Помню, мы жили на даче, и в соседнем домике такая же бабушка присматривала за внуками. Я заметила, с какой теплотой к ним относилась моя бабушка, и спросила, почему. Ответ был краткий: они из репрессированных, им нужно помогать. Что означает «репрессированные», я тогда толком не поняла, ясно было только, что эти люди пережили какую-то страшную трагедию и достойны уважения и сочувствия. Осознание всего ошеломляющего масштаба этой трагедии, постигшей все без исключения народы когда-то огромной страны, пришло много позже благодаря тому, что вошла в церковь, постепенно узнавала историю ХХ века, а потом начала участвовать в «Молитве памяти» – публичном молитвенном поминовении людей, погибших и пострадавших от большевизма.
Иоанна-Яна КалниняУгловой дом
В Латвии День памяти жертв советских репрессий не получил широкого признания, но и препятствий для устроения «Молитвы памяти» не было. Шесть лет подряд мы собирались во дворе Углового дома (бывшей тюрьмы КГБ), о котором стоит сказать отдельно. «Угловой дом» – так его называют в народе – самый страшный символ преступлений советского режима в Латвии. Изначально один из самых красивых домов в Риге назывался Дом Тетару (Tetaru nams). Его построили в 1912 году как доходный дом с магазинами по проекту архитектора Александра Ванагса, расстрелянного 10 марта 1919 года. Ванагс стал одной из первых жертв при советском правительстве Петра Стучки.
С 1940-го по 1941 год и позднее – с 1945-го по 1991-й в Угловом доме располагался Комитет госбезопасности Латвийской ССР, а в подвале – тюрьма КГБ. Советские репрессии напрямую затронули десятки тысяч жителей Латвии. В Риге расстрелы проводились в подвале Углового дома и в Центральной тюрьме. Стены расстрельного подвала были обшиты деревом и сверху покрыты чёрной прорезиненной тканью. В углу была сделана протока, куда смывали кровь убитых. С 15 января по 25 июня 1941 года в подвале Углового дома расстреляли 188 человек.
С 2000-х годов на первом этаже здесь располагается выставка Латвийского музея оккупации, посвящённая операциям ЧК в Латвии. Сейчас здание находится в аварийном состоянии, для его ремонта требуются большие средства, которые вкладывать никто не спешит. Так он и стоит, страшный символ советского режима, медленно разрушаясь у всех на глазах. И кажется, что нет лучшего места для молитвенного поминовения погибших от рук советской власти, чем это.
«Молитва памяти». Рига, 30 октября 2022 года. Фото: Иоанна-Яна Калниня30 октября погода всегда как по заказу ужасная – промозглый ветер, редкий год обходится без дождя. Так и в этот раз. Но люди идут сюда, особенно пожилые, те, для кого память о жертвах ещё жива. Вот подходит пожилая женщина, вся семья которой была депортирована в 1949 году: «Сомневалась, смогу ли прийти сегодня, холодно очень и возраст даёт о себе знать. Но подумала: как же они все терпели пытки, голодали, замерзали… Неужели я не выдержу три часа на холоде, чтобы вспомнить о них и помолиться».
Обычные прохожие присоединяются редко. Изменилось время и настроения людей. На традиционное приглашение прийти вспомнить о репрессированных говорят, мол, стоит ли ворошить прошлое сегодня, когда каждый день прибавляются новые жертвы. Но были и те, кто сам звонил и спрашивал, будем ли в этом году собираться на «Молитву памяти».
Внутренний двор.Фото: Иоанна-Яна КалниняНет лучшего места
В этом году музей выделил нам место во внутреннем дворе тюрьмы, куда заключённых выводили на прогулку. Эти помещения, стены и само зарешеченное небо хранят память о стольких страданиях, что, кажется, лучшего места для «Молитвы памяти» не найти. Но попасть в этот двор не так просто – нужно пройти через многие коридоры, с обеих сторон которых устрашающе зияют камеры бывшей тюрьмы. Мы волновались: найдут ли нас здесь? Захочет ли кто-то присоединиться?
Каким-то странным образом это мрачное место расположило всех к большей открытости. Может, сказалось то, что практически все участники не в первый раз на «Молитве памяти», мы уже сроднились в общей сопричастности к этому горю. Выходя читать имена, многие тут же рассказывают свои личные истории, вспоминают близких. Особым образом звучали во внутреннем тюремном дворе прошения молитвы обо всех пострадавших невинно, о тех, кто не выдержал унижений и пыток, о тех, кто сам был причастен к преступлениям.
