Работа с блокадными текстами ведется в Европейском университете давно, с 2019 года к ней подключился один из новых научных центров университета – Центр изучения эго-документов «Прожито». Его сотрудники намерены не просто опубликовать блокадные дневники ленинградцев, а «представить общее и особенное в стратегиях выживания (в блокадном Ленинграде – ред.) разных групп населения на основе нескольких сотен дневников». Аналогов этому проекту нет, по масштабу исследовательской задачи он сопоставим с так называемым «гарвардским проектом», посвящённым изучению жизни в довоенном СССР. На вопросы «Стола» ответила составитель первого тома серии, историк Анастасия Павловская.
Обложка книги «Я знаю, что так писать нельзя: Феномен блокадного дневника». Фото: Издательство Европейского университета– В чём уникальность предпринятой вами публикации?
– Самое главное отличие нашего издания от других – в концепции. Мы, во-первых, задумали не один том, а сразу большую серию. Надеюсь, что через год выйдет ещё один том в ряду «Библиотека “Прожито”. Блокада», посвящённый эвакуации из осаждённого города. Безусловно, существует немало качественных публикаций блокадных дневников, но нередко в них нет проблемного подхода. Мы же исходим из того, что публикация должна быть непременно вписана в историографический контекст. И нам важно показать, что один и тот же источник можно прочитать по-разному. Именно поэтому у нас собственно публикация дневников предваряется и завершается статьями составителей и каждый дневник сопровождают вступительный и заключительный тексты о данном эго-документе.
Среди авторов блокадных дневников люди самых разных возрастов – от 8-летних детей до людей старше 80 лет.
Ещё в период блокады – в ноябре 1942 года – начался сбор блокадных дневников: в райкомы ВКП(б) были направлены директивы о создании комиссий по сбору материалов о жизни города в осаде. А в апреле 1943 года это приобрело общегородской размах: Постановлением Ленинградского обкома партии была создана общегородская комиссия по составлению хроники жизни города и области в период войны, по сбору свидетельств об этом. Представители комиссии посещали предприятия, беседовали с людьми, ленинградцев призвали приносить личные записи в Ленинградское отделение Института истории ВКП(б), людям говорили, что это «долг каждого ленинградца и ленинградки». Ещё шла война, а в Институте истории партии уже был собран архив из 49 дневников. Но в 1949 году началось «Ленинградское дело»: сама блокадная память, а не только сотрудники Института истории партии и руководство города, подверглась репрессиям на долгие годы. И блокадные голоса зазвучали фактически лишь после публикации «Блокадной книги» Алеся Адамовича и Даниила Гранина. Но нельзя забывать, как долго партийное руководство Ленинграда противилось изданию «Блокадной книги» на берегах Невы: первая публикация была в Москве в 1979 году, а в Ленинграде – спустя несколько лет, в 1984-м. О том, каким сложным был путь к читателю этого ныне канонического издания, написала исследователь и публикатор блокадных дневников Наталия Соколовская в своей книге-расследовании «Люди хотят знать».
– Известно ли уже, сколько будет томов в серии и по каким темам?
– Я не могу сказать точно, какие тома у нас будут дальше, но мы очень рассчитываем, что сделаем том про дневники ленинградцев 1940 года. Мы часто смотрим на блокаду «из блокады» и «из послеблокады», а состояние «до блокады» нам будто малоизвестно и малознакомо. Мне же кажется важным посмотреть на те тексты, которые были начаты до блокады и продолжались во время блокады, на те тексты, которые не продолжились по каким-то причинам. Мы хотим посмотреть на конфликты, которые были заложены ещё до войны и проявились ярко во время блокады, на особенности «дневникового письма», которые возникли или, напротив, были утрачены в связи с блокадой. Нам в Центр «Прожито» уже передали тексты, которые можно было бы использовать в этом томе.
