Предприимчивый город
Образцовым примером стирания памяти о трагедии регионального масштаба служит забвение драматических событий 1920-го года в дальневосточном городе Николаевске-на-Амуре (ныне г. Николаевск Хабаровского края). Эпизод, который мог лечь в основу мемориальной культуры «русской Голгофы», оказался не востребован в современной России даже после крушения советской власти.
Корни «николаевской трагедии» февраля-июня 1920 года нельзя понять без экскурса в историю города, павшего жертвой краснопартизанского террора. Честь основания Николаевска-на-Амуре принадлежит мореплавателю Г.И. Невельскому и губернатору Восточной Сибири Н.Н. Муравьёву: заложенный в 1850 году Николаевский пост в 1856-м был преобразован в город, ставший столицей новообразованной Приморской области. Вторая половина XIX века прошла в конкуренции с другим тихоокеанским центром – Владивостоком, и хоть эта конкуренция была Николаевском проиграна (в 1872 году столица Приморской области переносится во Владивосток), город не погиб, что по дальневосточным меркам было большой удачей. Злополучная Русско-японская война 1904–1905 годов заставила имперские власти задуматься о правильной расстановке приоритетов: если перед войной Петербург пренебрегал развитием Приамурского края в пользу «Желтороссии» (северо-восточного Китая, находившегося в русской сфере влияния), то теперь настало время заняться освоением «недоосвоенного» русского Дальнего Востока. Заброшенный Николаевск вновь попадает в поле зрения, выдвигаются планы по строительству в нём порта и железной дороги, которая связала бы город с Хабаровском. Николаевская общественность, сгруппировавшаяся вокруг городской думы, принимает активное участие в диалоге с приамурским генерал-губернатором и через него – с петербургскими инстанциями. В 1914 году Николаевск вместе с «континентальным» Удским уездом передаётся в Сахалинскую область, усиливая русское присутствие на Северном Сахалине, с которым налаживаются тесные экономические связи (добываемый на Сахалине каменный уголь доставлялся на «большую землю» через николаевскую гавань). Город переживает если и не «расцвет», то бурное развитие: в нём концентрируется зажиточное, предприимчивое население, энергичная торгово-промышленная прослойка русского социума. В роковом 1920 году именно эта «классовая природа» николаевцев станет поводом для геноцидальной чистки.
Фото: общественное достояниеРегиональная инаковость Николаевска могла шокировать жителя Центральной России. Непривычный ландшафт Дальнего Востока вкупе с функционирующей на фоне этого ландшафта «американской» моделью капитализма (в либертарианском духе «Дикого Запада») открывали новые аспекты русского национального характера. К типажу русского сибиряка добавлялся типаж русского дальневосточника. Вчерашний каторжник мог превратиться в респектабельного купца-гражданина. Журналист М.Г. Гребенщиков, сопровождавший в 1880-х переселенцев в Южно-Уссурийский край, писал: «Один мой знакомый, проживший лет пять в Соединённых Штатах, рассказывал, что знавал где-то в Небраске беглого с Сахалина ссыльнокаторжного, сделавшегося настоящим джентльменом. А я во Владивостоке знал кровного янки, который спился не хуже любого россиянина, загнанного судьбою из столицы на окраину» («Путевые записки и воспоминания по Дальнему Востоку», 1887). Купеческо-приисковый Николаевск в ещё большей степени, чем южный «кафешантанный» Владивосток («русский Сан-Франциско»), притягивал людей определённой «породы». Навестивший в 1890 году Николаевск А.П. Чехов оставил неоднозначную характеристику города в своём знаменитом «Сахалине»: «Если внимательно и долго прислушиваться, то, Боже мой, как далека здешняя жизнь от России! Начиная с балыка из кеты, которым закусывают здесь водку, и кончая разговорами, во всём чувствуется что-то своё собственное, не русское. Пока я плыл по Амуру, у меня было такое чувство, как будто я не в России, а где-то в Патагонии или Техасе; не говоря уже об оригинальной, не русской природе, мне всё время казалось, что склад нашей русской жизни совершенно чужд коренным амурцам, что Пушкин и Гоголь тут непонятны и потому не нужны, наша история скучна и мы, приезжие из России, кажемся иностранцами. В отношении религиозном и политическом я замечал здесь полнейшее равнодушие. Священники, которых я видел на Амуре, едят в пост скоромное, и, между прочим, про одного из них, в белом шёлковом кафтане, мне рассказывали, что он занимается золотым хищничеством, соперничая со своими духовными чадами. Если хотите заставить амурца скучать и зевать, то заговорите с ним о политике, о русском правительстве, о русском искусстве. И нравственность здесь какая-то особенная, не наша. Рыцарское обращение с женщиной возводится почти в культ, и в то же время не считается предосудительным уступить за деньги приятелю свою жену; или вот ещё лучше: с одной стороны, отсутствие сословных предрассудков – здесь и с ссыльным держат себя, как с ровней, а с другой – не грех подстрелить в лесу китайца-бродягу, как собаку, или даже поохотиться тайком на горбачиков».
