Войну Геннадий Добров не видел. Он родился в 1937 году в Омске, в семье художников, но его отец, дошедший до Берлина, очень не любил рассказывать о пережитом. Так что рисовать фронтовиков Доброву посоветовал его педагог и наставник – профессор Суриковского художественного института Евгений Кибрик, который сам прошёл через Сталинградскую битву.
В то время Геннадий увлекался офортами и депрессивными пейзажами, рисовал заброшенные московские дворики и полуразвалившиеся храмы Переславля-Залесского, в которых, как говорили педагоги, не было и намёка на советскую действительность и достижения социализма.
– Всё это, конечно, хорошо, – качал головой профессор Кибрик, – но, понимаете, молодой человек, все ваши рисунки – это лишь третий план к чему-то более серьёзному... Вот если бы вам удалось пробраться в дом инвалидов на Валаам… Вот это была бы серьёзная работа. Я там был, всё видел, но рисовать не мог: не моя это тема, я оптимист...
Геннадий Добров«И этот остров стал для меня недосягаемой мечтой, – вспоминал позже Добров. – Тогда у меня не было ни денег, ни прописки. Прошло десятилетие, прежде чем мне удалось там поработать...»
За это время Добров приобрёл весьма ценный для художника жизненный опыт. Из-за конфликта с отцом – Михаил Фёдорович Гладунов (Добров – это псевдоним, взятый в честь одного из педагогов Суриковского института) к тому времени уже был председателем правления Омской организации Союза художников СССР, членом ревизионной комиссии СХ РСФСР – Геннадий решил всего добиваться сам. Поэтому, окончив институт, он устроился на работу в милицию – постовым на площади Белорусского вокзала, ведь для жизни в Москве требовалась прописка. Затем он работал санитаром в институте Склифосовского, медбратом в городской психбольнице № 7, уделяя все выходные искусству.
Наконец его вновь встретил академик Евгений Кибрик:
– Ну что, Гена, вы готовы ехать на Валаам? Я вам направление из Академии художеств СССР сделаю...
– Готов!
Оставив молодой жене ключи от квартиры, Добров поехал на остров.
На Валааме директор Дома инвалидов войны и труда Иван Иванович Королёв (себя он называл «королём Валлама») принял гостя холодно:
– Рисовать инвалидов? Кто послал?
Услышал имя Кибрика, сразу подобрел: ладно, художник, рисуй... Но ещё больше на директора повлияла готовность Доброва бесплатно работать санитаром и помогать ухаживать за инвалидами – рабочих рук, а тем более опытных санитаров на острове отчаянно не хватало.
Геннадий Добров на Валааме* * *
Неудобные ветераны
Великая Победа 1945 года досталась Советскому Союзу страшной ценой. Война не только унесла около 27 миллионов человеческих жизней, но и оставила после себя огромное число сломанных судеб, причём сломанных в самом прямом смысле этого слова. По данным Военно-медицинского музея в Санкт-Петербурге, в ходе Великой Отечественной войны ранения получили свыше 46 миллионов советских граждан. Более 10 миллионов солдат вернулись с фронта с различными формами инвалидности. Из этого числа 54 тысячи ослепших, 3 миллиона одноруких, 1,1 млн без обеих рук, несколько тысяч «самоваров» (так несколько цинично в то время называли людей, потерявших обе руки и ноги...).
Социальная политика в сталинском СССР была простой: денег в казне отчаянно не хватало, поэтому все инвалиды должны были работать, даже слепые, безногие и безрукие. Инвалиды войны 1-й и 2-й группы, то есть люди, полностью утратившие трудоспособность, получали всего 300 рублей пенсии в месяц: примерно половину оклада неквалифицированного рабочего. Всё остальное инвалиды должны были зарабатывать самостоятельно. Советские газеты без устали расписывали достоинства такой «трудотерапии».
«Советские врачи ведут упорную борьбу за жизнь наших славных воинов, раненных на поле боя, за возвращение их к полноценной жизни, к труду, – писал журнал «Огонёк». – Для ускорения выздоровления раненые занимаются рукоделием, рисуют, ремонтируют часы, а также работают портными в артели «Швейный труд». Созданы специальные учебные заведения, в которых инвалиды войны приобретают трудовую квалификацию и получают новую профессию».
Разумеется, немногие вчерашние лётчики и танкисты могли легко смириться с тем, что теперь им придётся переквалифицироваться в швей-надомников. Утешения искали на дне стакана, и хронический алкоголизм часто толкал военных инвалидов на самое дно советского общества. В итоге скоро во всех городах появились нищие калеки, увешанные боевыми орденами. Они просили милостыню в электричках, побирались на вокзалах и рынках, пропивая дневную выручку в пивных.