Кроме того, мы хотели бы сделать том про, условно говоря, второстепенных персонажей ленинградской культуры времён блокады, не таких «видимых», как Гинзбург, Берггольц и Инбер, но причастных к миру искусства. Год назад праправнучка Фанеды Кричевской принесла нам её дневник. Во время войны Фанеда – педагог и автор учебников – была редактором в Гослитиздате, работала с детской литературой. В её дневнике рассказы о встречах с известными поэтами и писателями – Маршаком, Тихоновым, Вишневским – соседствуют с картинами жизни в Ленинграде в последний год блокады и пронзительными описаниями собственных чувств и переживаний. Наконец, я лично хотела бы сделать том про женщин в блокадном городе – про разные социальные функции, про меняющееся ощущение женского, женственности. Ленинград в блокаде был, по сути, городом женщин.
– Как подбирались дневники для первого тома?
– Мы хотели подобрать тексты разных людей, где само блокадное письмо открывается перед читателями разными гранями. В этом томе встречаются очень разные авторы, с разными судьбами и биографиями – и простой школьник, и сотрудник горкома ВКП(б). Тексты этих людей, принадлежавших к разным слоям общества, создают объёмную картину и жанра блокадного дневника, и блокадной действительности.
Вот, скажем, учитель словесности Александр Бардовский, его дневником открывается том: он интеллигент и при этом абсолютно советский человек. Он еврей и на страницах дневника рефлексирует о своём еврействе. Он много описывает разных слухов, циркулирующих в городе. Он пишет о сложных, хотя и основанных на взаимной любви, отношениях с женой – Алёнушкой, Алей. Бардовский умрёт в начале 1942 года, и как раз Аля перепишет и принесёт его дневник в Ленинградское отделение Института истории ВКП(б).
"Дорога жизни" через Ладожское озеро в Ленинград. Фото: РИА НовостиЗапись Александра Бардовского от 22 октября 1941 года:
«Ночь, опять тихо – без тревог – дом в коридорчике. Голод Аля особенно плохо переносит. И всё почти время – упрёки за прошлое: зачем не делал запасов, зачем покупал книги, все 21 год знакомства она ничего не имела… А сейчас говорила, чтобы я просил об увеличении электрического лимита, хотя наш лимит по сравнению с другими очень хороший. Ссора. Утром проснулась – и говорит, что не то сон, а не то грезы… Она принимает яд – люминал – и заботится о том, чтобы её мясо посолили и сделали запас из него, чтобы мне потом есть… Ночью, собственно, тихо не было, а было дано около 10 выстрелов – разрыв был слышен очень близко».
*Из дневников первого тома «Я знаю, что так писать нельзя: Феномен блокадного дневника»
– И сразу после дневника Бардовского, которого Полина Барскова назвала «блокадным Гамлетом», идёт публикация дневника партийца-могильщика Анисима Никулина.
– Да, здесь присутствует этот момент монтажа, резкой смены текстов, настроения, риторики. Если вы говорите про Бардовского – и при этом «советский», то Анисим Никулин – просто советский до мозга костей человек. Мы не можем точно сказать, насколько в его текстах была важна и сильна самоцензура: возможно, он писал не совсем то, что думал.
Есть у нас дневник, пришедший в проект из музея в городе Ухта. Его передали туда родные Нины Обуховой-Духовской, молодой ленинградки. Это один из моих любимых текстов в первом нашем томе. Мы нашли этот дневник по Госкаталогу музейных предметов, написали в Ухту, и сотрудники музея с радостью разрешили нам опубликовать текст. Там самые разные места действия: Нина в блокаду успела поработать и в стационаре, организованном в гостинице «Астория», и товароведом в книжном магазине. Он и теперь существует, это известнейшая «Книжная лавка писателей» на Невском, а в блокаду туда стекались книжные собрания погибших интеллигентов. Работала Нина и на заводе, и на лесозаготовках. Ещё у Нины были удивительно тёплые, близкие отношения с матерью, которую она называла «мамуней»: они по жизни шли вместе, даже на работу поступали вместе. И мне кажется, что очень важно было показать вот это – как семейные связи, ближний семейный круг помогал выжить, сохранять человеческие отношения.