Явление красных разбойников
Прологом к николаевской драме послужил коллапс колчаковской «вертикали власти» на Востоке России к концу 1919 года. Активизировавшиеся красные партизаны ещё до подхода частей РККА брали «бразды правления» на ранее «белых» территориях. В Приамурье и Приморье переход власти от белых к красным осложнялся присутствием японских экспедиционных войск, которые отличались от других интервентов (американцев, чехословаков) большей готовностью воевать с красными. В конце января 1920 года во Владивостоке приходит к власти правительство, сформированное на основе Приморской областной земской управы во главе с эсером А.С. Медведевым. Оно провозглашает своей целью вывод японских войск (мирным путём), но в то же время испытывает давление большевистских радикалов, многие из которых были настроены на вооружённую борьбу с японцами.
Если Дальний Восток находился на периферии «колчаковского государства» (что влекло за собой усиление «атаманщины» и интервентов), то Николаевск-на-Амуре – на периферии самого Дальнего Востока. «Розовое» правительство Земской управы не могло из Владивостока управлять отдалённым Николаевским округом и вообще всей северо-восточной окраиной. Партизанам Николаевск виделся «лакомой добычей», несмотря на наличие в нём русского и японского гарнизонов. Операцию против «города эксплуататоров» возглавил анархист Яков Тряпицын, с чьим именем связана наиболее чёрная страница истории Николаевска. Неопределённость «политической физиономии» Тряпицына (анархист, но в то же время «поверхностный») в дальнейшем использовалась в разных целях: большевикам она помогала откреститься от неудобного партизанского вожака; современным национал-большевистским апологетам Тряпицына она позволяет представить его «внепартийным русским патриотом, сражавшимся против интервентов не за коммунизм, а за Россию». В любом случае нельзя отрицать левый радикализм Тряпицына и подельников, которые всерьёз верили, что «широким социалистическим фронтом» (т.е. с участием большевиков, анархистов, эсеров-максималистов и левых эсеров) строят «советскую власть». На момент вступления партизан в Николаевск имя Тряпицына пользовалось популярностью среди податливых на большевистскую пропаганду портовых рабочих и прочих «угнетённых» (или мысливших себя «угнетёнными») слоёв. А.Я. Гутман (Ган), оставивший лучшее историческое расследование «николаевской резни», описывал это настроение городских низов: «И бывшие каторжники, уголовные преступники, дезертиры, бездомные бродяги, рабочие и крестьяне и главное “углубители революции” нетерпеливо ожидали прибытия освободителя “униженных и оскорблённых”, посланного Лениным, чтобы водворить в крае власть рабочих и крестьян и уничтожить “гадов контрреволюционеров”». Многие из этих «нетерпеливо ожидавших» в скором времени сами падут жертвами развязанного «освободителями» террора…
Яков Тряпицын. Фото: общественное достояниеВ результате боевых действий между русско-японскими войсками и красными партизанами (декабрь 1919-го – февраль 1920 годов) была утеряна крепость Чныррах, прикрывавшая город. Нежелание японцев проливать кровь на чужой земле вкупе с пораженческим настроением николаевской общественности (за «соглашение» с красными выступали меньшевистско-эсеровские кадры городской думы и земства) привели к тому, что 27 февраля была подписана капитуляция гарнизона, а на следующий день тряпицынцы торжественно вошли в Николаевск. Русские офицеры – начштаба Слёзкин, начальник контрразведки фон дер Лауниц и поручик Андреев – свели счёты с жизнью, предпочтя, по словам Гутмана, «самоубийство позорной сдаче и издевательству красных разбойников».