«Лёгкий Иаков Савич, священник Горцевской церкви Абренского уезда, первый раз был арестован в 1941 году, второй раз в 1949-м, осуждён на 10 лет ИТЛ, освобождён в 1955 году, скончался в Резекне, – Дмитрий Иванович Трубецкой, сын священника, читая имена репрессированных, рассказывает о тех, кого знал лично. – Я узнал отца Иакова, когда был подростком, мой отец с ним дружил, потому что оба они выходцы из Латгалии. Из рассказов и следственного дела отца Иакова известно, что его пытали, чтобы выбить показания, и вполне вероятно, что это происходило здесь, в Угловом доме. Арестованному могли здесь вырывать усы или бороду».
В 1940-м в Латвии на момент прихода советской власти было примерно сто двадцать православных священников, около половины из них были репрессированы, в том числе и священник Иоанн Трубецкой, отец Дмитрия Ивановича.
Проезд за счёт арестанта
«Я посчитал, что от 100 000 рижан здесь присутствует один человек, а надо бы побольше, – продолжает Дмитрий Иванович. – Я первый раз в чреве этого дома, про который снаружи вы никогда не подумаете, что сравнительно недавно здесь убивали людей. И вспоминаются, конечно, рассказы моего отца, который свой арест любил вспоминать с юмором. В 1948 году он, молодой настоятель Лудзенского собора, живёт в Лудзе с семьёй. Я родился 24 апреля 1948 года, а 22 мая, когда отец пришёл после литургии, дом вдруг окружили пять автоматчиков – как будто пришли за страшным преступником. Свидетелями этого стали мама и мои сёстры одиннадцати и шести лет; мне один месяц, я ещё не соображаю».
Дмитрий Трубецкой. Фото: Иоанна-Яна Калниня«После ареста его отвели в Лудзенскую тюрьму, через некоторое время приходит чекист, сопровождает его на вокзал и предлагает самому купить билет в Ригу, – продолжает Дмитрий Иванович. – “Я, арестованный, должен покупать билет!” – удивляется отец. Наверное, деньги на транспортировку арестованных давали, но старались сэкономить. В Риге его приводят сюда, в Угловой дом, и ведь надо сразу унизить молодого интеллигентного человека в духовном сане – снять отпечатки пальцев и бросить в камеру размером с телефонную будку, где уже сидит 10 человек. Отец не выдержал жары – упал. Днём арестованных никто не трогает, допросы начинаются вечером. Приходит охранник, кричит: “Т – на выход”. И все, чья фамилия начинается на букву т, идут на допрос. Следователь один вечер к тебе очень ласковый, а на следующий кричит, старается запугать. И так целый месяц. Потом отца отправили в Центральную рижскую тюрьму, и, получив по приговору 10 лет лагерей, он оказался в Мордовии. У отца было три брата – все священнослужители. Первым арестовали отца Николая – 20 октября 1944 года, ровно через неделю после того, как Ригу “освободила” Красная армия. Отца забрали в 1948-м, дядю Мишу – в 1949 году и последним Павлушу – в 1951 году».
В 1995 году Дмитрий Иванович был в составе инициативной группы, которая работала в архивах, и в первый раз держал в руках все дела священнослужителей, которые нашли на тот момент. «Их было около 45, – рассказывает он. – Сейчас немногим больше».
