«И вас никогда не мучила совесть?»

Разрушение идолической системы 

Фактический слом системы к концу войны поначалу просто не воспринимался как реальность, внутренние сомнения подавлялись, себя и других утешали необходимостью «верить». До самого конца заключённых использовали в работах на военную промышленность, удерживали безнадёжные позиции и отдавали под суд тех, кто уже не хотел сражаться. Даже после смерти Гитлера, на последней волне бегства, Хёсс намеревался продолжить борьбу: «Моего старшего мальчика я взял с собой, он хотел остаться со мной, потому что мы всё ещё надеялись на борьбу – в последний час за последний незанятый кусок Германии».

Манфред Дезелерс, руководитель Центра диалога и молитвы в Освенциме. Фото: sfi.ru

Когда разгром стал очевиден, Хёсс уже не видел смысла в своей жизни. Поскольку идолический мир стал всем, стал кумиром, он собирался вместе с женой принять яд, но ради детей они этого не сделали. «Мы были обязаны сделать это. Позже я постоянно жалел об этом. <…> Мы были связаны с этим миром и прикованы к нему. Нам следовало погибнуть  вместе с ним». Что они этого не сделали – это указание, возможно, неосознанное, на то, что у них была надежда, простирающаяся за границу  национал-социалистического мира. 

Они остались жить. Самое позднее во время тюремного заключения  (11.03.1946–16.04.1947) для Рудольфа Хёсса начался период, в который он мог основательно обдумать всю свою жизнь. «Окончательная  цель», «окончательная победа» достигнута не была. Переделка мира, к которой стремилось движение, потерпела поражение, ход истории оказался отнюдь не таким, каким он был намечен со стороны идеологии, смерть главнейшего вождя национал-социализма – всё это разрушило идолическую сущность жизни для Хёсса и поставило её под вопрос.

Но сломался он не сразу. Это показывает, как глубоко проникла идеология в жизнь Хёсса: «Нельзя просто так отбросить идею, взгляды, которым был привержен в течение почти 25 лет, с которыми сросся, связан  душой и телом, потому что воплощение этой идеи, национал-социалистическое государство и его руководство действовали неправильно и даже преступно, потому что из-за этих ошибок, из-за этих действий  погиб этот мир, а весь немецкий народ был на десятилетия ввергнут в нужду, для которой нет названия. Я так не могу». В первое время после краха он различал «понимание жизни» и его «воплощение» («национал-социалистическое государство и его руководство»), чтобы самому справиться с этим крахом. Он по-прежнему был настроен как антиславянски, так и антисемитски, но методы подавления, или уничтожения, предписанные руководством, считал «ошибочными, даже преступными» относительно «окончательной цели», потому что на этом  пути «весь немецкий народ был на десятилетия ввергнут в нужду, для  которой нет названия».

Обложка книги Манфреда Дезелерса «И Вас никогда не мучила совесть?». Фото: Издательство СФИ

Такая верность «национал-социалистическому пониманию жизни»,  всё ещё хранимая им, даже когда она ничем не могла помочь ему среди людей, в чьей власти он оказался, есть знак добросовестности его  поисков. Он держится за то, что понимает. Вероятно, с этим связана столь редкая среди офицеров СС готовность Хёсса давать показания. Проф. Батавиа сообщает, что Хёсс, столь глубоко убеждённый в «идее» человек, не желал мириться с попытками коллег по СС отрицать всякую ответственность. Его высказывания полностью ориентированы на  идеологию СС и отчасти стилизованы под неё. 