Писатель-фронтовик Виктор Некрасов так описывал жизнь бывшего лётчика-истребителя, оставшегося без обеих ног: «Биография-то у меня кончилась. Так, мура какая-то осталась. А ведь лётчиком был. Восемь машин на счету имел. И это за каких-нибудь десять месяцев, со Сталинграда начал. Был и комсомольцем, думал в партию вступать. А теперь что? Обрубок... Летать уже не буду, из комсомола выбыл. Мотаюсь по городам с какими-то чёртовыми тапочками. В Ростове инвалидная артель их делает – хорошие, на лосевой подошве. Я перевожу их в Харьков, в Одессу, сюда: с протезами всегда проедешь, никто не задержит. А трое ребят – жуки такие, дай бог – загоняют их. Вот так и живу: заработаю – пропью, опять заработаю – опять пропью. А ты говоришь – счастье. Нет его! Ноги-то не вырастут...»
В конце концов нищих инвалидов решили убрать с улиц городов, дабы своим видом не портили бы настроение «народу-победителю».
В июле 1951 года был принят Указ Совмина СССР «О борьбы с нищенством и антиобщественными паразитическими элементами», согласно которому все инвалиды войны и труда, оставшиеся без средств к существованию и без заботы родственников, подлежали принудительному переселению в дома-интернаты для инвалидов войны и труда, которые спешно организовывались при каждом крупном городе.
И таких инвалидов было много. Согласно официальной статистике МВД СССР, уже во втором полугодии 1951 года в крупных промышленных городах за нищенство было задержано 107 766 человек (из них инвалиды войны и труда составляли свыше 70 %). В следующем году за попрошайничество было задержано 156 000 человек, в 1953 году – ещё 182 000.
* * *
На острове Валааме
Самым же известным в СССР стал Дом инвалидов войны и труда на острове Валаам, открытый в зданиях Спасо-Преображенского монастыря.
Вопреки распространённой мифологии, валаамский дом инвалидов не имел всесоюзного статуса. То есть на остров свозили инвалидов войны не со всего Союза, а только из Карело-Финской ССР, Ленинградской области и соседних регионов. Именно на Валааме нашли своё пристанище бывшие герои Ленинградской блокады и жестоких боёв на Невском пятачке.
Помимо «добровольно-принудительно» госпитализированных, на Валааме было немало и тех, кто сам просил поселить их в доме-интернате. Вчерашним фронтовикам была нестерпима сама мысль, что они стали невыносимой обузой для жён или стариков-родителей, которым самим требовалась помощь. Многие инвалиды были брошены семьями – молодые женщины уходили от искалеченных супругов к здоровым любовникам, забирали детей. Отчаявшиеся солдаты и писали заявления: «Прошу отправить меня в дом инвалидов». Конечно, жизнь в доме инвалидов была не сахарной: после войны в полуразрушенных монашеских корпусах протекала крыша, не было ни отопления, ни электричества, так что ремонт зданий проводился одновременно с заселением инвалидов. Не хватало персонала, тёплой одежды и продуктов питания.
Персонал Дома ИнвалидовНо многим инвалидам важнее было быть среди «своих» – таких же калек, чем постоянно ловить на себе ненавидящие взгляды близких...
Геннадий Добров вспоминал: «Инвалиды войны ничего не требовали, ничего не просили, никуда не писали. Они были всем довольны. Всем довольны. И главное, что около каждой кровати стояла тумбочка. И на тумбочке... Или на тумбочке, или на самой кровати, такой какой-нибудь простыне, которая привязывалась к дужке, к спинке кровати – были приколоты ордена и медали, у каждого. И я говорю: «А у вас какие-то вещи тут есть? Ну, шкафы там какие-нибудь?» А они говорят: «А какие вещи?» Я говорю: «Ну, как? Ну, у каждого же человека есть какие-нибудь вещи свои». А мне говорят: «Ну вот наши ордена, вот это наши вещи. И нам других вещей не нужно. Остальное всё есть у нас».
За четыре недели работы на острове Геннадий Добров смог сделать всего шесть рисунков, которые навсегда перевернули его жизнь.
* * *
Александр Подосенов
Первым, чей портрет нарисовал Геннадий Добров, был лейтенант Александр Подосенов из поселка Сортавала.