На смену структурам русского городского, земского и крестьянского самоуправления пришла т.н. «Николаевская коммуна». Её ультракоммунистическая программа была провозглашена на первом митинге партизан в Николаевске по случаю одержанной победы. Речь выступавшего на нём Тряпицына надолго запомнилась очевидцам своей экспрессией и откровенностью. По общему признанию, излюбленным словом в лексике «николаевского диктатора» было ругательство «гады». В разряд «гадов» попали не только офицеры, предприниматели и чиновники, но и менее «привилегированные» слои населения: «”интеллигенция – приспешники буржуазии, вышедшие из народа, отогревшиеся на народной груди и продавшие свой мозг и свою душу буржуям за жалкие крохи из награбленных миллионов”, “духовенство, растлевающее народ проповедью рабской христианской морали”, “крестьяне, крепче всего на свете привязанные к своему материальному благополучию”, “рабочие, боящиеся раз в жизни рискнуть, чтобы завладеть всеми богатствами, их руками созданными, или умереть с честью”» (цитаты из николаевской газеты «Призыв», издававшейся «Агитационно-организационным отделом штаба Красной армии Николаевского округа» приведены по: К Николаевским событиям // Слово. 11 июля 1920. № 58). Это, без сомнения, было декларацией масштабной социальной чистки, строительства (анти)утопического «города солнца», «Чевенгура», описанного А.П. Платоновым на южнорусском материале.
Воры и убийцы
Экономическая политика «коммунаров» свелась к тотальной национализации всего и вся: от банковских вкладов и материального имущества рыболовных промыслов до серебряных ложек и ювелирных украшений. Последние переходили к сожительнице Тряпицына – эсерке-максималистке Нине Лебедевой (Кияшко), видной деятельнице антиколчаковского подполья, которая отвечала в Николаевске за пропаганду и «культурпросвет». «Конфискованные в пользу “социалистической республики” вещи на другой же день граждане могли видеть на женщинах известного поведения, жёнах комиссаров и на самой начальнице штаба – Нине Лебедевой-Кияшко. Она носила меховые вещи г-жи Люри, жены убитого известного промышленника, и не стеснялась показываться в них в общественных местах. Что касается до членов и служащих реквизиционной комиссии, то эти лица, приблизительно через неделю после входа красных в город, с ног до головы были одеты в конфискованное платье, бельё, руки их были унизаны кольцами, каждый имел часы и в худшем случае серебряный портсигар». Население города делилось по профессиональному признаку – на профсоюзы (в т.ч. «союз конторских и канцелярских служащих», специально созданный для наблюдения за «классово чуждым элементом»); деньги («романовские», «керенские», «колчаковские» и особенно ходкие в Николаевске «японские» – знаки рыбопромышленной фирмы Симады) аннулировались и заменялись «тряпицынскими» знаками, что, впрочем, имело больше символическое значение, т.к. денежный оборот фактически был сведён на нет.
Вопреки изначальной договорённости с японцами об «отказе от мести», партизаны быстро организовали Следственную комиссию (полная копия ВЧК), которая вплотную занялась расстрелами неугодных, и это не говоря про внесудебные расправы над «гадами», совершаемые часто в алкогольном угаре. В ночь с 8 на 9 марта было расстреляно 93 заключённых николаевской тюрьмы. «Отправляем в Японию», – так звучала излюбленная присказка партизан, спускавших по Амуру трупы убитых. Тряпицын изначально был настроен на конфронтацию, поэтому столкновение между партизанами и японцами оставалось делом времени. На иностранные войска, как на своих последних защитников, возлагали надежду русские жители города, в то время как китайцы и корейцы, примкнувшие к партизанам (в т.ч. из японофобских убеждений, особенно корейцы), рассчитывали поквитаться со своими закоренелыми врагами. Независимая «Николаевская коммуна» изначально являлась альтернативой идее «буферного» государственного образования, реализовывать которую сперва взялся иркутский Политцентр, а затем владивостокское земское правительство. Тряпицын отказывался идти даже на вынужденный компромисс с интервентами и считал единственно возможным только один сценарий: бескомпромиссную революционную войну ради изгнания иностранцев и физического истребления русских «гадов». В таком амплуа анархист-партизан повторял путь левых эсеров, не принявших Брестского мира в 1918 году (ситуация на русском Дальнем Востоке в 1920–1922 годах часто характеризовалась в публицистике как «брестская»). Это естественно толкало его на конфликт с большевиками, чей левый радикализм был приправлен изрядной долей макиавеллизма. В апрельские дни 1920 года план по созданию «буфера» в демократической оболочке, но под фактическим контролем РКП(б), стал воплощаться в жизнь: 6 апреля на Учредительном съезде трудящихся Прибайкалья провозглашается Дальневосточная республика (ДВР), плацдарм для постепенной советизации Дальнего Востока в обход военного столкновения с Японией. Но как раз на неизбежности такого столкновения настаивали в охваченном грабежами и расстрелами Николаевске. В наши дни именно антияпонская прямолинейность Тряпицына делает из него привлекательную фигуру для национал-большевистских «бойцов исторического фронта».