Крах идеологии как таковой наступил не в связи с практическим поражением. Опыт человечности стал ключом к краху, позволившему в конце сказать, «что вся идеология, весь мир, в которые я так крепко и нерушимо верил, стояли на ложных основаниях». Он никогда не ожидал, что именно со стороны жертв, «многие из которых были заключёнными  в Освенциме или в других лагерях», он встретит человеческое понимание, и это нередко повергало его «в глубокий стыд». «Только здесь, в польских тюрьмах, я узнал, что такое человечность». Этому определённо способствовали разговоры с военным следователем Зеном и то,  что судебным процессом руководил судья Эймер («Перед судом предстал  в первую очередь человек»), долгие беседы с проф. Батавиа и, наконец, встреча с иезуитом отцом Лоном.

Благодаря этому опыту он не только научился по-новому видеть «недочеловеков». Этот опыт затрагивал основное ядро его внутреннего отчуждения, заставлявшее его держаться идеологии. Совершенно неожиданно  он почувствовал, что суть его личности принята и уважаема, чего давно с ним не случалось. Возможно, это укрепило почву для его самооценки, позволив ему не держаться за идеологию и при этом не проваливаться  сразу в Ничто. Только новая почва под ногами в принципе создает возможность радикально критиковать прошлое мировоззрение.

Прибытие венгерских евреев в Освенцим, лето 1944 года. Фото: Федеральный архив Германии

Никто не в состоянии довериться истине, означающей его собственную гибель. Речь идёт не об умирании в узком смысле слова, речь идёт о собственной позиции в совокупности целой жизни. Перспективу своей смерти Хёсс принял в старой картине мира: «Как же я завидую моим боевым товарищам, которым довелось умереть честной солдатской смертью». После того как история развернулась вспять, он знал, что ему не уйти от смерти, но для него это уже не имеет смысла: «Машина разбита, мотор сломан и я заодно. Этого требует мир». Соответствует этому и его установка: «Собственную персону я давно списал – поэтому я больше не беспокоюсь, с этим я закончил»; мотивировать его может лишь мысль о жене и детях. И совсем иначе он рассуждает в конце жизни: «Я жизнью искупаю свою  ответственность. Да простит мне некогда Господь Бог мои дела». Теперь уже он не «списан», а важен – как в отношении ответственности (не просто  «колесо в машине»), так и для отчёта перед Богом. Только теперь, после  признания его личности вне старой системы ценностей, он способен на  активное дистанцирование, которое больше отчаяния. 

Обращение 

Новая ориентация обладает и религиозным измерением, которое Хёсс переживает как обращение. «И меня, естественно, охватили сомнения, не было ли также моё отступление от Бога следствием ложных предпосылок. Это была тяжёлая борьба. Но я снова обрёл моего Господа». 

Обращает на себя внимание, что последний шаг, когда нужно было отбросить всю идеологию и назвать новую ориентацию жизни, происходит очень поздно. Ещё в письме к жене от 26 марта 1947 года об этом ничего не слышно, речь об этом заходит лишь в прощальном письме от 11 апреля. Весьма вероятно, что решающее значение имел разговор с отцом Лоном. 

Характерной чертой о. Лона было почитание Сердца Иисусова, подчеркивающее любовь, которая была «движитель и источник всякого дела, трудов и слов нашего Господа Иисуса Христа, каждого дыхания, каждого шага к спасению человека». Отношение к Богу и любовь к людям у него едины. Возможно, с этим связано подчёркивание «голоса сердца» в прощальных письмах Хёсса: «из глубины сердца идущей человечности»; «слушай прежде всего голос твоего сердца»; «у вас мягкие, чувствующие сердца. Сохраните их в дальнейшей вашей жизни. Это самое важное». Такая связь веры и человечности указывает на то, что «Господь Бог», снова «обретённый» Хёссом, не искажён авторитарным фанатизмом его  отца, а воспринят как любящий и призывающий к любви Бог. 

Формальным шагом, закрепившим это возвращение к мировоззрению христианской веры, стало возвращение в Католическую церковь, которому предшествовала исповедь. 