– Тут вспоминаются «Записки о жалости и жестокости» Лидии Гинзбург – о распаде семейной связи из-за нечеловеческих условий блокады и рефлексии, вины интеллигента по этому поводу, когда близкий человек умирает и ничего уже не исправить.
Обложка книги Лидии Гинзбург «Записки блокадного человека». Фото: Издательство АСТ– Да-да, именно об этом важно говорить.
– А что ещё было в этой молодой женщине Нине, что Вам близко и что делает её дневник любимым?
– Она просто здорово пишет: очень искренний текст, свободный от оглядок и идеологических наслоений, мне нравится его читать.
Из дневника Нины Обуховой-Духовской:
«24 декабря 1941 года
…Саша лежит в комнате на столе, невероятно похудевший; сегодня, вероятно, его отвезут в Колпино, т.к. в Ленинграде похоронить очень тяжело. Могилу роют только за хлеб или спирт; перевезти на кладбище не на чем – транспорт занят подбиранием трупов с улиц, а лошадей из 25 осталось 6 штук – так заявили дедушке в Похоронном бюро и наотрез отказались помочь в похоронах. Положение в Ленинграде ужасно. Народ гибнет от голода, как мухи; падает прямо на улицах, а опухшим и счёта нет. По трудповинности заставляют рыть братские могилы и туда сваливают мёртвых. По дороге то и дело попадаются сани с грубыми дощатыми гробами, с покойниками на санях. Мрут, мрут и мрут, пухнут, тощают и слабеют от голода. Этого Ленинград не переживал никогда.
Из головы не выходит полная тарелка вкусной ячневой каши с маслом, кот. меня угостили у Севастьяновых. Перед глазами полные тарелки чечевицы, каковую мы едали ещё в сентябре. Но тогда у Севастьяновых я ощутила дивное чувство насыщения и тяжести в желудке; я даже с трудом доедала кашу.
Как это было хорошо!»
*Из дневников первого тома «Я знаю, что так писать нельзя: Феномен блокадного дневника»
– Если вернуться к могильщику-коммунисту Анисиму Никулину, то во время чтения возникает удивительное ощущение: он, рассказывая на страницах дневника о том, что теперь в его задачу входит организации массовых захоронений на Смоленском кладбище, как будто бы оправдывается. Он начинает писать, как важна его работа, хотя партия могла бы его как человека с высшим военно-политическим образованием использовать и на других участках.
– Я думаю, это потому, что в советской социальной иерархии он стоял не слишком высоко, а ему было очень важно вписать себя в партийный дискурс, остаться в истории. Если внимательно читать дневник, то видишь его личную драму: в 30-е годы во время репрессий Никулин получил партийный выговор за то, что «не разглядел врагов» в Военно-политической академии. И он ждёт, что его партия простит, выговор снимут, это станет для него «настоящим праздником». Человек во время голода думал об этом, а после блокады сам отнёс свой дневник в партархив.
– И при этом текст Анисима Никулина стилистически такой разный и местами поднимается до уровня Андрея Платонова.
– Это правда. Есть ещё потрясающий дневник другого коммуниста – сотрудника горкома ВКП(б), профессионального пропагандиста Александра Гришкевича. Там имеются и датированные записи, и набор точных и резких зарисовок, некоторые из них даже озаглавлены – «Голод», «Жадность» и так далее. Читая этот текст, порой забываешь, что его писал человек из горкома, профессиональный агитатор. Когда читаешь Никулина, то чувствуешь его готовность воспринять специфический пропагандистский партийный язык, а в случае с Гришкевичем понимаешь, что этот человек более сложный, тонкий, меткий. У него есть зарисовки, которые никак не могли быть апроприированы партийным дискурсом. Вот, к примеру, он рассказывает про женщину, которая долго не хоронила мужа, чтобы получать его карточки, а это то, что партийным руководством либо игнорировалось, либо осуждалось.