Нина Лебедева-Кияшко. Фото: общественное достояниеУльтиматум о разоружении, за подписью Тряпицына и Лебедевой был выдвинут японскому гарнизону 10 марта. На его исполнение отводилось двое суток. Гордые «самураи» не могли подчиниться тем, кого они объективно считали «бандитами», и майор Исикава, командовавший гарнизоном Николаевска, прямо заявил штабу Тряпицына о невозможности выполнить требования. В качестве альтернативы разоружению Тряпицын предложил японцам передать в его руки 300 винтовок и 7 пулемётов с боеприпасами к ним. Это требование также не могло быть выполнено ввиду того, что японцы хорошо понимали: переданное оружие будет использовано против них. Интервентам не оставалось иного варианта, кроме как нанести по партизанам превентивный удар, тем более что японский штаб закидывался мольбами русских жителей, надеявшихся на заступничество японцев. Ночью 13 марта японский гарнизон повёл наступление на противника, разоружая их караулы и отпуская партизан (что было недальновидно). Вначале атакующим сопутствовал успех: удалось завладеть штабом красных в доме Нобеля. Тем не менее Тряпицын, раненый в ногу, с помощью Лебедевой сумел ретироваться. Подготовленные к нападению – ведь спектакль с заведомо невыполнимыми «ультиматумами» был спланированной провокацией японского выступления – партизаны контратаковали с флангов превосходящими силами из заранее вырытых снеговых траншей. В ходе двухдневных уличных боёв основные силы японцев были уничтожены (147 военнослужащих взяты в плен и вскоре убиты), а партизаны перешли к истреблению мирной японской колонии, не жалея ни женщин, ни детей. Семья консула Исиды, запертая в консульстве, дабы избежать мучений, совершила самоубийство. Одновременно красные произвели «разгрузку» тюрьмы: «…К 11 марта 1920 г. тюрьма, арестное помещение при милиции и военная гауптвахта были переполнены арестованными. Всего арестованных было в тюрьмах около 500 человек, в милиции около 80 и на гауптвахте человек 50… 12 и 13 марта все русские, заключённые в тюрьме, на гауптвахте и в милиции были убиты партизанами. Таким образом, в эти дни погибло свыше 600 русских, по преимуществу интеллигентов… Аресты, обыски, конфискация имущества, убийства граждан не прекращались ни на один день» (К. Емельянов. «Люди в аду»). После разгрома японцев Николаевск оказался в безраздельной власти «красных орлов».
Сталинизм до Сталина
В марте-мае 1920 года режим «Николаевской коммуны» достигает своего апогея: город превращается в «полигон» террористической диктатуры, садизм становится элементом повседневности. 16 марта, когда на улицах города ещё валялись раздетые трупы, был созван Съезд советов крестьянских, рабочих и красноармейских депутатов, на котором было объявлено о создании исполкома, реквизиционной комиссии и ряда отраслевых комиссариатов. Съезд, помимо прочего, почтил присутствием китайский консул, который избежал печальной судьбы своего японского коллеги благодаря быстро наладившемуся сотрудничеству партизан и китайцев: на Амуре стояла китайская канонерка, которая отметилась, в частности, огнём по отступающим японцам. Важным решением съезда была отправка представителей в Хабаровск для координации действий с тамошним ревкомом, т.е. Тряпицын рассматривал «Николаевскую коммуну» как часть общесибирской (общероссийской) советской системы. Анархический уклон в идеологии «коммуны» не помешал гипертрофированной бюрократизации тряпицынского «аппарата»: организованные по трафарету профсоюзы, комиссариаты и комиссии занимались бесполезным трудом. Экономика города и округа затачивалась под военные нужды партизан. «Вся деятельность терроризованных членов союзов была направлена к удовлетворению потребностей партизан, военного тщеславия Тряпицына и лиц, его окружающих. Всё население, не исключая и женщин, было мобилизовано. Союз “Иглы” должен быть заготовить бельё и одежду для партизан. Заготовленное бельё и одежда ни рабочим, ни бедным жителям не выдавались. <…> Работа была обязательная для всех имевших швейные машины и записавшихся в союз. Неисполнение её вело к печальным результатам – путешествию через тюрьму на Амур. Союз сапожников изготовлял обувь для тех же партизан и не имел права исполнять частную работу. Пекаря пекли хлеб, колбасники делали окорока, колбасы и пр., всё только для партизан. Партизаны одевались, обувались, ели и, конечно, ничего не делали, если не считать производства арестов, убийств и открытых грабежей» (А. Гутман. «Гибель Николаевска-на-Амуре»).
