя:
– Здравствуйте, я Муравник.
– Как?! Какое счастье, вы живы!
– Нет, я его брат. Наума по вынесенному вами приговору расстреляли тогда же.
Тот ему сказал:
– Знаете, меня заставили, я боялся, у меня семья, дети. Мне сказали: если ты не подпишешь этот приговор, ты пойдёшь следом за ним, а подпишет его другой. У меня не было выбора, поэтому я это сделал.
Конечно, он не один такой расстрельный приговор вынес, но этот случай, совсем нелепый, дикий случай, он запомнил: за роман с секретаршей отправил человека на расстрел. Он сказал тогда:
– Я помнил об этом всю жизнь. Редкий день, когда я этого не вспоминал.
Дедушка Мося сказал мне: «Я на него посмотрел. Мы почти ровесники. Я ещё работал, вполне сильный, бодрый, а этот – немощный старик, его жизнь наказала». Так закончилась эта история. Из всех четверых братьев остался жив только дедушка Мося. Он дожил до 99 с половиной лет и умер в феврале 1991 года. На тот период он был самым старым членом партии.
Между прочим, Берта Моисеевна, когда уже арестовали третьего сына, Михаила (это тоже дедушка Мося мне рассказывал), каким-то образом сумела попасть на приём к Берии, то есть Ежова уже расстреляли и НКВД возглавил Берия. Приходит оттуда радостная и говорит:
– Боже мой, какой замечательный человек! Он теперь наведёт там порядок. Он меня обнял и сказал: «Мамочка, конечно, твои сыновья – такие замечательные революционеры, они никакие не троцкисты, не террористы, не шпионы. Мы разберёмся, не плачь, иди домой. Мы пересмотрим, я лично этим займусь, скоро они будут дома».
Она не пришла, а просто на крыльях прилетела домой. А в это время мой дедушка был уже расстрелян, Наум был расстрелян, а Михаил (ему дали 8 лет по делу маршала В. Блюхера) сгинул в лагере. И все же мы узнали о его судьбе. Уже после XX съезда вдруг в Орле, на заводе, где папа работал, появился в их в цехе один дядька. Как сейчас помню, фамилия его была Анастасенко. Какой-то мрачный тип, он стал к папе проявлять интерес, даже иногда дома у нас бывал. Маме он очень не нравился – какой-то хмурый, мрачный, неразговорчивый. Инициатива их общения с папой исходила от этого Анастасенко. Он был одинокий, без семьи, потом он тяжело заболел и перед смертью рассказал папе, что работал вохровцем в лагере. Там был заключённый Муравник, фамилия-то редкая, он и запомнил. Он думал, что это был папин отец, а это был Михаил. На какую-то годовщину Октября осуждённые коммунисты организовали в лагере партсобрание по поводу «знаменательной даты», как всегда с выступлениями. Охранники потребовали разойтись, те не подчинились. Тогда охрана куда-то позвонила, что в лагере бунт, политические не подчиняются приказам. В ответ был отдан приказ: всех расстрелять. Анастасенко лично участвовал в расстреле и рассказывал, что когда их вывели (не знаю, насколько это правда), они все запели «Интернационал». Их по одному расстреливали. Миша пел последним, и Анастасенко его тоже застрелил. Вот такая картинная, я бы даже сказала, какая-то театральная история, поэтому я её никогда раньше не рассказывала. Анастасенко рассказал об этом папе перед смертью. Видимо, его мучило, что он расстрелял, как потом оказалось, папиного дядю, которому дали восемь лет – совсем «детский срок» по тем временам, а он так и не вернулся. Его сыновья, которых он назвал Карл и Фридрих, после его ареста стали просто Колей и Федей. Я знала этих своих дядюшек.
Галина Муравник– Спасибо, Галина Леонидовна, за историю Вашей семьи. Она очень показательна для XX века. Как Вы думаете, какое зло произошло с нашим народом, от чего надо нам отмежеваться, чтобы это не нашло себе места в наших детях, внуках, в народе?
– За годы большого террора, 1937–1938-й, пока Ежова не сняли, было расстреляно 642.980 человек (эта цифра взята из письма генпрокурора Р.А. Руденко Н.С. Хрущёву от 1 февраля 1954 года). В эту мясорубку и попали мои родственники. Я всё время задаю себе вопрос: что такое могло произойти с людьми, кто-то же всё это делал – выдумывал несуществующие преступления, фабриковал дела, подписывал приговоры, приводил их в исполнение... Эти тройки, особые совещания, все эти внесудебные органы... Наверное, они понимали, чем они занимаются. Как это возможно, чтобы во всей стране началось такое массовое помешательство? Единственный выживший из братьев, дедушка Мося, жил в Доме ветеранов партии в Переделкино, где 99 % прошли через лагеря и из них сталинистами были, наверное, процентов 95. Навещая его, я с некоторыми из них общалась. Как-то не выдержала и спросила: «Дедушка, я не понимаю, как это? Они же сами прошли через лагеря и остались сталинистами?!» Он отвечал, что каждый из них считает, что в отношении него конкретно была допущена трагическая ошибка. Ну бывает такое. Но партия её признала и исправила, реабилитировала. Даже в партии восстановили! А в принципе, политика партии была правильной. Тезис Сталина, что с движением социалистического строительства усиливается классовая борьба, был правильный. Поэтому нужно было соблюдать бдительность и прочее. Так продолжали думать люди, по 15 и более лет пробывшие в лагерях!А ещё дедушка Мося сказал очень важные слова, после которых мне многое стало ясно:
– Если тебе кто-то когда-то скажет, что мы ничего не знали, не понимали, что происходит, мы всему верили, что в газетах писали, – не верь ни одному слову! Все же не слабоумные – видели, что вокруг люди исчезают. Ты знал человека с детства, знал 20–30 лет, ты знал, кто он такой, и вдруг обвинения, что он шпион трёх разведок, террорист, вредитель. Люди исчезали, потом их жёны, потом ни в чём не повинные дети. Не верь! Все всё понимали – каждый боялся за себя. И считали, что лучшая тактика – это молчать.