Запись Александра Гришкевича
«Умирала старуха. Часто открывалась дверь из соседней комнаты, и юношеское личико выглядывало из-за неё.
– Скоро? – спрашивала девочка у провожавшей на тот свет подруги старухи.
– Не знаю, – отвечала, хмурясь, та.
Старуха и внучка очень любили друг друга, и тревожный вопрос девочки был вполне естественным.
В школе эта девочка своим сверстницам с раздражением рассказывала:
– Никак не может помереть моя бабка. Прямо не дождусь, когда… Хоть несколько дней до похорон попользуюсь хлебной карточкой. Как хочется кушать…»
*Из дневников первого тома «Я знаю, что так писать нельзя… Феномен блокадного дневника»
– Есть в книге дневник школьницы Софьи Гутшабаш, почему его выбрали?
Кусочек блокадного хлеба, который не доела четырехлетняя Валерия Федосик, умершая 28 февраля 1944 года. Фото: РИА Новости– Этот дневник Софья Абрамовна Меерсон (в девичестве Гутшабаш) сама передала в 1970-е годы в Музей истории Ленинграда, а потом он оказался в Российской национальной библиотеке. Особенность этого текста в том, что он сочетает в себе и дневник, и воспоминания: Софья отредактировала текст, дописала его уже после войны и решила поделиться им, передав в музей.
Школьница Софья Гутшабаш записала 30 января 1942 года:
«Писать о минувшем нет никаких сил… Родные, знакомые умирают одни за другим.
Вот кого мы потеряли в течение месяца:
20 декабря 1941 г. умер дядя Изя, папин брат.
29 декабря 1941 г. умер отец. Последними словами отца были: “Скорей бы весна”.
…
17 января 1942 года умерла тётя Таня, сестра отца, которая жила вместе с другой сестрой – тётей Адой – в нашей квартире, в смежной комнате.
Хоронить её у нас не было сил. Температура была в комнатах ниже нуля, и поэтому мы не опасались, что труп будет разлагаться.
Всего в метре от умершей тети Тани лежала умирающая тетя Ада. Я ставила тарелку с супом на табуретку около кровати и, держа левой рукой лучину, правой кормила с ложки умирающую. Когда лучина гасла, я оставалась в темноте вместе с трупом и умирающей.
25 января 1942 года тетя Ада умерла.
27 января 1942 года умерла моя любимая няня, которая жила у нас 15 лет в комнатке на кухне.
Мама с Риммой на работе. Я одна в квартире с тремя трупами.
29 января 1942 года умер младший брат матери».
У нас опубликован ещё один дневник такого рода – написанный выпускницей школы 1941-го года Берты Злотниковой. Мы озаглавили его цитатой Берты: «Без искусства я зверею». Девушка очень хотела поступить в вуз после школы, возможно, стать журналисткой. Но война все планы смешала: блокада, ужасные условия, тяжёлый труд на заводе ради рабочей карточки. И Берта страдает не только от голода и холода, но и от того, что не может жить прежней культурной жизнью и реализоваться. Через дневник Берта стремится показать себя как личность, её дневник явно нацелен на читателя. Кроме дневника Берта написала автобиографию, текст которой типичен для молодых людей конца 1930-х годов: достаточно обратиться к книге Йохена Хелльбека «Революция от первого лица: дневники сталинской эпохи». Автобиографию мы тоже публикуем.
– Почему вы воспроизвели факсимильно дневник подростка Володи Томилина?
– Школьник Володя Томилин озаглавил свой дневник «Дневник голодного времени», писал его в смертное время с 14 ноября по 31 декабря 1941 года. Это очень немногословный текст: подросток монотонно фиксирует продовольственные нормы и то, что он ежедневно ел или вообще ничего не ел. И визуально это очень сильный артефакт. В тексте мальчика есть следы более ранних записей, изъятия, перечёркивания – видно, как обычный школьник в нечеловеческих условиях работает над своим текстом. Мы ничего не знаем о послевоенной судьбе этого мальчика – дневник нам принесли родные художника Николая Кравченко, среди бумаг которого был обнаружен этот документ.