У жителей была конфискована домашняя скотина (коровы, свиньи и т.д.) и ценные металлы (в т.ч. медная посуда), жёны и вдовы буржуазии обязаны были прислуживать партизанам, готовить еду и зачастую удовлетворять их сексуально. Китайские партизаны, например, вполне открыто испрашивали у Лебедевой мандаты на пользование русскими женщинами. Эпизодами насилия над женщинами и детьми наполнен каждый эго-документ, посвящённый николаевским событиям. «Часовой-партизан глядел в окно выходящей на крыльцо арестантской, смеётся над чем-то: вижу арестованных, много, почти сплошь – женщины, видятся среди них и мужчины, один тянет, по-видимому, интеллигентную, красивую женщины за рукав со словами: “Ложись, курва”» (М.В. Сотников-Горемыка. «Правда о Николаевске-на-Амуре»). «Девушки-гимназистки (по некоторым сообщениям, около 50 чел.) были взяты в казармы, где их заставили прислуживать и затем многих растлили. Противившихся убивали сразу, отдавшихся потом также убивали. То же делали с изнасилованными и противившимися женщинами. Одну женщину, жену известного николаевского деятеля, взяли в казармы, заставили служить, и когда она стала противиться, потащили на реку Амур. Её заставляли прорубать для себя прорубь. Она и это отказалась делать: “Лучше убейте меня сразу”, – сказала несчастная жертва. Нашелся “добрый” человек и пристрелил её» (А. Гутман. «Гибель Николаевска-на-Амуре»). «На одном участке в городе, где всё сгорело, стоит большой крест, на котором значится, что там убито семь человек – это мать с шестью детьми! <…> А красноречивее всего говорят выносимые на поверхность воды маленькие трупики. Когда нашли труп владелицы шхуны Назаровой, у неё к рукам и ногам были привязаны дети. Три из детских телец держались, четвёртое оторвалось. На одной рук был узел, указывавший, что и к ней был привязан ребёнок…» (Там же).
В апреле «социалистическое царство» пережило внутреннюю встряску, когда комиссар промышленности и командир Первого Амгуно-Кербинского горного партизанского полка Будрин предпринял попытку сместить Тряпицына. Переворот был оперативно предотвращён Следственной комиссией, а Будрин арестован. Обосновывая репрессии против вчерашних сподвижников, Тряпицын заявил на митинге, что Будрин замешан в сговоре с китайским консулом и формировал китайский отряд для отстранения руководства «коммуны» от власти. Задолго до «сталинизма» «сталинский» метод ликвидации политических оппонентов – через обвинение их в работе на внешние силы – практиковал дальневосточный партизанский атаман. Сам он, впрочем, после ареста Будрина комплектовал личную охрану из корейцев, которые, в отличие от бесчинствовавших китайцев и русских, отличались высокой дисциплиной, служили партизанскому делу из националистических антияпонских убеждений и, следовательно, казались Тряпицыну более надёжным элементом.