В конце концов, видимо, лишь религиозное измерение в состоянии  обеспечить принятие, в которое может поверить даже комендант Освенцима, осознав при этом свою вину. После всего, что произошло, по-человечески невозможно уважать Хёсса как личность, которая неотделима  от его истории. В особенности это невозможно для самих жертв и их  представителей. Если они и в состоянии это сделать – а если это не так, это слишком понятно, – то лишь благодаря вере в другую инстанцию, через которую Хёсс может получить свою абсолютную ценность как человек. В принятие – а не в проклятие – Богом люди могут лишь верить и передавать эту веру другим. Такой верой была проникнута встреча с о. Лоном, который позже так сформулировал её: «Наибольшему расположению милосердного Спасителя возрадуются грешники, потому что  их несчастье было больше всего. От вихря и пропасти греха их смогла избавить исключительно только милость Его сердца». Таинство исповеди – это то место, где грешника непосредственно достигает расположение неисчерпаемой божественной жалости. 

отец Владислав Лон (x), отец Людвик Семковский (xx), отец Александр Розвадовский (xxx), отец Эдмунд Эльтер (xxxx). Фото: общественное достояние

Мы не знаем, что на самом деле произошло на этой исповеди. Её содержание скрыто в тайне исповеди. Мы можем лишь попытаться осторожно истолковать следы этого события. Многое говорит в пользу того, что исповедаться Хёсс хотел глубоко искренне, не лицемерил и не был  поверхностен. Но сколько бы нам ни было известно из документов и каких бы выводов мы ни делали, обращение – если это было оно – всегда  остаётся таинством. И не только потому, что мы на самом деле не знаем, что действительно произошло в сердце Хёсса. Событие обращения по сути своей остаётся необъяснимым чудом, бесконечно большим, чем  чудо распускающегося под лучами солнца цветка. Это чудо воздействия  благодати. Здесь речь идёт не о том, чтобы понять или объяснить эту тайну. Речь о том, чтобы задуматься, что теологически значит исповедь и чего она не означает. 

Обретение «моего Господа Бога» и «из глубочайшего сердца исходящей  человечности» идут рука об руку. Тем не менее своей семье Хёсс даёт в напутствие лишь человечность, вера остаётся вопросом свободного  выбора: «В нужде своей найдёшь силу и утешение в христианской вере, последуй зову своего сердца (!). В этом не давай ничему смутить себя. Но  ни в коем случае ты не должна смотреть на меня. Ты сама должна решать  за себя. <…> Клаус позже, став взрослее, может тоже сам решить за себя и определиться». Последнее предложение примечательно, потому что Хёсс демонстрирует совсем иное отношение к сыну, чем его отец. Вместе  с прощанием с «идеологией» (которую он сам теперь тоже так называет) он даёт жене и детям новые ориентиры в жизни, центр которых должна образовать человечность: «Моя упущенная жизнь возлагает на тебя святую обязанность, дорогая моя, воспитать наших детей в истинной, из глубочайшего сердца идущей человечности». «Будь человеком, который прежде всего руководствуется тепло прочувствованной человечностью». 

Что происходит с чудовищной виной? Она просто уже не важна, забыта? Что со справедливостью? Разве не принимаются всерьёз неизмеримые страдания жертв, убийство сотен тысяч человек? 

Свою ответственность как коменданта Освенцима Хёсс признал с самого начала. Но изначально это было не признанием вины, а следствием его верности национал-социализму.

Адольф Гитлер в Бонне в 1938 году. Фото: Федеральный архив Германии

Понимание личной вины развивалось очень постепенно, всегда в связи с «голосом сердца». Первое упоминание его впечатлений в Дахау и служба в СС ещё полностью встроены в идолическую систему ценностей  так же, как и укоры совести при массовых уничтожениях. Признание в ходе судебного процесса, что он виноват в исключительно служебном отношении к заключённым, поначалу тоже объясняется необходимостью сконцентрироваться на «главной задаче». И тем не менее в этих местах видны решающие места слома гармоничности национал-социалистической ориентации жизни. 