Это молчание – самый страшный грех. Такая огромная страна, неужели не нашлось людей, которые решились бы свергнуть Сталина? Ведь против Гитлера были заговоры, да, они не были успешны, но тем не менее… Однако против Сталина я не знаю серьёзных заговоров, чтобы попытались его отстранить от власти. Неужели люди не понимали, что происходит в стране и куда это ведёт? Была обезглавлена вся армия перед войной, весь цвет интеллигенции, истреблялись люди, которых называли кулаками, а это были труженики, которые кормили всю страну. Мне кажется, трусость, молчание – это главный грех. Люди должны понять, что в этом виноваты все – и те, кто в этом не участвовал напрямую, потому что с их молчаливого согласия это всё творилось. Если бы вели себя иначе, это было бы невозможно или не в таких масштабах и не так долго. Сейчас очень много опубликовано документов, мемуаров, появилась обширная лагерная литература. Конечно, не всё доступно из архивов, но тем не менее того, что известно, уже достаточно, чтобы не вешать доски Сталина в Юридической академии Москвы.
– Медиапроект «Стол», как и Вы, поддерживает Акцию национального покаяния, которая нацелена на то, чтобы максимальное количество людей узнало, ещё раз задумалось и осознало то, что произошло с нашей страной и народом после трагедии 1917 года…
– Когда я об этой акции рассказываю своим знакомым, то некоторые люди, которые всё прекрасно понимают и вовсе не являются сочувствующими Сталину, мне говорят:
– Ты знаешь, сейчас это уже никому не нужно, это уже ушло в историю, прошло три поколения, надо эту станицу просто перевернуть, все от этого устали…
Когда я говорю, что хожу 30 октября читать имена, мне говорят:
– Ну что это? Придет горстка людей, один день в году почитают имена, и что это даст?
Люди считают, что надо жить не прошлым, а будущим, не понимая, что если мы из прошлого не извлечём какой-то нравственный урок, какое же мы будущее собираемся строить, на каких основаниях? Когда я росла и всё это знала, но мы ещё не прочитали уголовные дела дедушки и бабушки, я всегда считала их героями. Потом, когда прочитала, я видела, как дедушка сломался и сколько людей он оговорил, и они все тоже пошли по тому же пути. Я поняла, что это были не герои, а мученики. В. Шаламов об этом же пишет, что это не героизм был – было мученичество. Я думаю: а во имя чего они эти муки претерпели? Мой дедушка занимался раскулачиванием, расказачиванием на Дону, подавлением Кронштадтского мятежа и прочее – как активный деятель партии. Папа считал, что его отец был идеалист, романтик. Понимаете, эти мальчики из бедных семей, жившие в еврейских местечках за чертой оседлости, у которых фактически не было тогда будущего, потому они так кинулись в революцию. Идея какой-то социальной справедливости ими двигала? Наверное... Но во что всё это выродилось? В свою полную противоположность. Кровь на нём, моем расстрелянном дедушке, лежит, если уж называть вещи своими именами. Как его внучка я тоже несу ответственность за это. Именно в этом я должна приносить покаяние. Он не может принести покаяние – я приношу.
Раньше мне казалось, что у нас какая-то особая, трагическая семейная история. Но когда в начале 90-х пошли все эти публикации, я поняла, что это банальная история, рядовая. Таких было почти 700 тысяч только за два года!
– Возможно ли и насколько необходимо именно национальное покаяние и как оно может происходить?
– Мне кажется, что у нас сейчас так много проблем в стране, потому что мы все ещё живём по сталинским лекалам. Покаяние должно быть общенациональным, потому что у нас репрессированными были целые народы: и чеченцы, и ингуши, и калмыки, и крымские татары, и многие другие. И это делали не один-два человека, в этом репрессивном механизме было задействовано огромное количество людей. И сейчас живет огромное число их потомков. А уж в какой форме должно происходить национальное покаяние, этого я не знаю. Каждый сам должен думать, в своих уединённых молитвах обращаясь к Богу. Или это будут какие-то общие молитвы и действия... Я не могу сказать. То, что мы все согрешили, для меня очевидно. Когда мы читали имена 30 октября 2016 года, за мной читала девушка, и вдруг я слышу: «Глеб Бокий». Это страшный палач, зловещее имя. Но который в 37-м и сам был расстрелян, а потом реабилитирован, потому что то, что ему вменялось – контрреволюционная деятельность, это тоже был ложный приговор. Т.е. среди этих имен не только жертвы, а рядом – их палачи... Очень трудно провести границу, как бы нам ни хотелось не смешиваться с ними. Нужно общее осознание. Чтобы такие национальные трагедии не повторялись, и нужно национальное покаяние.