Геноцид русского общества
Гибель японской колонии (700 чел.) и гарнизона (300 чел.) не могла остаться безнаказанной со стороны Японии. Действия Тряпицына, совершённые якобы из «патриотических» побуждений (хотя слово «патриотизм» для партизан являлось ругательством), не стали стимулом к революционной войне против интервентов, зато послужили поводом для японского выступления 4–6 апреля 1920 года. Войска «розового» владивостокского правительства подверглись атаке японских войск и были принудительно разоружены; большие потери понесло русское гражданское население, не замешанное в преступлениях против японцев и даже в симпатиях к большевикам. 29 апреля правительство Земской управы подписало с японским командованием унизительное соглашение, по которому устанавливался японский контроль над жизненно важными пунктами Приморья. Более того, резня в Николаевске дала японцам карт-бланш на оккупацию северного Сахалина. Теперь уже не только большевистские власти Сибири, но и советское правительство в Москве обеспокоилось «революционным творчеством» Тряпицына. В самом Николаевске по-прежнему продолжалась кровавая вакханалия, но одновременно и накапливались противоречия в партизанской верхушке: в ней под давлением неутешительных для «коммуны» обстоятельств (близящаяся карательная экспедиция японцев, недовольство Хабаровска и Москвы, межличностные трения главарей) постепенно вызревал новый заговор.
Осознав, что с возобновлением судоходства по Амуру в Николаевск будут посланы японские войска, партизаны начали готовиться к эвакуации. По приказу Тряпицына, всё население, как мужское, так и женское, мобилизуется в «трудовую армию» для погрузки в баржи камней и дров (баржи предполагалось затопить в фарватере Амура, чтобы преградить путь японским судам). Вместо фиктивного исполкома, избранного на мартовском съезде, власть официально переходит к ревштабу, т.е. к пятёрке лиц: Тряпицыну, Лебедевой, Железину, Перегудову и Ауссему. Назначенный председателем «чрезвычайки» крестьянин Михаил Морозов (по свидетельству очевидцев, «кровожадный зверь-садист, наслаждавшийся страданиями своих жертв») довершает ликвидацию всего «классово чуждого». Согласно проскрипционным спискам, в первую очередь следовало убивать евреев и их семьи (в Николаевске имелась богатая и самобытная еврейская община), во вторую – жён и детей русских офицеров и военнослужащих, в третью – членов семей ранее арестованных или убитых по приговорам трибуналов, в четвёртую – ранее оправданных трибуналами (вместе с семьями), в пятую – всех чиновников, торговцев, ремесленников и некоторых рабочих, не симпатизировавших партизанам. Если принять социум Николаевска-на-Амуре за «слепок», уменьшенную копию российской нации (доминантно русской, но с иноэтническими вкраплениями: среди николаевцев были поляки, латыши, евреи, грузины), то нельзя не уличить партизан в её методичном и сознательном «геноциде» под лозунгами «классовой борьбы». Гонениям были подвергнуты представители всех конфессий Николаевска: православные, баптисты, католики, иудеи, буддисты, синтоисты. Шесть николаевских православных храмов сгорели при оставлении красными города, мученическую смерть приняли пять священников, в т.ч. о. Серапион (Черных), о. Николай и Рафаил (Воецкие). В свидетельских показаниях очевидца событий П.Я. Воробьёва, данных для А. Гутмана, сообщается: «Очень многие партизаны, в том числе и очевидцы, рассказывали мне следующее: когда вывели на казнь партию, в которой был священник Черных, он начал служить молебен, и вот будто бы сразу стало светло, как днём, и разверзлись небеса; это произвело такое впечатление на партизан, что они все как один отказались привести приговор в исполнение, и были вызваны корейцы, которые и покончили с этой партией» (А. Гутман. «Уничтожение Николаевска-на-Амуре»).
Фото: общественное достояниеПеред оставлением Николаевска ревштаб принял решение сжечь город. В последних числах мая террор затрагивает уже не только людей, но и городскую инфраструктуру: всего было уничтожено 1130 жилых построек, т.е. почти 97% всего жилфонда (включая окружающие Николаевск рыбачьи посёлки). 24 мая партизаны приступили к поголовному истреблению оставшихся жителей (за исключением тех, кто подлежал насильственному угону в тайгу), а затем перешли к подрыву при помощи взрывчатки основных зданий. Перед финальной расправой среди николаевцев возник спрос на яд: «Врачи, фармацевты, фельдшера осаждались просьбами об отпуске яда. Яд выпрашивали, как милостыню, как оказание величайшего благодеяния. “Дайте яду”, “поделитесь ядом”, “нет ли у вас яду”» (А. Гутман. «Уничтожение Николаевска-на-Амуре»). Отдав приказ об эвакуации на барже по Амуру, тряпицынцы добились концентрации людей на николаевской пристани, после чего произвели её подрыв. Зарево пожара над Николаевском виднелось на многие километры. Слова Тряпицына «пусть груды пепла служат Японии трофеями» и «вместо города я оставляю лужи крови и груды пепла» полностью соответствовали реальности.
