Татары наверное не наседали так на Светлую Заутреню. Уголовный рубеж не перейден, а разбой бескровный, а обида душевная - в этих губах, изогнутых по-блатному, в разговорах наглых, в хохоте, ухаживаниях, выщупываниях, курении, плевоте в двух шагах от страстей Христовых. В этом победительно-презрительном виде, с которым сопляки пришли смотреть, как их деды повторяют обряды пращуров. Между верующими мелькают одно-два мягких еврейских лица. Может крещеные, может сторонние. Осторожно посматривая, ждут крестного хода тоже. Евреев мы все ругаем, евреи нам бесперечь мешают, а оглянуться б добро: каких мы русских тем временем вырастили? Оглянешься - остолбенеешь. И ведь кажется не штурмовики 30-х годов, не те, что пасхи освященные вырывали из рук и улюлюкали под чертей - нет! Это как бы любознательные: хоккейный сезон по телевидению кончился, футбольный не начинался, тоска, - вот и лезут к свечному окошечку, растолкав христиан как мешки с отрубями, и, ругая «церковный бизнес», покупают зачем-то свечки.
[caption id="attachment_3527" align="aligncenter" width="640"]
Воспоминания о Пасхе на излете 50-х главного научного сотрудника Института русского языка, доктора филологических наук Евгения Михайловича Верещагина
До революции в Москве было «сорок сороков» церквей, т.е. 1600. (На деле, конечно, меньше.) К 1959 году, когда я стал чадом Церкви, их осталось 39. Чтобы попасть на празничное богослужение, надо было прийти в храм по крайней мере минут за сорок до начала.
А на Пасху … в храмы вообще не пускали! Точнее сказать, пропускали, как на военный завод, по специальным пропускам.
Большинство же непривилегированных верующих толпилось вокруг ограды здания церкви, и столько собиралось людей, что приходилось останавливать проезд машин по соседним улицам.
Вот в 12 часов ночи духовенство выходит на пасхальный крестный ход. Стоящие вокруг возжигают заранее припасенные свечи, и разливается море огней.
А кто это рядом со мной? Молодой человек с красной повязкой на рукаве – т.е. дружинник, член «народной дружины», которая якобы помогала милиции. Этот активист наклонился и изо всех сил задувает мою свечу и показывает мне фигу. Потом дружинники сцепляются руками и (явно по инструкции райкома комсомола) начинают ее раскачивать взад и вперед и кричать антирелигиозные лозунги (типа: «Бога нет!»). Неустойчивые старушки слетают с ног, но плотная толпа их держит, не дает упасть.
Пения от идущих крестным ходом не слышно, но время от времени как вздох раздается тысячеустное «Востину воскресе!», - это значит, священник где-то там, далеко-далеко произнес возглас «Христос воскресе!».
Служба в храме продолжается три часа, но толпа на улице, где ничего не видно и не слышно, начинает расходиться раньше. И надо было видеть, насколько у людей сияли глаза, какой был душевный подъем! Только и слышно со всех сторон «Христос воскресе! – Воистину воскресе!». Это незнакомые люди поздравляют друг друга и обмениваются красными пасхальными яйцами.
Я жил тогда на расстоянии четырех остановок метро до дома. Метро давно закрылось! И я «топаю» домой около часа.
Как все изменилось! Теперь – пожалуйста: до 3.30 метро функционирует. В советские времена я и помышлять не мог, что наша Церковь переживет период стремительного возрождения!»
Фото: А. Гаранин. Пасха 1951 года. Сыновья Анаталия ГаранинаОлег Волков. Погружение во тьму
Должно быть, на вторую весну моего повторного заключения на Соловках праздник Пасхи совпадал с Первым мая, и мы были освобождены от работ. Это одно создавало особое, приподнятое настроение. И вот возле Управления я встретился с отцом Иоанном. Не задумываясь, мы с ним похристосовались… Порадовались, погоревали, да и разошлись с ощущением ниспосланности встречи — для ободрения. И забыли о ней.
Но вот звероферму осчастливило начальство. Оно обходило вольеры, разглядывало зверушек, слушало объяснения Каплана. Нас не замечало, разве бегло резало подозрительными взглядами. При выходе из моего крольчатника низенький безбровый военный, выказывавший всяким движением особенную неприязнь, остановился против меня и в упор уставился светлыми рачьими глазами:
— Небось молельню тут устроил? Хорош гусь, — обратился он к сопровождавшим его чинам. — Перед окнами Управления с попом христосоваться вздумал на Пасху, а?! Интеллигент х…!
Взгляд Каплана ободрил меня: ответь, мол!
— Земляка на Первое мая встретил, гражданин начальник. Поздоровался с ним, правда, поздравил, а другого ничего не было. Пошутил кто-то, вам про Пасху доложил, — отпарировал я, хоть и запальчиво, но с замершим от предчувствия беды сердцем.
Опешенно оглядев меня снизу вверх, начальник постоял как бы в нерешительности. Непонятно усмехнулся, покачал головой, крепко матюгнулся и, круто повернувшись, пошел прочь.