Лишь когда перестало подавляться серьёзное отношение к человечности и Хёсс понял, что это не означает его гибели, ему подарено принятие, что повергало его «в глубокий стыд», тогда стало возможно не только  распрощаться с национал-социалистической опорой жизни и заново открыть человечность как принципиальную ценность, но и возможно  распознать свою вину и признать её: «В уединении моего заключения я пришёл к горькому выводу, что тяжко грешил перед человечеством. Как комендант лагеря уничтожения Освенцим я осуществлял часть чудовищных планов „Третьего рейха“ по массовому уничтожению. Так я причинил человечеству и человечности величайший вред. В особенности польскому народу я принёс несказанные страдания. <…> В польских тюрьмах я  впервые узнал, что такое человечность. Несмотря на все содеянное, мне  была выказана человечность, которой я никогда не ожидал, которая повергла меня в глубочайший стыд», – писал он за четыре дня до казни. 

Признание вины так и осталось зачаточным и неполным. Это говорит о его честности. Он признаётся в том, что сам принял и осознал. Исходным пунктом становится его потрясение людьми, так много страдавшими и всё же неожиданным образом отнёсшимися к нему с уважением и человеческим пониманием. Отсюда складывается идея «чудовищных  преступлений, совершённых по отношению к человечеству и человечности». Но далеко не каждую подробность происходившего в Освенциме охватывает его моральное прозрение. Хёсс, например, пишет: «В особенности польскому народу я принёс несказанные страдания». Однако особые страдания он принёс еврейскому народу. Его отношение к евреям и к другим группам жертв больше не отражается в документах  о его обращении, которые у нас есть.

Незадолго до «Разъяснения», в прощальном письме к жене, он ещё  пишет в первых строках: «Я неосознанно стал колесом в чудовищной немецкой машине уничтожения». Похоже, что «Разъяснение» отменяет эту фразу. И всё же человеку очень свойственно рассчитывать на то, что новую ориентацию и приверженность к старому ещё можно объединить, и процесс прояснения, затрагивающий всю жизнь, происходит весьма медленно. Вероятно, Хёссу легче было признать свою вину по отношению к Польше, чем к жене, с которой он сросся в прежнем мировоззрении и с которой теперь, в конце жизни, он хотел бы по-прежнему понимать друг друга. В прощальном письме ему потребовалось много страниц, прежде чем он сообщил ей о своём обращении и объяснил его. 

Хёсс на суде по его делу в Варшаве. Фото: общественное достояние

Насколько признание вины было неполным, можно судить по следующим строкам в начале письма: «Большую часть того ужасного и чудовищного, произошедшего там, я узнал только во время следствия и самого судебного процесса. Не описать, как меня обходили, как извращали мои распоряжения и чего только не проворачивали якобы по моему приказу. Виновные, я надеюсь, не уйдут от своего судьи». Возможно, Хёсс находился под впечатлением разоблачений во время судебного процесса. Возможно, что он многого не знал. Но вот «большую часть» он определённо знал, пусть и не в деталях, но в целом. Разве это не явная ложь? «Виновные» – это те, кто не выполнял его приказов. Они должны обрести «своего судью». Кто и за что будет судить их? За жестокие поступки, нарушавшие правила СС? Перед каким судом чувствует здесь Хёсс внутреннюю ответственность? В этих фразах побеждает идол. Тут нет ответственности перед Богом, есть всего лишь «трагическая судьба», и какая польза «взвешивать всё, правильно это или нет». 

Поскольку прогресс наблюдается в самом прощальном письме, а затем  от прощальных писем к «Разъяснению», мы можем предположить, что обращение Хёсса не было наигранным, но и в самом деле стало намерением обрести новое начало жизни, которое медленно и трудно пробивало себе  дорогу. Следует учесть, насколько невероятно большим был этот шаг для  Хёсса за столь короткое время. 