В 17 лет он добровольцем ушёл на фронт. Стал офицером. В Карелии был ранен пулей в голову навылет, парализован. В интернат на острове Валаам его привезла мать.
Геннадий Добров. Портрет Александра ПодосеноваДобров писал: «Пришёл в первую палату, которую мне Иван Иванович Королёв, директор, показал. И иду по палате. Смотрю – с двух сторон койки. Палата большая. И тут койки – проход, здесь койки. С правой стороны окна, там – глухая стена, тут двери. И лежат эти инвалиды. И такая тишина, так тихо... А за окном – лето в разгаре, это июнь месяц (начало июня). Сирень цветёт, окна открыты. Солнце тут льётся. Я иду, иду, до конца почти дошёл. Смотрю – сидит молодой ещё мужчина, совсем-совсем молодой. Он опёрся на столик, который перед ним, подушки тут у него. И голова у него – я смотрю – она пробита навылет пулей. Пуля была... Это не то что маленькое такое отверстие, а она как-то разбила череп. Как будто удар был каким-то обухом по голове с одной стороны, потом такой же обух... вмяло этот череп с другой стороны. То есть две такие дыры были... Ну, затянутые кожей там... Всё-таки это было видно, что насквозь. Или какой патрон большой прошёл, какой-то противотанковый, или ещё что... В общем, навылет. В общем, он жил с этими двумя дырками на самом видном месте...
Когда я начал его рисовать, вдруг пришла какая-то женщина, села рядом. Это была, оказывается, его мать, которая часто приезжала погостить к нему из Сортавалы...»
* * *
Виктор Попков
Геннадий Добров: «Такой случай был, когда я рисовал Виктора Попкова, инвалида войны. Я рисовал у него дома, там же недалеко, отдельная гостиница, монастырская гостиница. Жил в семье. Но дети у него уже были в Сортавале, там учились, а он был с женой один.
Геннадий Добров. Портрет Виктора ПопковаИ вот инвалид из тюрьмы с одной ногой, с протезом, с ремнём наискосок через всё тело, стал ухаживать за женой этого Виктора Попкова. Нагло видя, что это жена, что муж тут, что он тоже инвалид – ничего... Просто вот ему нужна была женщина. А той тоже, наверно... Может быть, Виктор этот был больной, я уж не знаю. Но факт тот, что она с ним... Пока я его рисовал, она пропала. (Потом, говорят, где-то там её видели, уже на материке, там в Сортавале или в Ленинграде, они там куда-то на поезд садились.) В общем – убежали. И Виктор этот так переживал, бедный. Видно, он любил свою жену. А она вот так... с этим инвалидом убежала. И долго они... Пока я там жил – всё их не было. Потом, под конец, вдруг появились обратно. Видно, там ничего им не светило – куда они убежали. И в конце концов они вернулись обратно. Жена вернулась к этому Виктору. А он так... Простил её».
* * *
Александр Амбаров
Морской пехотинец Балтийского флота Александр Амбаров, ветеран двух войн – финской и отечественной. Воевал в Карелии с финнами, был ранен, обморозил обе ноги, потом сражался на Невском пятачке. Четыре раза его окоп накрывало немецкими бомбами, после чего товарищи буквально откапывали его из-под земли. На пятый раз не повезло – в земле остались обе ноги и левый глаз, выбитый осколком.
Геннадий Добров. Портрет Александра АмбароваГеннадий Добров вспоминал, что Александр всё время улыбался, когда позировал: дескать, ты не смотри, что мы несчастные, мы ещё ого-го какие весёлые!
– А почему у вас такое лицо, всё изрыто какими-то оспами? – спросил его художник.
– Это не оспы, это следы пороха.
– Пороха?
– Ну, так рвались снаряды около лица...
И эти мельчайшие осколки снарядов и пороха оказалось уже невозможно вытащить. Их было сотни – вокруг рта, вокруг губ. Тёмно-синие, синие.
* * *
Серафима Комиссарова
Бывшая радистка в партизанском отряде, воевала в Белоруссии. Во время облавы карателей Серафима осталась с рацией – стояла по грудь в болотной жиже, держа рацию на голове. К утру болото замерзло, и партизанам пришлось буквально вырубать Серафиму из этого льда. С тех пор её ноги парализовало. Мышцы атрофировались и высохли. Тем не менее после войны она вышла замуж за однополчанина, уехала с ним жить в поселок Сортавала. Власти ей даже купили инвалидную коляску, причём с ящиком для инструментов – после войны Серафима Комиссарова работала мастером пункта ремонта, чинила радиоприёмники и бытовую технику. После того как в 50-е неожиданно умер супруг, Серафима Николаевна, оставшись одна, сама попросилась на Валаам.