[caption id="attachment_3523" align="aligncenter" width="600"]
Николай Гоголь. Выбранные места из переписки с друзьями. Светлое воскресенье
Разумеется, все это мечта; она исчезает вдруг, как только он перенесется на самом деле в Россию или даже только припомнит, что день этот есть день какой-то полусонной беготни и суеты, пустых визитов, умышленных незаставаний друг друга, наместо радостных встреч, — если ж и встреч, то основанных на самых корыстных расчетах; что честолюбие кипит у нас в этот день еще больше, чем во все другие, и говорят не о воскресении Христа, но о том, кому какая награда выйдет и кто что получит; что даже сам народ, о котором идет слава, будто он больше всех радуется, уже пьяный попадается на улицах, едва только успела кончиться торжественная обедня, и не успела еще заря осветить земли. Вздохнет бедный русский человек, если только все это припомнит себе и увидит, что это разве только карикатура и посмеянье над праздником, а самого праздника нет. Для проформы только какой-нибудь начальник чмокнет в щеку инвалида, желая показать подчиненным чиновникам, как нужно любить своего брата, да какой-нибудь отсталый патриот, в досаде на молодежь, которая бранит старинные русские наши обычаи, утверждая, что у нас ничего нет, прокричит гневно; «У нас все есть: и семейная жизнь, и семейные добродетели, и обычаи у нас соблюдаются свято; и долг свой исполняем мы так, как нигде в Европе; и народ мы на удивленье всем».
Фото: Максим Дмитриев. Пасхальное шествие в Сарове, 1903Зинаида Гиппиус «Дневники, воспоминания», 1908 год
Я не много могу написать. Это трудные и страшные дни для нас. Всю прошлую зиму и лето мы работали над литургией. И древние все изучили.
В эту зиму составили из них... не свою, но общую. Собственных молитв даже и нет, одна только из Четверга, — «от всех».
И вот теперь наступают последние дни. Все готово, все переписано, нужное (скромное) куплено, покровы сшиты.
Готовы ли мы?
Два вопроса есть: первый — о Церкви, второй — о нас.
О Церкви для меня второй, ибо мы внутренно не отходим от Нее, и наша литургия — вся церковна, кроме священства. У нас трое — равны. И я Церковь больше полюблю, имея Таинство, — я знаю.
Но мы... Это для меня страшнее. Мы эти два года были нерадивы, так часто, по отношению к Главному. Не дали наших сил. Я хуже всех. Лжива, тупа и слаба. Я знаю! Знаю! И самый ужас мой — ужасен, ибо он страх не вечной гибели, а божеских несчастий.
Но я не для того пишу, чтобы себя обличать. А чтобы помнить, помнить эти дни! Дмитрий и Дима глубже меня их чувствуют.
Мы отложили возможность до Страстной субботы вечером. Чтобы соединить с Пасхальной службой.
Всю Страстную мы молимся. Отдалились от людей. И в этом мука, потому что нелюбовь. Бердяев в Вербное воскресенье в первый раз молился с нами. А теперь и его не видим.
Господи! Надо ли отказаться? Это сейчас легче. Но как без помощи вернуться в Россию? И что ж, что мы недостойны? Праведников ли Он пришел призвать к покаянью?
Но тут чувство: к покаянью, да. А мы что хотим сделать? Позвать Христа сами на нашу вечерю.
Я боюсь и «знаков». Я боюсь и мыслей. Я хочу, чтоб все мы сделали по воле не нашей. Отдаться в Его волю.
Из воспоминаний архимандрита Сергия (Савельева)
В лагерной жизни все было необычно. Все казалось каким-то сном, и в то же время реальность жизни была слишком очевидна. Наступил Великий пост — первый в лагерных условиях. Особенно тягостно было без церкви проводить дни Страстной недели. Напряжение все больше и больше усиливалось, и к Пасхальной ночи оно было настолько серьезным, что требовало разрядки.
Я не нашел лучшего выхода для этого, как обратиться непосредственно к начальству Начальником административного отдела лагеря был в то время некий Фрейдеман, еврей по национальности. Получив разрешение повидать его, я вошел в его кабинет и сказал:
— Христиане Пасхальную ночь встречают в молитве. Я прошу Вашего разрешена встретить Пасху в нашем бараке хотя бы краткими молитвами.
Фрейдеман моим обращением был явно озадачен и смущен. Он мог бы сказать мне: «Вы что, забыли, где находитесь?» - и выгнать меня. Но он этого не сделал. В глубине души он, видимо, хорошо понимал, о чем я просил, и ему трудно было самому отказать мне.
Пасха в СССР, 80-е— К сожалению, — сказал он, — я ничего сделать не могу. Мы получили указание из Москвы не допускать в эту ночь никаких проявлений религиозных чувств.Ответ был ясен, но все-таки в нем слышалось, хотя и небольшое, сочувствие мне. Наступила Пасхальная ночь. В бараке была полная тишина. Вдруг, ровно в двенадцать часов, раздался певучий голос: «Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небесех. И нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити». Мгновенно со всех концов барака люди устремились к поющему. Пел священник, а даже в облачении. На нем были фелонь из простыни и епитрахиль из полотенца. Тут уж удержать нас было невозможно. С великим воодушевлением мы пропели пасхальный канон и стихиры Пасхи. Потом каждый принес для разговения то, что мог и у нас, как чудо, открылся праздничный стол. Это была замечательная ночь.
Проспало ли ее лагерное начальство или не хотело вмешиваться, осталось неизвестным. Но каких-либо неприятных последствий для нас не было.
Однако нельзя сказать, что не было принято мер для предотвращения праздника. Чтобы не дать духовенству возможности проявить инициативу в Пасхальную ночь, лагерное начальство распорядилось всех священнослужителей — а они почти все находились в одном бараке — в эту ночь занять переселением в другой барак, и этим отнять у них всякую возможность праздновать Пасху. Это им удалось. Но предотвратить встречу Пасхи в других бараках они не сумели, и только потому, что не предполагали, что это может произойти. Однако следует сказать что на второй год лагерного заключения в Пасхальную ночь строгость наблюдения так усилилась, что верующие люди могли встретить этот Праздник только на своих нарах и в безмолвном общении друг с другом.