Умерших просто выбрасывали
«Мою маму Велту Карловну Шумане (в замужестве Недашковскую) арестовали 12 сентября 1947 года, и в Угловом доме она была до Нового года, – рассказывает Астрида Салминя из благотворительного фонда помощи депортированным при советском режиме “Дети Сибири”. – Она говорила, что условия были ужасные: 60–70 человек находились в маленькой комнате и при постоянном ярком свете. Днём нельзя было ложиться, ночью можно было лечь, но яркий свет мешал заснуть, да ещё и на допросы уводили всегда ночью. Когда Угловой дом открыли для посещения, мы поехали на экскурсию, организованную для группы репрессированных, но мама сказала, что никогда в жизни туда не вернётся. Как “врага народа” маму отправили на 10 лет на Колыму. Три недели их везли из Москвы до Благовещенска. Мама говорила, что это было самое страшное, что ей довелось пережить. В вагонах были маленькие дети и старые люди. Тех, кто умирал в пути, даже не хоронили, а просто выбрасывали. Благовещенск был перевалочным пунктом. Там их помыли, поменяли вещи и стали распределять: кого посчитали менее виноватым перед советской властью, оставляли в местах получше, а мою мать, окончившую художественную школу, посчитали опасным “врагом народа” и решили отправить на Колыму – через Хабаровск в Ванинский порт и дальше на Магадан. Самое ужасное, говорила она, что их везли на корабле, который назывался ”Советская Латвия”. Путешествие на пароходе тоже было тяжелейшим, умерших также не оставляли – всё вокруг должно было быть чисто. Когда мама увидела этот Магадан, то подумала, что это конец света. Она не знала русского языка и так себя плохо чувствовала, что не могла ни с кем разговаривать, вот и решили, что она просто фашист недобитый – а раз так, её отправили дальше на 750 километров, в Сусуман, где добывают золото».
Астрида Салминя. Фото: Иоанна-Яна Калниня«В Сусуман с Украины в 1937 году был выслан и мой будущий отец – Андрей Александрович Недашковский, там он и познакомился с мамой, – продолжает Астрида. – Когда я родилась, матери меня не давали, потому что она заключённая, а отцу, который к тому времени был уже вольнонаёмный, не давали, потому что они с мамой не были расписаны. Я жила в детдоме. Книгу “Крутой маршрут” Евгения Гинзбург написала про тот детдом, где я жила, про мою родину. Отец у меня там похоронен, а мама прожила 97 лет и только в этом году ушла туда – к звёздам».
Я скоро вернусь
Фото: Иоанна-Яна Калниня«Мой дед Адам Владиславович Лейтан родился где-то возле Даугавпилса, учился в Сельскохозяйственной академии в Петербурге и, не окончив её, уехал на Алтай агрономом, – рассказывает рижанка Елена Щербакова. – Его арестовали в 1937-м, дали 10 лет без права переписки. Через 10 лет уже и записочка была бабушке, что он скоро вернётся, но в 1947 году его расстреляли – непонятно, за что, как, почему. Узнали мы об этом уже в 1980-е. Бабушка Нина Николаевна отсидела 5 лет как жена “врага народа” где-то в Казахстане, моя мама Елизавета и её брат Владислав были в это время детском доме. Я не знаю подробностей этой истории, потому что у моих родных был такой страх перед этими событиями, что они всё уничтожали. Осталась только пара фотографий. То, что бабушка сидела, я вообще узнала уже взрослой по каким-то намёкам. Я считаю, что преступление перед людьми – и то, что их уничтожали физически, и то, что уничтожали память о них, вместе с их вещами, фотографиями, биографиями. Я и сейчас в растерянности от того, что не могу о них ничего узнать. Вечная им память!»
Пусть это длится дольше жизни
Дарья Виолина. Фото: Иоанна-Яна Калниня«Я слушала сейчас вас и думала, что люди, которые находились в этом страшном внутреннем дворе, наверное, не могли бы представить в самом ужасном сне, что их дети спустя 60–70 лет будут здесь возвращать их имена, – говорит пришедшая к нам на “Молитву памяти” московский режиссёр Дарья Виолина. – И как ни парадоксально это звучит, в этом невероятная милость судьбы и к тем, кому удалось каким-то чудом пережить эти времена, и в каком-то высшем смысле милость к тем, кто не пережил, кто погиб, сгинул в лагерях, был расстрелян на полигонах. Однажды бесконечные трагические списки стали звучать в десятках городов России, которая по числу невинных жертв точно лидирует среди всех пострадавших стран. Моя бабушка прожила долгую жизнь – 91 год, прошла Акмолинский лагерь жён изменников родины, АЛЖИР. Я выросла среди бывших её солагерниц, этих абсолютно поразительных людей – не сломленных, прошедших через все круги ада, сохранивших невероятный интерес к жизни, свет, тепло, любовь».
Дарья Виолина – автор нескольких документальных фильмов, построенных на свидетельствах узников ГУЛАГа и их детей. «Нет ничего важнее свидетельства потомков или самих жертв, которых сегодня почти не осталось на земле, – говорит Дарья. – Один из наших документальных фильмов, посвящённых этим людям, назывался “Дольше жизни” – память длится дольше жизни, и пусть будет так».