Конечная бесконечность человека способствует тому, что, с одной  стороны, должно быть принято фундаментальное, охватывающее всю  жизнь решение – какому господину я хочу служить: Богу или кумиру.  С другой стороны, для этого недостаточно простого волевого акта, это  основополагающее решение происходит через совершенно конкретные  отдельные случаи и должно – в особенности при обращении, как в случае Хёсса, – пронизывать и менять действительность, сформированную  совсем другими ориентирами. Это относится, например, к смыслам  и ценностным образцам, которые формировали до сих пор его отношение к жене; это относится к сохранившимся в памяти образцовым примерам; относится к самооценке его работы в качестве коменданта Освенцима и ко многому другому. Поэтому смешение старого и нового  и непоследовательность его признания вины не удивляют. Если мы исходим из того, что свидетельства, которыми мы располагаем, являются выражением честных усилий, а не притворства, то несмотря ни на что  будет преобладать ощущение, что это трудное развитие в правильном  направлении. 

Вступление в Католическую церковь и исповедь не предполагают, что конкретный человек совершенен. Не требуется также полного понимания себя и владения собой. Но требуется стремление жить в близости к  Богу. Взгляд Бога исполнен любви, но и правдивости. Предстать перед  взглядом Бога означает научиться видеть себя по-новому и распознавать объективный грех там, где не было субъективного чувства вины. 

Полное раскаяние в свете Бога предполагает прозрение собственной ответственности за выбор пути, которым пошёл Хёсс. То есть больше  никаких «я неосознанно стал колесом в чудовищной немецкой машине уничтожения», «тяжко сознаваться себе, что пошёл ложным путём и тем самым уготовал себе такой конец». Ложной мотивацией он считает «фанатичную любовь к отечеству» (идол назван) и его «сильнейшим образом преувеличенное чувство долга» (названа идолическая позиция). 

Женщины в лагере Освенцим. Фото: общественное достояние

Но ложным оказывается не только выбор идеологии. С этого момента  он был, правда, «полон веры в правильность этой идеи», но одновременно его «действия на службе этой идеологии были совершенно ложными». Он не только «неосознанно стал колесом в чудовищной немецкой машине уничтожения», но и «тяжко грешил перед человечеством. <…> Как комендант лагеря уничтожения Освенцим я осуществлял (не машина!) часть чудовищных планов „Третьего рейха“ по массовому уничтожению. Так я (!) причинил человечеству и человечности величайший вред». В свете человечности, радикальность которой есть свет Божий, Хёсс, кажется, начинает понимать свою вину даже там, где при совершении поступка не было субъективного чувства вины.

Что значит прощение грехов? Что тут прощается? Того, что произошло, не исправить – в том смысле, что не наступит такого состояния, в котором случившееся стало бы не бывшим. Такого «прощения» не бывает. 

Простить может только тот, кого затронуло злодеяние. Нельзя простить раны, нанесённые третьему, потому что восстановление добрых отношений есть дело пострадавшего. Разве что человек получает на это  особое поручение. В этом смысле ни один священник не может отпускать от своего лица грехи, которые исповедающийся причинил третьим лицам. Отец Лон не мог сказать Хёссу, что прощает ему то, что комендант Освенцима творил со своими жертвами. 

Отец Лон мог «всего лишь» сказать, что у него есть задание подтвердить, что Бог прощает причинённое Ему оскорбление и готов заново начать добрые отношения. Но что это значит?  

Если, с одной стороны, Бог означает любовь, данную (и которую мы  выше назвали «материнство») вместе с творением, то прощение означает, что можно отважиться на безграничное базовое доверие. Выдержать вид  собственной бесконечной вины можно только в доверии к бесконечному  милосердию Бога. 