– Корпус блокадных дневников в собрании «Прожито» – самый большой и цельный, сбалансированный по гендерному принципу: примерно половина авторов – мужчины, половина – женщины. Блокадные дневники вели люди всех возрастов – от детей до стариков, разных социальных слоев: писали те, кто ни до, ни после блокады никогда дневников не вёл. Нет однозначного ответа, зачем они это делали.
– Мы в нашей книге пишем об этом. Полина Барскова во вступительной статье размышляет на эту тему. Конечно, причин множество – зачем люди вели в блокаду дневники, и мне кажется, неправильно говорить о том, что была одна конкретная причина. Всегда есть комплекс причин, причём в одних случаях превалирует одна, в других – другая. По большей части дневник становится терапевтическим инструментом, способом пережить, преодолеть эту длящуюся травму. Но, очевидно, и мы с Алексеем Павловским пишем об этом в нашей заключительной статье, что очень многие тексты писались и для того, чтобы оставить свой след в истории, свои свидетельства этого страшного времени.
– Что в том времени важно для нас сейчас?
– Страшное в целом по какой-то причине притягивает людей – когда смотришь и не можешь оторваться. Я не знаю, как это объяснить. Во-первых, блокада для нас – как какая-то альтернативная реальность, мы ведь, когда вглядываемся в блокаду, то в первую очередь думаем о себе: а как бы мы поступили, что бы мы сделали, как бы наше общество организовалось в таких условиях, как бы работали привычные для нас вещи в такое странное время, а не только страшное. Мне кажется, что именно этот внутренний запрос – запрос к себе – важнее всего, вот это важнее – как блокада в нас отзывается: обнажённостью, переносом себя туда и попытками понять. Хотя понять это до конца невозможно.
– Мне кажется, что над всеми публикаторами и исследователями блокадных дневников в хорошем смысле слова довлеет «Блокадная книга» Алеся Адамовича и Даниила Гранина, которая уже стала каноном. Вам это мешало в работе или помогало?
Обложка книги «Блокадная книга» Алеся Адамовича и Даниила Гранина. Фото: Издательство Азбука– Про это мы с Алексеем Павловским тоже пишем. Мы постарались посмотреть на то, как Гранин и Адамович собирали, интерпретировали и представили блокадные тексты. Мы пишем не только про «Блокадную книгу», мы пишем о жизни самого символа, каким стал блокадный дневник. Вот попробуйте увидеть «блокадные символы». Это хлеб, саночки и тетрадка дневника. Так они представлены в начале экспозиции в Музее обороны и блокады Ленинграда в Соляном переулке. Нам было важно посмотреть, как апроприация блокадного дневника как культурного символа происходила в советское время и сейчас, как с ним работают музеи, какие были состоявшиеся и несостоявшиеся проекты, которые бы способствовали канонизации дневников блокадников. Например, был сценарий несостоявшегося фильма Иосифа Хейфица по дневнику Юры Рябинкина. Это был бы трагический фильм, совершенно в советский канон не вписывавшийся, поэтому фильм так и не был создан.
– Что такое феномен блокадного дневника для человека XXI века?
– Источник по истории блокады, литературный текст и артефакт нашей культурной памяти о блокаде – именно эти три характеристики для нас сейчас самые важные. Известно около 550 блокадных дневников, около 200 опубликовано. Мне хотелось бы, чтобы потомки блокадников охотнее делились с нами текстами из домашних архивов.
– А музеи охотно делятся?
– Тексты разбросаны по России, и, если честно, чем меньше музей, тем с большей охотой он соглашается на то, чтобы мы подготовили публикацию.
– Вы надеетесь, что после выхода первого тома серии и последующих будут откликаться потомки тех, чьи дневники опубликованы, но о судьбах этих людей вы ничего не знаете?
– Любой публикатор таких текстов втайне надеется на это.