Маршрут отступления (фактически бегства) партизан имел конечным пунктом посёлок Керби. Во время пешего перехода по тайге насилия над угнанными горожанами не прекращались, партизаны приканчивали слабеющих и отстающих. Вместе с тем клонилась к концу и биография самого Тряпицына с наиболее преданными сторонниками. В условиях, когда Москва сделала ставку на «буферное строительство» и отказалась от открытой конфронтации с Японией, деяния «николаевского диктатора» могли серьёзно навредить (уже навредили) советской внешней политике. Бремя ликвидации партизанского главаря взяло на себя хабаровское большевистское начальство: в ночь на 4 июля 1920 года группа ориентированных на Хабаровск партизан произвела арест застигнутого врасплох «командующего». В Керби из партизан и запуганных остатков николаевского населения образовался т.н. «суд 103-х», такой же бутафорский и нелегитимный, как и судилища периода «Николаевской коммуны». Суду предстояла сложная и по сути невыполнимая задача отделить злодеяния Тряпицына от «победоносного шествия советской власти» по Дальнему Востоку в начале 1920 года (ведь не кто иной, как Ленин в феврале 1920-го отправил приветственную телеграмму Тряпицыну, «храброму защитнику диктатуры пролетариата»). Советская фемида проявила немалую изворотливость при составлении приговора, вынесенного 9 июля: преступными объявлялись деяния Тряпицына, совершённые с 22 мая по 2 июня 1920 года (т.е. мартовские убийства в преддверии и во время боёв с японцами не рассматривались в качестве преступления); к смертной казни приговаривалось 7 обвиняемых – кроме Якова Тряпицына и Нины Лебедевой это ещё М.М. Харьковский, Ф.В. Железин, И.К. Оцевилли-Павлуцкий, Е.В. Сасов и И.С. Трубчанинов. Схожий приговор от 13 июля касался второстепенных пособников Тряпицына, 23 из которых были приговорены к смертной казни, 33 – к непродолжительному тюремному заключению, а 50 – освобождены. О том, что «суд 103-х» не смог по-настоящему поставить точку в деле «николаевской резни», говорит то обстоятельство, что организатору спецоперации по аресту тряпицынцев И.Т. Андрееву и председателю суда А.З. Овчинникову в скором времени пришлось бежать из Советской России в Китай и США, опасаясь мести партизан (для новейших апологетов Тряпицына факт эмиграции его «ликвидаторов» позволяет утверждать, что процесс в Керби изначально был «белогвардейской диверсией»).
Поворот истории
Николаевская драма имела долгоиграющие последствия для русского Дальнего Востока. Потенциал развития его северо-восточной части – развития, связанного с предпринимательским духом, свободной торговлей и городским самоуправлением, – был сведён на нет уничтожением Николаевска-на-Амуре, крупнейшего очага цивилизации в этих неосвоенных (даже по сравнению с южным Приморьем) землях. Резня николаевских «буржуев» расчистила место для совсем иного типа хозяйствования. Его олицетворением стал «комбинат особого типа» – Дальстрой, который в 1938 году был передан в ведение НКВД. Жизнь (или, вернее, существование), завязанная на использовании принудительного труда, оставила неизгладимый отпечаток на историко-культурном ландшафте Северо-Востока, сделала эти перспективные территории своеобразной «преисподней» советского проекта. Впрочем, память о жертвах репрессий в Николаевске-на-Амуре хотя бы увековечена (в 2007 году) двумя крестообразными пилонами с именами 989 николаевцев, расстрелянных в период с 1932-го по 1945 год. Николаевцам же, убитым и замученным в 1920 году, «повезло» меньше: их имена либо замалчивают, либо выдают за «жертв японской интервенции». А ведь если бы Россия не погрузилась в «красную смуту» или хотя бы успела вовремя выйти из неё, все эти люди, именами которых наполнен николаевский мартиролог, могли бы заложить иные константы развития русской дальневосточной окраины. Увы, Тряпицын и его подельники сделали всё, чтобы на пепелище Николаевска развеялась благородная мечта о русском хозяине-собственнике, пришедшем к Тихому океану создавать цивилизацию (а не царство подневольного труда)…