Но если Бог постоянно встречается в лике Другого как призыв к любви,  тогда восстановление отношений с Богом означает готовность согласиться на этот призыв бесконечной ответственности. Отношения с Богом снова восстанавливают отношения со всеми людьми. Добрые отношения с Богом создают бесконечное осознание ответственности в таинстве любви. Таким образом, исповедь есть выражение восстановления некоего доброго (с точки зрения Хёсса, с Божьей помощью) отношения ко всем людям, в особенности жертвам. Не бывает никакого изолированного спасения. Хёсс уже не может понять себя без своей бесконечной ответственности  перед жертвами. 

Теперь радикально меняются отношения между преступником и  жертвой. Преступник, причинивший зло жертве, достиг того, что жертва  может лишь отринуть преступника как такового (совершающего зло). Злодеяние разрушает добрые отношения. Прощение означает поддержание или восстановление добрых отношений, несмотря на злодеяние. Со стороны преступника предполагается перемена. Он перестает делать зло, сам стремится к добрым отношениям и просит о прощении, о том, чтобы злодеяние в прошлом не вымещалось на добрых отношениях. Тем самым прошлое не делается небывшим, но утрачивает «проклятие злодеяния» как силу, уничтожающую их отношения, – при условии, что просьба о прощении в этом смысле принята пострадавшим. Со стороны жертвы предполагается, что в преступнике она – с другой точки зрения – уважает как  такового не преступника, а человека (в его непреходящем достоинстве, как дитя Божье). В любом случае это не может быть требованием, и если  это происходит, то перед лицом причинённой боли остается незаслуженным даром, проявлением чистой милости. 

Какие же добрые отношения «с Божьей помощью» могут быть у Хёсса с  его жертвами?

Еврейские матери и их дети идут к газовым камерам. Фото: общественное достояние

Пристыженность Хёсса человечностью поляков уже позволяет предположить, что означает такое раскаяние: это экзистенциальное потрясение от понимания, насколько сильно ты навредил человечности, другим людям. Когда о. Лон рассказал своим братьям по ордену, что Хёсс был  действительно «раздавлен», когда церковный служитель сообщает о том, что тот плакал, принимая причастие, то это, возможно, признаки  того, что восстановление связей шло вместе с глубоким потрясением от  понимания собственной виновности. 

Человек – это конечная бесконечность. Даже раскаяние происходит на конечном материале. Невозможно каждый раз омыть слезами все преступления, за которые по отдельности несёт ответственность комендант  Освенцима. Но вдруг всё-таки признание вины перед «человечностью и человечеством» собирает всё это вместе в слезах перед Богом? 

Раскаяние, печаль о порушенных отношениях порождает желание  исцелить их и преодолеть негативные последствия нанесённых повреждений. В документах есть очень мало следов того, что речь шла о восстановлении отношения ко всем людям. Самое явное проявление такого  желания – это его последнее «Разъяснение» за четыре дня до казни, заканчивающееся фразой: «Пусть нынешние разоблачения и описания  совершённых против человечества и человечности жесточайших преступлений не позволят во все времена создать предпосылки для такого рода чудовищных событий». Содержание этого заявления в целом, сделать которое его заставила совесть, – это совершенно отчётливое дистанцирование от национал-социалистических дел со стороны Хёсса. Но что же он сможет исправить, к тому же незадолго до смерти? Как он может восстановить добрые отношения с жертвами? 

Разве не может быть так, что кто-то вовсе не захочет иметь с ним добрые отношения? Тогда его задачей будет искупление, покорное принятие слишком понятного отсутствия интереса к нему или даже ненависти. 

А если они мертвы? Кровь Авеля взывает от земли. Разве можно  поправить отношения с Авелем, с людьми, убитыми в газовой камере? Прежде всего следует отметить, что отношения с жертвами продолжаются, что Хёсс может понять себя только в этих отношениях, что уничтожение не могло разрушить этой связи (в чём заключался план нацистов).