Геннадий Добров. Портрет Серафимы КомиссаровойГенналий Добров писал: «В её комнате на стене около окна на гвоздике висит венок из бумажных цветов. Я спрашиваю: «Серафима Николаевна, а что это у вас за венок?». Она отвечает: «Гена, это несколько лет назад, когда муж умер, я заказала венок. А он похоронен в Сортавале, на кладбище городском. А это надо плыть через всё озеро, да там ещё километров семь идти по шоссе до этого кладбища. А как мне? Я же на тележке... Всегда просила директора, Ивана Ивановича Королёва, чтобы он как-нибудь венок туда переправил и повесил на столбик, где муж похоронен. Потому что там никакого венка, конечно, ему никто не приготовил. Но, видно, так он и будет до моей смерти тут висеть».
Я предложил: «Серафима Николаевна, а давайте мы с вами съездим на это кладбище». – Она говорит: «Я не верю, я не могу даже представить, что это может быть. Но если бы мы могли – это было бы такое для меня счастье. Больше ничего мне не нужно, только положить вот ему на могилу этот венок...»
Пошёл к директору. Говорю: «Так и так, я хочу Серафиму Николаевну свозить в Сортавалу, на кладбище».
Он говорит: «Ты иди... Тут у нас есть пограничник. Это погранзона там, туда так не пускают. Иди, если он тебе разрешит, то тогда пожалуйста».
Пошёл к пограничнику: так и так, женщина, уже лет 10 не может на кладбище съездить, не может похоронить. Он согласился пропустить.
Серафима Николаевна так обрадовалась.
Утром я пришёл за ней, и мы так бодро поехали. Закатил я её на палубу. И поплыли. В Сортавале я её так же выкатил на мостки такие деревянные. Всё шатается, но ничего, проехали.
Выехали на шоссе... Сортавала кончилась. Потом поля начались, луга. Дальше леса пошли. Шоссе хорошее, асфальтированное. И вот мы едем, едем, я её всё толкаю... Уже дорога песчаная пошла. Потом кладбище.
Подъехали мы к одной могиле, эта могила была вся потресканная. Земля расступилась какими-то большими ямами, такими трещинами огромными, высохла эта корка земли глинистая.
Я смотрю – так боком стоит деревянный столбик с красной звёздочкой наверху. Это вот её муж. Ну, я хотел поправить этот столбик немножко, но она говорит:
– Гена, иди, посмотри там кладбище. Я хочу одна посидеть.
Ну, я пошёл вдоль кладбища, посмотрел на другие могилки. Правда, у всех веночки висят.
Она тут одна стояла, её коляска. Серафима Николаевна сидела там, пригорюнившись, смотрела на этот столбик, на эту могилку, вспоминала о своём муже. Так прошло, наверное, минут тридцать.
Потом я иду обратно. Она говорит:
– Ну ладно, Ген, повесь веночек, поедем обратно...
Вот так мы с ней побывали на кладбище, так она простилась ещё раз со своим мужем. Я думаю, что больше уже никогда она на кладбище не смогла попасть...»
* * *
Гармонист
Геннадий Добров: «На Валааме начинал делать рисунок одного гармониста, который всегда играл на крылечке, а другие инвалиды там пытались танцевать. Но он был до того неусидчивый. Я его хотел нарисовать, мне казалось, что я смогу хороший рисунок сделать. Но куда там... Он минуты не сидел. Кроме того, голуби со всей округи к нему слетались. Садились ему и на плечи, и на руки, и на гармонь. А он так улыбался, и значит, весь был окружён этими голубями, играл... Он был на коляске... И такой весёлый... Но совершенно, совершенно он не мог позировать, всё время крутился. Так что я порисовал немножко и бросил».
* * *
Неизвестный солдат
Тайком от директора Геннадий Добров посетил и самое закрытое отделение дома инвалидов – для «психических», открытое в бывшем храме Никольского скита, построенного в отдалении от всех прочих зданий на острове.
В этом отделении, где были собраны контуженные и лишившиеся разума ветераны, его поразил «неизвестный солдат».