Католическая церковь традиционно различает вину согрешившего, которая прощается, и кару за грехи, которую еще нужно понести. Даже если отношения с Богом исцелены, последствия греха тем самым не  устраняются из мира; сама по себе связь с Богом требует, чтобы они были оплачены. Такое обязательство имеет вечную силу, и смерть как жертвы, так и преступника не отменяет его. Без того, чтобы отвечать всем своим  существованием за последствия греха, не может быть спасения. Встречи с жертвами Хёссу не избежать.

Очки убитых в Освенциме. Фото: Федеральный архив Германии

Эта вера в полную справедливость находит своё отражение в образе «Чистилища»: пока не произошло коренного очищения, человек не может быть принят на небо. Для Хёсса это означает, что ему придётся научиться смотреть в глаза своим жертвам и из их перспективы понимать себя. Ему ещё предстоит понять весь размах собственных преступлений и горько плакать. Он имеет право увериться в любви Бога, но ему придётся принять, что всё, что ей противостоит, будет «сожжено». Ему придётся до последнего края узнать, что значит любить. Другие – это путь к Богу. 

Как здесь возможно исцеление, как передать это напряжение между  бесконечным милосердием Божьим и его абсолютной справедливостью – для человека это уже непредставимо. Любые образы неуместны.  Остаётся непостижимая тайна зла, mysterium iniqitatis. Но остаётся и любовь Бога как непостижимая тайна, и остаётся надежда, что именно  она в конце концов победит. 

Если Церковь совершает таинство примирения для коменданта Освенцима и тем самым заверяет его, что Бог отпустит его грехи, не слишком ли она облегчает свою задачу? Может ли она взять на себя эту ответственность перед жертвами Освенцима? Церковь не вправе уйти от своей ответственности перед жертвами. Отец Лон, исповедник Хёсса, скорее всего, это осознавал, потому что среди жертв, уничтоженных  в Освенциме, были очень близкие ему люди. Этот вопрос, однако, имеет принципиальное значение для того, как сама Церковь оценивает свои действия. 

В богословии таинств Средних веков и Нового времени таинство покаяния понималось преимущественно индивидуалистично. «После Освенцима» должны быть гораздо полнее проработаны экклезиологический  аспект и аспект общечеловеческий. Второй Ватиканский Собор предложил следующую фундаментальную формулировку: «Церковь составляет во Христе своего рода таинство – то есть знамение и орудие – глубокого единения с Богом и единства всего рода человеческого». Примирение отдельного грешника с Богом и служение отдельного священника можно понять правильно лишь в соединении со служением всей Церкви, стремящейся быть знамением и орудием единства всего рода человеческого. Смысл Церкви – служить примирению, и с этим неразрывно связана жизненная практика любви, искупление, которое берёт на себя грехи мира, чтобы служить исцелению.

Хёсс перед казнью. Фото: общественное достояние

Поэтому исповедь Хёсса не может ещё закрыть эту страницу для Церкви. Направленное милосердием Божьим сочувствие к преступнику включает сочувствие к жертвам. Если Церковь намерена исповедовать милость Божью, «не только неся миру своё учение, но прежде всего раскрывая перед ним напряжённую полноту жизни всего Народа Божьего», то и таинство исповеди означает, что Церковь берёт на себя ответственность, вытекающую из последствий грехов Рудольфа Хёсса, и что она собирается продолжить в любви и искуплении ту работу по примирению, которую предстоит делать на Земле ещё необозримое время. «Мы можем и должны положиться на то, что воля Божья – в примирении. Но именно потому,  что полного примирения мы ожидаем от Бога, для нас самих процесс примирения не может быть завершён никогда». 

__________

Презентация книги состоится в Москве в Культурном центре «Покровские ворота» 23 февраля, а 25 февраля в Свято-Филаретовском институте книгу обсудят в формате круглого стола «Как в контексте истории ХХ века поставить вопрос об ответственности человека перед Богом и другими людьми». В обоих событиях примет участие автор книги, приехавший в Москву.

Купить книгу можно на сайте издательства.