Геннадий Добров писал: «Захожу ещё в одну комнату, смотрю – лежит человек. Без рук, без ног. Но лежит на чистой кровати, укрытый чистым одеяльцем таким маленьким, простынью. И подушка у него, всё очень чисто. И он только на меня смотрит, смотрит... Вижу – это молодой, как бы... молодой солдат, ну как вот бывают новобранцы, но потом смотрю – нет, это уж не такой и молодой, это он просто... Как бы у него лицо застыло в том состоянии, когда его контузило. И с тех пор оно не стареет, как бы такое... И смотрит на меня, ничего не может сказать. А мне потом сказали нянечки: «Да, его так привезли откуда-то. И он ничего не говорит, он контужен. И документов никаких при нём не было. И его история болезни чистая, ничего там не написано – кто он, откуда, кто его родители, где он служил, в каких войсках...» Ну, я сейчас же побежал обратно к себе. Взял доску свою, взял бумагу, карандаш и прибежал обратно. И сел напротив него, и стал его рисовать. А он как лежал в одном положении, так и лежит. Как смотрел на меня первый раз, так и смотрит таким же взглядом ясным, таким чистым, таким проникновенным. И я его очень быстро и совершенно легко нарисовал. Потому что я его почувствовал, как будто бы это какой-то мой брат, как будто это какой-то мой родственник, как будто это человек, настолько мне близкий, родной, что я просто так вот зажал зубами свои губы, чтобы они не кривились от боли и чтобы глаза ещё не застилали слёзы, я старался рисовать...»
Геннадий Добров. Неизвестный солдатДиректор дома инвалидов Иван Королев, узнав о том, что Добров тайком от него побывал в закрытом для посторонних отделении и даже нарисовал портрет одного из пациентов, пришёл в ярость и прогнал художника.
Но на этом история «неизвестного» не закончилась.
При приёме в Союз художников работы Доброва получили высокую оценку профессионалов. В том же году художник стал членом графической секции МОСХа. Но потом началось непонятное: работы принимались на выставки, печатались в списке каталога, но… не вывешивались. Отстаивать свою правоту Добров не умел. Но когда он попытался сделать свою персональную выставку, то получил категорический отказ и жёсткие обвинения в… наслаждении уродствами и в бездушии.
Но Доброву было не привыкать к лишениям. Почувствовав, что он нащупал самый болевой нерв послевоенного общества, он стал работать для себя, понимая, что рано или поздно, но его труд будет востребован.
Семь лет подряд он создавал серию «Автографы войны». Он посетил около 20 домов-интернатов в разных регионах Советского Союза – от Крыма и Армении до Карелии и Сахалина. 36 больших листов составили остро-психологическую галерею современников, героев и жертв военного лихолетья.
За эту серию в 1987 году художник получил множество наград и премий. Рисунки были изданы отдельным каталогом, опубликованы в газетах и журналах.
И портреты фронтовиков тогда увидел весь мир. В том числе и Николай Григорьевич Волошин, который в «Неизвестном солдате» опознал своего отца – лейтенанта Григория Волошина из 813-го истребительного авиаполка.
Как гласили официальные документы, 16 января 1945 года – во время нашего наступления на Восточную Пруссию – летчик Григорий Волошин, прикрывая самолёт командира эскадрильи, осуществил таран немецкого истребителя FW-190. Очевидцы видели, как оба самолета столкнулись в воздухе и в огненном взрыве развалились на части. Тело Волошина так и не нашли, хотя его фамилию в тот же день внесли в список безвозвратных потерь, а за спасение командира его посмертно представили к награждению орденом Отечественной войны 1-й степени.
Но, как выяснилось, лейтенант Волошин не погиб. Искалеченного, обожжённого и контуженного летчика в тот же день нашли наши пехотинцы в каком-то болоте.
Памятник ВолошинуВрачи-хирурги вернули пилота к жизни, ампутировав ему все размолотые в клочья конечности. От страшной контузии Волошин потерял память и дар речи. И после госпиталя в Ленинграде его отправили на Валаам.
Но увидеть отца у Николая Волошина не получилось: летом 1974 года лейтенант Волошин скончался и был похоронен в безымянной могиле у самого края Игуменского кладбища.
Памятник Волошину. ФрагментТолько через 20 лет – летом 1994 года – его сын Николай Волошин прибыл на Валаам и поставил памятник отцу. К тому времени Валаам жил уже другой жизнью. Дом инвалидов войны был уже закрыт. Новые послушники Спасо-Преображенского монастыря вели реконструкцию храмов и комплекса монастырских зданий. Никто уже не помнил ни «самоваров», ни их нянечек, ни остальных инвалидов-фронтовиков.
Остался лишь взгляд лейтенанта Волошина. Взгляд, после которого наша память о войне уже не может быть прежней.
